– Ваши аргументы очень убедительны! – проговорила я в крайней ярости. – Но вряд ли они вам помогут, когда я буду на вас жаловаться! Да-да, я буду жаловаться в Ратушу… и еще… и еще адмиралу де Колонну!
Имя Франсуа, произнесенное мною, заставило гвардейцев переглянуться. Очевидно, они знали адмирала и, кажется, неплохо к нему относились. Но мне было досадно сознавать, что Франсуа пользуется симпатией у таких негодяев.
– Ах, вот как, дамочка! Вы нам угрожаете! Что ж, прекрасно. Раз уж вы всерьез собрались жаловаться, мы вас тоже арестуем как шпионку эмигрантов. Ведь тогда нажаловаться вы не сможете, правда?
– Вы сами окажетесь за решеткой. Маркиз де Лафайет, который вами командует, освободит меня и живо засадит в Аббатство вас самих!
Я выпалила это на одном дыхании, вне себя от бешенства. Мой тон, похоже, был вполне убедительным.
– Ого, – воскликнул капитан, – она знакома с Лафайетом! Послушай, Шодье, я не хочу рисковать. Тысяча чертей! Пускай эта аристократка катится на все четыре стороны – не хватало мне сцепиться с самим Лафайетом из-за какой-то дамочки! Вот что, гражданка, арестовывать вас мы, само собой, не собираемся. Мы погорячились, это со всеми бывает… Вы можете убираться, только оставьте здесь свою карету.
– Ее вы можете вернуть себе хоть завтра, только пришлите сто ливров, – добавил гвардеец.
Проклиная Национальную гвардию на чем свет стоит, я поспешила покинуть Сент-Антуанскую заставу. Злость душила меня. Мне не жаль было экипажа, но как можно было смириться с унижением? И это они называют революцией! Да это наглый грабеж, разбой на глазах у всех.
У развалин отеля де-Турнель я даже обернулась и погрозила гвардейцам пальцем. Я не оставлю этих нахалов безнаказанными! Едва облачившись в военную форму, эта неотесанная чернь мнит, что ей все позволено! Слава Богу, у меня есть связи, и с их помощью эти гвардейцы узнают, что такое грабить женщин. Но как все-таки понять то, что Франсуа считает такое вопиющие беззаконие лучшим, чем Старый порядок?
А как они грязны и некрасивы, как сальны их волосы, как грубы от пьянки голоса, как неряшлива форма и как воняет от них дешевым табаком! Да и не только табаком… А их усы? Зачем таким грязным субъектам обременять себя усами?
Все, все в них вызывало у меня отвращение. Чернь, настоящая чернь, а никакое не третье сословие! Моя Дениза – принцесса по сравнению с ними.
Я шла по улице Тиксандери, освещенной кострами, вокруг которых топтались оборванцы. Мне становилось холодно, а из одежды я имела на себе только черное бархатное платье да отороченный золотом черный кашемировый шарф, наброшенный на плечи. Накрапывал дождь. Шляпка моя быстро промокла, и мокрые волосы прилипали к лицу. Лужи на мостовой увеличивались, и в моих туфлях начала чавкать вода. Ноги заледенели. Ни разу в жизни мне не приходилось брести ночью по парижским улицам… Квартал был такой бедный, что я не видела ни одного извозчика. Разозленная, я еще больше раздражалась, размышляя о революции. К чему они привели, эти бесчисленные бунты? К произволу гвардии и голоду? Франсуа просто безумен, поддерживая все это!
Было уже около полуночи, когда я, смертельно уставшая, промокшая до нитки и злая, добрела до Гран-Шатле. На набережной были такие огромнейшие лужи, что мне пришлось задуматься, как бы ловчее их перейти. Несмотря на то что я изрядно промокла, мне все-таки претила возможность оказаться по щиколотки в воде. Я быстро выбрала место помельче и уже подобрала юбки, но какой-то высокий субъект в темном плаще стоял у меня на дороге и, кажется, любезно махал рукой какой-то даме на другом берегу. Я подождала несколько секунд, и терпение мое иссякло.
– Вы уйдете когда-нибудь или нет? – бесцеремонно спросила я, ничуть не скрывая своего раздражения. – Вы стоите у людей на дороге и не даете им пройти!
Он обернулся и заинтересованно посмотрел на меня. Почти бархатным тембром прозвучал в темноте его голос:
– Святая пятница, какая удача! Ведь это вы, мадам де Тальмон, – какими судьбами?
Это был Рене Клавьер. Ну, конечно! Если удача мне изменила, то вполне естественно было ожидать встречи с ним. Одному Богу известно, какую жгучую я испытала досаду. Мне всегда не везет… Я встречаю его всегда, когда попадаю в нелепую ситуацию. Это просто неприлично с его стороны – попадаться мне на глаза! А я-то сама? Во-первых, я вела себя, как прачка. Во-вторых, мой вид сейчас так жалок, что я предпочла бы ни с кем из мужчин не встречаться. Я словно увидела себя со стороны: продрогшая, дрожащая, спотыкающаяся женщина с растрепанными волосами, бредущая по ночным улицам самого бедного квартала. Да уж, победительная красавица, нечего сказать. В эту минуту я желала Клавьеру всего самого плохого.
– Ах, это вы, – сказала я довольно неприязненно.
– Я не знал, что вы вернулись. Куда это вы идете?
– Иду на бал, как видите! – воскликнула я в бешенстве. – К судейским в Гран-Шатле!
– Не шутите так мрачно.
– Мне не до шуток. Нужно быть очень проницательным человеком, чтобы спрашивать меня, куда я иду.
– По-моему, вы уделяете слишком много внимания моим словам, – любезно заметил он.
Я замолчала. До моего сознания понемногу доходило, что я веду себя очень скверно. Не так, как полагается аристократке.
Но ведь я так расстроена, у меня так взвинчены нервы… я готова расплакаться!
– Вы, наверно, идете от заставы. И конечно, гвардейцы отобрали у вас карету. Я знаю их штучки. Не беспокойтесь. За углом стоит мой экипаж, он к вашим услугам. Дайте мне руку, принцесса.
Он издевался, называя меня принцессой. Шмыгнув носом, я не нашла ничего лучше, чем дать ему свою руку. Он помог мне перейти лужу. Его пальцы были такие теплые – настоящий огонь по сравнению с моими ледяными руками.
Мы шли к его карете, а он поддерживал меня под локоть. И за талию. Я знала, что этого не следует позволять, но пересилить свою усталость не могла. Я знала и то, что это позор – ехать в карете банкира. Но ведь я скорее умру, чем добреду пешком по такой погоде до самой площади Карусель. Непременно надо принять его помощь. Ведь об этом никто не узнает.
В карете было очень тепло. Я сразу протянула замерзшие руки к тлеющим жаровням. Сладостное тепло исходило и от разложенных повсюду грелок. Чем больше я согревалась, тем больше успокаивалась. Встреча с Клавьером начинала мне казаться не такой уж злосчастной.
– Чего я никак не мог ожидать, мадам, так это того, что вы целых два месяца будете носить траур.
Я рассерженно обернулась:
– Странно, что это вас удивляет, сударь. Я буду носить траур целый год, как того требуют приличия, и, кроме того, я не намерена обсуждать с вами эти вопросы.
– Что бы я ни сказал, вы всегда говорите, что не намерены. Ах, мадам, говорить с вами – трудная задача.
Он притворно вздохнул. Я окинула его подозрительным взглядом, чувствуя в его поведении какой-то подвох.
– Чтобы говорить со мной, нужно вести себя скромно и учтиво, сударь, как подобает воспитанному мужчине.
– Ах, дорогая! – сказал он улыбаясь. – Вы читаете мне лекцию о хороших манерах? Да ведь вам всего девятнадцать, а мне тридцать один; я взрослый мужчина, а не мальчик, не поучайте меня.
Глаза у меня расширились от возмущения.
– Извольте-ка повторить, сударь, как вы посмели ко мне обратиться?
– Вот оно что, я забыл субординацию! Я назвал вас "дорогая" – какая досада, черт побери. Солдат нарушил правила. Я ведь должен сидеть перед вами, словно проглотив аршин, и называть вас "ваше сиятельство". Не так ли, моя прелесть?
– Немедленно остановите карету, я хочу выйти.
– Мы едем сейчас по набережной, – любезно сообщил он мне, – и если вы выйдете здесь, то снова окажетесь в огромной луже.
Я подавленно молчала. Только сейчас до меня стало доходить, что, пожалуй, положение мое изменилось. Во Франции заправляют революционеры и буржуа. Рене Клавьер теперь хозяин жизни. Владычество аристократов ушло в прошлое… А я по инерции считаю, что тон всему задают дворяне. К тому же я, кажется, выбрала неверный путь. Я веду себя чуть-чуть не так. Клавьер – буржуа, но он не мой лакей. Кстати, он даже очень богат. Если бы еще он не был таким нахалом.
– Мне кажется, сударыня, нам лучше быть друзьями.
– Друзьями? – переспросила я высокомерно.
– А вы все еще по-прежнему считаете, что я нахожусь где-то там, у подножия общественной лестницы? Времена изменились, мадам.
– Но не изменилась я.
– Именно этим вы меня и привлекаете. Привлекаю? Положительно, этот человек слишком много себе позволяет. Что сказала бы королева, узнав, что ее бывшая статс-дама "привлекает" банкира?
– Сударь, – сказала я вежливо, но сухо, – единственное, на что вы можете рассчитывать, так это на мою благодарность. Все остальные стороны наших отношений будут строиться исключительно на деловой основе.
В карете было темно. Лошади бежали по набережной вверх по реке, и мы уже приближались к парому в Пре-о-Клерк. Здесь нам предстояло перебраться на другой берег Сены.
– Отлично, мадам. Хотите, я предложу вам пари?
Мне показалось, что он с трудом скрывает раздражение. Куда только девалась его насмешливость. Он повернулся ко мне, в его глазах мрачно мерцали отблески уличных огней.
– Пари? Но мы же ни о чем не спорили.
– Нет, все-таки спор был, хотя вы с высоты своего положения и не пожелали этого заметить.
– В чем же была суть этого спора, сударь?
– Я сказал, что времена изменились, а вы изволили возразить, что это вас не касается.
Эти его учтивые выражения вроде "изволили" и "не пожелали" звучали явно издевательски. Я нахмурилась.
– И кто же из нас был неправ?
– Вы, мадам.
– Я?
– Да. Дайте мне пять лет сроку, и я докажу вам это.
– Пять лет! – повторила я насмешливо. – Но что же, собственно, вы собираетесь мне доказать за эти пять лет?
Нервничая, я даже не сразу заметила, что моя рука оказалась в его руке и он почти поднес ее к губам. Я поспешно высвободила свои пальцы прежде, чем он успел поцеловать их. Моя рука создана для принцев и герцогов, а буржуа целуют ее, только когда я это позволяю.
Усмехнувшись, он пристально посмотрел на меня, и взгляд этот был тяжелым.
– Моя дорогая, я докажу вам то, что в один прекрасный день для вас будет огромной радостью ехать в одной карете со мной. Более того, те цветы, которые я посылаю, вы уже не станете бросать в огонь, как это делали раньше. Эти будущие цветы ждет куда лучшая участь. Подходящее пари, не так ли?
Я молча слушала его, думая, уж не сошел ли он с ума. Подобные речи даже не могли меня оскорбить, они просто смехотворны, вот и все.
– Не становитесь смешным, сударь, – сказала я со всем презрением, на какое только была способна. – Да будет вам известно, что если бы у меня не осталось ничего, кроме имени и титула, то и тогда носиться с подобными прожектами было бы безумием. Впрочем, все это так глупо, что я даже не могу всерьез об этом говорить.
Мне казалось, я отменно сказала эту речь. Клавьер тихо рассмеялся.
– Вы великолепны, мадам. Какая чудесная версальская школа, какой образец аристократической спеси. Браво, девочка, ваш отец мог бы вами гордиться.
– Называйте девочками своих содержанок, – сказала я в бешенстве. – Благодарю за приятное путешествие, мы уже приехали!
Карета остановилась совсем недалеко от моего дома, рядом с Лувром. Отсюда до площади Карусель было рукой подать. Я принялась яростно дергать ручку дверцы и, распахнув ее, спрыгнула на землю, не дожидаясь, пока лакей выкатит подножку. Не прощаясь и не благодаря больше Клавьера, я, спотыкаясь, зашагала прочь от кареты.
– Мадам! – насмешливо окликнул он меня. Я шла по улице не оборачиваясь.
– Мадам, – смеясь, сказал Клавьер мне вслед, – завтра утром я пришлю вам вашу карету. Ту, которую у вас отобрали у заставы. Вы слышите?
Не в силах слышать его голос, я ускорила шаг. Всю дорогу я бежала так, словно за мной кто-то гнался, и уже через четверть часа была у своего отеля. Все еще задыхаясь от возмущения, я изо всех сил забарабанила в дверь кулаком. В доме раздались тяжелые, неспешные шаги – наверно, спускалась с верхнего этажа Маргарита. Едва дверь отворилась, я опрометью влетела в прихожую – влетела так, будто спасалась от преследования.
2
Пятого октября 1789 года я поднялась среди ночи, в три часа утра, чтобы успеть закончить свой туалет и как можно раньше приехать в Версаль. Впрочем, туалет у вдовы был несложный: черное платье, черная фетровая шляпа, обтянутая кружевным крепом, и даже туфли и те черные. Из драгоценностей я могла носить только золотую цепочку с крестиком.
– Ее величество еще не знает, что вы вернулись? – спросила Маргарита.
– Никто не знает. Надеюсь, она будет рада моему возвращению.
Пока я одевалась, Маргарита рассказывала мне домашние новости. Жорж, как и следовало ожидать, учится плохо и прогуливает занятия. А наша новая кухарка Мадлена, оказывается, строит ему глазки.
– Она соблазняет его, мадам, – сурово сообщила Маргарита. – Ему ведь уже пятнадцать, и он такой дурачок. И все-таки я вам скажу, что в благородных домах такого позволять не следует, – это неприлично.
– Откажи этой Мадлене от места, Маргарита.
– Вы позволяете?
– Конечно. Для тех, кому нравится устраивать здесь публичный дом, найдется место в Пале-Рояль.
Я не признавалась Маргарите, но меня все время занимала мысль о том, откуда Клавьер узнал, что я сделала с его цветами. Я никогда не распространялась об этом. Что касается Маргариты, то она вне подозрений. Стало быть, среди прислуги завелись шпионы? Или шпионки? Следовало избавиться от всех подозрительных людей в доме.
На ходу натягивая перчатки, я спустилась вниз. Во дворе меня ждала моя карета – та самая, которую забрали гвардейцы у Сент-Антуанской заставы.
– Вот как? – произнесла я. – Кто же ее пригнал сюда?
– Это еще вчера утром, мадам, – отозвалась Маргарита. – Я не знаю, кто это сделал, но этот поступок очень даже милый. Кстати, там на подушках был маленький букетик фиалок.
Я залилась краской. Дарить фиалки мне, как простой гризетке. Нет, этого Клавьера никак не поймешь. Стоит ли писать ему письмо с изъявлениями благодарности? Мне не хотелось этого делать. Но потом я подумала, что принцессу де ла Тремуйль можно упрекнуть в чем угодно, только не в неблагодарности. Я вернулась, присела к секретеру и поспешно набросала Клавьеру несколько строк.
У Маргариты был ревматизм, и поэтому мы ехали медленно. В Версаль карета прибыла в семь часов утра, когда в дворцовой часовне Сен-Луи началась месса. Отослав Маргариту узнавать новости, я отправилась в церковь.
Громкие звуки католических гимнов таяли под церковными сводами. Бесшумно, стараясь никого не потревожить, я прошла вперед, туда, где находилась королева. Против обыкновения, она не сидела, а преклонила колени, ее чистый склоненный профиль был хорошо виден в полумраке. Мария Антуанетта присутствовала на мессе, но мысли ее были далеко. Она даже не молилась, а просто смотрела неподвижным взглядом перед собой. Лицо ее было бледно – то ли от слез, то ли от бессонницы, но выглядела она куда уверенней, чем в июле, когда только что потеряла сына.
Принцесса де Ламбаль, увидев меня, была явно удивлена. Потом, словно желая сделать мне приятное, поднялась и села на скамью. Я стала на колени рядом с королевой – там, где секунду назад была принцесса.
Королева заметила меня. Я не знала, как она отреагирует, я даже чувствовала себя немного виноватой за тот отъезд. Но Мария Антуанетта не дала мне долго терзаться сомнениями. Она быстро протянула мне руку, и я поцеловала ее.
Утренняя месса закончилась в девять часов. Едва мы вышли из церкви Сен-Луи, как королева ласково обняла меня и поцеловала.
– Сюзанна, я очень рада, что вы вернулись. Как мило с вашей стороны сделать мне такой сюрприз. Нынче поводов для радости стало мало. Только теперь я научилась ценить друзей.
– Я не смею верить, мадам, что вы простили меня. Ведь и я, и Полиньяки покинули вас одними из первых.
– Вы одна имели на это право, ваш муж был убит. И все-таки, что заставило вас вернуться?
– Я подумала: королева была так добра ко мне, когда имела власть и когда быть облеченным ее милостью считалось счастьем, как я могу покинуть ее теперь, когда ее дружба вменяется в преступление?
Королева посмотрела на меня и серьезно ответила:
– Будьте уверены, принцесса, моя дружба к вам выдержит все испытания. Если только вы сами от нее не откажетесь.
Она отослала свою камер-юнгферу и камеристок. Принцесса де Ламбаль была больна и после мессы отправилась отдыхать. День был хмурый, небо затянулось свинцовыми тучами.
– Вот-вот сорвется дождь, – сказала королева, – а король все равно отправился в Медонский лес на охоту.
– А вы, государыня, куда идете вы?
– В Малый Трианон. Хочу срезать несколько поздних астр… Вы составите мне компанию, правда?
Осенний золотой парк был тих и уютен. Чтобы развлечь королеву, я рассказывала ей о Турине и туринском дворе. Как я заметила, Мария Антуанетта выглядела уставшей. Да и кому было бы легко жить среди постоянной ненависти, бесчисленных заговоров и оскорблений, доносящихся даже сюда, за золоченую ограду Версаля? Я поняла, что ей хочется отдохнуть, поговорить о чем-то легком, фривольном, забыть о политике и министрах. Мы присели на скамью в гроте Любви, королева с улыбкой слушала меня и бросала крошки птицам; было видно, что это для нее отдых.
– Бедное дитя мое, – сказала наконец она, – вы очень дороги мне, но я не хочу от вас скрывать, что вы приехали в самое пекло.
– Версаль – это рай, ваше величество, сюда не заглядывает революция.
– Если бы это было так, дорогая!
Она ласково пожала мне руку. Королева была в простом утреннем платье, волосы ее были лишь гладко причесаны и совсем не завиты и не напудрены. Она была еще красива, но не той яркой победительной красотой, как год или даже полгода назад. И вычурные сложные туалеты тоже ушли в прошлое.
Как бы мы ни старались, разговор все равно коснулся революции. Мария Антуанетта заговорила первая: