– Прошу вас, милорд. – Верити подняла руку, чтобы заставить Джеймса замолчать. – Не стоит утруждать себя извинениями зато, что произошло. Кроме того, это я должна извиняться.
– Ты? С какой стати тебе передо мной извиняться, если это я...
– Вам нужно было только утешение, а я не смогла вас утешить.
В ее глазах появилась то ли досада, то ли печаль.
– Я хотела бы сделать это, но вы, должно быть, поняли, что это невозможно. Мне очень жаль.
"Боже правый! Верити действительно перед ним извинялась, и это после того, как он практически изнасиловал ее вчера вечером. Это было выше его сил".
Джеймс опять вскочил на ноги, слишком взволнованный, чтобы сидеть спокойно.
– Верити, вчера я обошелся с тобой мерзко. Я... я причинил тебе боль.
Верити опустила глаза:
– Я сама виновата.
"Сама виновата? О чем она говорит? Может быть, она винит себя в том, что не предупредила его о своей девственности? Но она же, несмотря на всю очевидность, отрицала, что до этого вечера была девственницей".
– Ничего не понимаю!
– Не важно. – Верити снова подняла глаза. – Может быть, нам попробовать стать просто друзьями?
Джеймс не поверил своим ушам.
– Ты хочешь быть моим другом? После того, что я с тобой сделал? И после всего, что ты узнала – а ты не могла этого не узнать – о моем прошлом?
– Да, конечно, – ответила Верити, как будто это было самое обычное дело.
Джеймс снова опустился на стул.
– Я не понимаю тебя, Верити Озборн. Почему в тебе нет ко мне ненависти за боль, которую я тебе причинил? И почему ты не боишься меня, как все остальные?
– Вспомните, милорд: я была рядом с вами вчера вечером. Я видела, что с вами происходило.
Джеймс вздрогнул, как от удара. "Боже милостивый, что она видела?"
– Я знаю, что сознание ваше было снова в Испании, – сказала Верити, – и вы снова переживали тот бой.
Джеймс вцепился в деревянные подлокотники кресла.
– Откуда ты, черт побери, об этом знаешь? – спросил он, разъяренный тем, что ей известно об Испании.
"Что еще она знает?"
– Пожалуйста, не сердитесь, милорд. Я выспросила об этом капитана Полдреннана.
– Черт бы его побрал!
– Не надо винить капитана, – сказала Верити. – Это я слишком назойлива, лезу не в свое дело. Я хотела знать, правда ли то, что слышала от других.
– От бабушки и прочих?
– Да.
Джеймс тяжело вздохнул.
– Тогда тебе известно, что я сделал. Ты знаешь, какое зло я совершил. А теперь я причинил боль и тебе.
– Я знаю только то, что сама видела, милорд, – возразила Верити. – Я видела собственными глазами, как случившееся в Испании до сих пор, спустя столько лет, раздирает вас на части. Я хотела бы вам помочь, если сумею.
"Черт бы побрал ее вмешательство. Ее стремление утешить становится назойливым и совсем ему не нравится."
Джеймсу не удалось скрыть раздражение в голосе.
– Как ты можешь помочь мне?
Верити улыбнулась, не обращая внимания на его поднимающийся гнев.
– Оставаясь вашим другом, – сказала она. – Готовя вам отвар корня валерианы, чтобы помочь спать без кошмаров. Находясь поблизости, когда видения снова овладеют вами. Слушая, когда вы захотите рассказать об этом.
"Рассказать об этом? Она сумасшедшая?"
– Боже милостивый, я хочу только забыть обо всем. Однако это невозможно. Разговоры об этом – самое последнее, что может мне помочь. Занимайся своими настоями и отварами, Верити.
Слова Джеймса ее не задели, и Верити настаивала:
– Но если держать этот ужас в себе, он будет изводить вас. Я ничего не понимаю в видениях и помрачениях сознания, или что там еще с вами происходит.
"Господи, сделай так, чтобы она замолчала!"
– ...Но я знаю, что такое кошмары, – продолжала она. – Я знаю, каково снова и снова видеть и чувствовать весь ужас с той же остротой, что и в первый раз, и просыпаться от собственного крика. И это повторяется снова и снова, и тебе кажется, что ты умрешь от этого.
Джеймс сдержался и стал всматриваться в лицо Верити. Она говорила искренне. Он думал, что она преодолела ужас, который ей пришлось пережить, будучи проданной на рыночной площади. Он даже негодовал на нее за это. Неужели он переоценил ее силу? Неужели она до сих пор мучается кошмарами?
– То, что происходит с вами, должно быть, в тысячу раз хуже, – говорила Верити, – поскольку это происходит, когда вы бодрствуете. Я видела, что с вами творится.
Джеймс заерзал в кресле.
– Из-за чего это случилось? – спросила она, явно убежденная, что он ей ответит.
Джеймс нечасто говорил о своих провалах в сознании. Только с Лоббом, который знал о них с самого начала, и один-два раза с Аланом Полдреннаном. Но ее решительный взгляд свидетельствовал о том, что она не отстанет от него до тех пор, пока он ей все не расскажет. Черт бы ее побрал!
– Милорд?
Джеймс бросил на Верити взгляд, в котором, он надеялся, отразилось недовольство ее настойчивостью, и в конце концов сдался, оказавшись бессильным под взглядом ее ласковых карих глаз. Джеймс отвел взгляд и уставился на пятно на стене над плечом Верити.
– Я прочитал письмо и бросил его на решетку у себя за спиной, – начал он. – Через несколько минут я встал налить себе бренди, считая, что письмо уже давно сгорело. Я ошибся. Краем глаза я увидел, что оно лежит на углу решетки. Наверное, именно в тот момент оно вспыхнуло, не знаю. Больше я ничего не помню.
Верити помолчала, потом сказала:
– Это действительно в тысячу раз хуже ночных кошмаров.
Когда Джеймс посмотрел на нее, она встретилась с ним взглядом и не отвела глаза.
– Я хотела бы вам помочь.
– Почему?
– Потому что догадываюсь, что под всей этой болью, под внешностью лорда Хартлесса скрывается хороший человек, – сказала Верити.
"Право, с него было достаточно."
– Мадам, вы взялись за меня, как рудокоп со своим кайлом, который долбит и долбит по камню там, где, ему кажется, проходит богатая жила. Но вы здесь ничего не найдете, дорогая. Предлагаю бросить это занятие. Вы только разочаруете нас обоих.
– Я просто хочу помочь.
– Ты не можешь мне помочь! – рявкнул Джеймс. – Во имя всего святого, это же не легкая простуда, которую можно вылечить твоими травами. Неужели ты не понимаешь?
Верити смотрела на него ясными карими глазами, печальными, как у собаки, полными боли.
"Проклятие! Он не имеет права кричать на нее."
Джеймс запустил пальцы в волосы и попытался обуздать свой гнев. Верити не заслуживает такого грубого обращения, но и он не заслуживает ее участия. Он нанес ей непоправимый вред, а она хочет помочь ему. Такое почти не возможно выдержать.
Джеймс откашлялся.
– Нет, конечно, ты не понимаешь, – сказал он, понизив голос. – Что ты можешь сделать? Как ты можешь понять, что значит жить жизнью, пронизанной стыдом и чувством вины? Терпеть страх и ненависть всех вокруг, до тех пор пока не превратишься в чудовище, каким тебя считают? Каждое утро просыпаться и спрашивать себя, сможешь ли выдержать еще один день? Страстно хотеть покончить со всем этим и не иметь на то достаточно мужества? Что ты об этом знаешь?
Верити сидела тихо, сложив руки на коленях, огонь отражался в глубине ее темных глаз: она смотрела на пламя, горящее в камине за спиной у Джеймса.
Через некоторое время она подняла на него глаза и тихо заговорила.
– Вы правы, – сказала она. – Наверное, я никогда не смогу постичь всю боль, которую вам довелось пережить. Извините, если я взяла на себя слишком много. Я просто надеялась, что могу предложить вам свою дружбу, если она вам нужна.
Она обезоружила его своими великодушными словами и ласковыми глазами. Она предлагала ему еще один драгоценный дар, а он был почти готов швырнуть его ей в лицо. Гнев растаял. Джеймс наклонился вперед в своем кресле и взял Верити за руку.
– Дорогая моя Верити, нет ничего на свете, чего бы я желал больше, чем твоей дружбы, и я с благодарностью ее принимаю. Но, признаюсь, ты поставила меня в тупик. Ты так добра к человеку, который вел себя вчера с тобой, как скотина, взяв тебя против твоей воли.
Верити снова опустила глаза. Теперь она рассматривала свои сцепленные на коленях руки.
– Это было не против моей воли, – прошептала она.
– Может быть, вначале и не было. Но я сделал это безобразно. Я причинил тебе боль и глубоко сожалею об этом. Это больше никогда не повторится, обещаю тебе.
– Вы не причинили мне никакого вреда, уверяю вас, милорд.
Джеймс сомневался в этом, но не стал настаивать.
– Если мы друзья, то называй меня, пожалуйста, Джеймс.
– Хорошо, Джеймс.
Джеймс сжал и отпустил ее руку. Он не хотел, чтобы Верити подумала, что он желает большего.
– Верити Озборн, ты замечательная женщина. Ты усмирила меня, и я буду горд называть тебя своим другом. Но не надо на меня давить в некоторых вопросах. Так же как и я не буду на тебя давить в вопросах, которые тебе не хочется обсуждать.
При этих словах Верити слегка вздрогнула. Джеймс ее провел. Это был своего рода шантаж: ее молчание относительно Испании в обмен на его молчание о ее девственности и так называемом замужестве, но это было необходимо.
– Согласна?
– Согласна.
– Ты останешься в Пендургане? – спросил он.
Верити закусила нижнюю губу, обдумывая ответ.
Джеймс понял, что теперь он берет на себя слишком много.
– Верити, как я сказал тебе в первую ночь, ты не обязана оставаться здесь, если ты этого не хочешь. Ты свободна и можешь уехать. Куда пожелаешь. Ты всегда была свободна.
Верити перестала покусывать губу, но продолжала хмуриться. Джеймсу ужасно хотелось узнать, о чем она думает. Хочет ли она уехать? Конечно, когда-то хотела, но он думал... он надеялся...
– К тому же я подозреваю, – добавил Джеймс, – что тебе некуда ехать. Ты говорила, что твои родители умерли, что у тебя нет ни братьев, ни сестер. Женщина, которую ты так любила, та, что научила тебя обращаться с травами, тоже умерла, если я не ошибаюсь?
– Да.
– Тогда позволь мне предложить тебе приют в Пендургане, – сказал Джеймс, стараясь, чтобы голос его звучал ровно, без трогательно жалобных ноток, которые отразили бы его душевное состояние.
Мысль о том, что Верити уедет, вызвала у него отчаяние, завывающее, как холодный ветер.
– Я все еще чувствую ответственность за тебя, Верити, – продолжал он, – несмотря на мое недавнее поведение. Я буду очень рад, если ты останешься, моя дорогая. Ты будешь моей дальней кузиной. Тебя это устроит?
Верити улыбнулась, и его отчаяние превратилось в теплый ветерок надежды.
– Да, Джеймс, – кивнула она. – Мне очень хотелось бы остаться. Спасибо.
Джеймс улыбнулся ей в ответ.
– И мы будем друзьями, – заверил он.
Но было еще одно неприятное дело, которое предстояло обсудить, и Джеймс почувствовал себя неловко, готовясь заговорить об этом.
– Да, мы будем друзьями, – сказал он наконец. – Но ты должна позволить мне быть тебе больше чем другом, Верити, если я... если ты... если будет ребенок.
Ее рот приоткрылся, и она быстро прикрыла его рукой. Она залилась краской и уставилась на него широко открытыми глазами. Она была настолько ошеломлена, что, казалось, не дышала, как будто из нее выпустили воздух. Конечно, она даже не подумала о такой возможности. Господи, она в самом деле была невинна.
– Ты скажешь мне? – спросил Джеймс.
Верити отвела глаза, и вдруг ему захотелось обнять ее, утешить, как она утешала его. Он сопротивлялся неожиданному приливу нежности.
– Верити, ты мне скажешь?
– Да, – ответила она едва слышно, почти шепотом.
– Обещай мне это.
Верити подняла голову – щеки ее еще пылали. Впервые она не смотрела ему прямо в глаза. В таком волнении он ее еще никогда не видел.
– Обещаю, – сказала Верити. – Но... не забывай, что я хорошо знаю травы. Я... я знаю, как предупреждать такие вещи.
Джеймс откинулся на спинку кресла. Его охватило огромное облегчение. Огромное и, по-видимому, явное облегчение. На лице Верити, прежде чем она успела взять себя в руки, промелькнула боль.
– Тебе нет необходимости об этом беспокоиться, Джеймс, – сказала она.
Броня из гордости и достоинства была на своем месте.
– А теперь у меня много дел в буфетной. Извини. – Она не оглядываясь, почти бегом выскочила из комнаты.
– Проклятие!
Глава 9
– Ты хочешь, чтобы я что?..
Верити улыбнулась, увидев ужас на его лице.
– Я подумала, что было бы неплохо, если б ты пошел со мной раздавать рождественские корзинки с подарками твоим фермерам-арендаторам и в дома Сент-Перрана.
Джеймс уставился на Верити тяжелым взглядом, который он освоил во время службы в армии. Он не будет потакать этим ее глупостям.
– Для этого я тебе не нужен, – сказал он суровым тоном. – Об этом всегда заботились слуги.
– Всегда?
– Да, с тех пор... с тех пор как умерла Ровена. Она следила за такими вещами.
– А теперь ты вместо нее посылаешь слуг?
– Да. – Ему не нравилось, к чему шел разговор. – Ну и что?
Верити подняла одну бровь:
– Ты не думаешь, что это немного... безлично?
– Безлично?
– Да. Я думаю, что было бы правильно, если б кто-то из семьи раздавал подарки и лично желал арендаторам – твоим арендаторам – счастливого Рождества. Я надеялась, миссис Бодинар захочет пойти со мной, но она тоже отказалась.
Джеймс едва сдержал улыбку.
– Ты приглашала Агнес? Ходить по домам Сент-Перрана?
Верити улыбнулась в ответ:
– Да.
– Ха! Ты храбрая женщина, Верити Озборн. Я подозреваю, Агнес не оценила твое приглашение.
– Как видишь, нет. Поэтому я очень надеюсь, что вместо нее со мной пойдешь ты.
Улыбка Джеймса превратилась в недовольную гримасу.
– Нет.
– В конце концов, мы будем раздавать твои подарки.
– Нет.
– Их ценность возрастет, если они будут получены из твоих рук.
– Нет.
– О, Джеймс! Это же Рождество!
Вот так получилось, что в морозный день накануне Рождества Джеймс подъезжал к домам фермеров-арендаторов и к каждому дому на своей земле и раздавал корзинки с подарками, приготовленные Верити и слугами.
Верити не обращала внимания на потрясенные лица взрослых и испуганные детские и вела Джеймса от дома к дому, как будто это было самое естественное событие и происходило чуть ли не каждый день.
– Лорд Харкнесс просит вас принять это от него, – говорила Верити и вкладывала Джеймсу в руки корзинку, чтобы он вручил ее сам.
Это было неуклюже. Это было трудно. Джеймс был уверен, что арендаторам так же неловко, как и ему.
Так было не всегда. Он делал это вместе с матерью, когда был ребенком, потом однажды с Ровеной, когда оказался дома в отпуске. Его жена, однако, всегда держалась надменно, когда они посещали простые каменные дома и жилища фермеров. Может быть, слово "равнодушная" лучше описывало ее манеру держаться, потому что она не была злой. Верити же знала каждого члена семьи по имени, у нее были припасены улыбка и прикосновение для каждого ребенка, особые слова, предназначенные каждому взрослому. Верити дарила особым образом уложенные апельсины, красиво перевязанные мешочки с душистыми травами – нелепая роскошь для простых людей, которой они бурно радовались.
Работа оказалась не такой неприятной, как ожидал Джеймс. Доброе отношение его людей к Верити распространилось и на Джеймса. В каждой семье его благодарили. Тяжело, неуклюже, часто против своей воли, но благодарили в каждом доме. За шесть с лишним лет это были первые вежливые слова, адресованные Джеймсу большинством людей, и, как ни странно, это его радовало.
Рождество прошло, как всегда, спокойно. Джеймс боялся, что Верити в своем стремлении вернуть ему доброе имя будет использовать этот случай, пытаясь возродить старые традиции. Она не стала этого делать. Она спокойно стояла рядом, пока Джеймс неуклюже ухищрялся заставить кого-то другого разжигать рождественский огонь. Юный Дейви Ченхоллз был бы очень рад сам этим заняться, но попросил Верити помочь ему, и, разжигая огонь, они вдвоем держали прошлогоднюю обгоревшую охапку хвороста, пока Джеймс делал все возможное, чтобы стоять к ним спиной. Потом Верити вместе со всеми подняла бокал пунша, послав Джеймсу взгляд, который дал ему понять, что она сознает, каким тяжелым испытанием все это оказалось для хозяина Пендургана.
Рождественским утром Верити пошла в церковь с Агнес и не возражала, когда Джеймс отказался к ним присоединиться. Она даже не упомянула другие праздничные традиции, хотя Джеймс догадывался, что она привыкла к более веселым занятиям в это время года. Он предполагал, что раньше Верити с восторгом следовала ежегодным традициям. Ее естественная душевная щедрость должна была засиять во время празднования Рождества.
Тем не менее Верити даже не пыталась возродить давно утраченные сентиментальные традиции этого несчастного семейства. В этом году она от Джеймса не потребовала ничего, кроме той неуклюжей раздачи корзинок.
Джеймс после этого почувствовал облегчение и небольшое разочарование. Он втайне надеялся, что Верити возродит "ветку поцелуев", хотя, может быть, и к лучшему, что она этого не сделала.
Их неправдоподобная дружба превратилась в спокойные, непринужденные отношения. Верити так и не узнала (Джеймс по крайней мере надеялся, что она не узнала) о страстном влечении, которое он испытывал по отношению к ней, так как он изо всех сил старался сдерживать это влечение. В этом было нечто большее, чем простое желание, но Джеймс знал, что идти по этому пути не имеет смысла. Он был решительно настроен не осквернять ее оставшуюся добродетель. То, что он когда-то намеревался сделать ее своей любовницей, теперь казалось абсурдным. Даже мысль о том, чтобы опять подвергнуть унижению ее чувство собственного достоинства, казалась ему бессовестной.
Верити оставалась верна своему предложению дружбы, удерживая их отношения строго в соответствующих рамках. Несмотря на это, Джеймса влекло к ней, и ему плохо удавалось справляться с этим влечением, которое к тому же было не просто физическим.
Джеймс часто ловил себя на том, что ему невыносимо хочется просто быть рядом с Верити, сидеть с ней в одной комнате, ехать верхом по имению бок о бок с ней, разговаривать с ней, молчать с ней. Может быть, именно поэтому он предложил за нее свою цену в Ганнислоу? Неужели его толкнуло на это только одиночество?