Самуил же горько раскаивался, что попал в сети хитрого Зильберштейна. Он чувствовал себя связанным, его тяготил жгучий взгляд Руфи, а страсть, которую она питала к нему, внушала отвращение. Невольно сравнивал он страстную и демоническую красоту молодой еврейки с нежной, воздушной и обаятельной красотой Валерии, и сравнение это с каждым днем все более и более убеждало его в том, что чувства его к бывшей невесте неизлечимы. Он презирал в себе эту слабость, но перестал бороться с ней, а стал искать утешения в тягостных, но сладких воспоминаниях о своем кратковременном счастье. Таким образом, еще до женитьбы закрыл он помещение, приготовленное для Валерии, ничего в нем не тронув. В смежной комнате устроил он свой кабинет и, как часовой, сторожил дверь своего потерянного рая. Иногда входил он туда, садился перед портретом Валерии и подолгу не сводил с него глаз, чувствуя, что одной ее улыбки, одного ее слова было бы достаточно, чтобы снова повергнуть его к ее ногам.
Таково было положение дел, когда дня через четыре после свадьбы Самуил получил письмо от отца фон-Роте, в котором тот сообщал ему, что опасно заболел в Риме и был задержан там долее предполагаемого срока. Возвратясь в Пешт, он с глубоким прискорбием узнал о событиях, совершившихся в его отсутствие, и, весьма желая с ним повидаться, просит назначить день и час для этого визита.
Самуил поспешно ответил, что ему будет очень приятно принять его преподобие завтра утром и что, в свою очередь, он сам очень желал бы с ним побеседовать.
Фон-Роте явился в назначенный час, и Самуил принял его в той же самой комнате, где они занимались изучением догматов христианской веры и где произошла ужасная сцена с главным раввином города Пешта. Оба глубоко взволнованные, они дружески пожали друг другу руки.
– Очень рад вас видеть, преподобный отец, – сказал Самуил, усаживая в кресло своего почетного гостя. – Благодарю вас за посещение, которое, надеюсь, не будет последним, хотя затаенное ваше желание обратить меня в христианство не имеет уже никакого значения и шанса на успех, – присовокупил он с грустной улыбкой.
– Как это вы догадались? – спросил священник с удивлением. – Впрочем, сознаюсь, это правда. Вы были моим лучшим учеником и так твердо стояли на пути спасения, что я не мог верить, чтобы утрата женщины могла совратить вас с этого пути.
– Трудно верится, что религия, имеющая так мало влияния на своих последователей, не могущая внушить им даже простого уважения к данному слову, есть единственная, обеспечивающая спасение души. Имеет ли смысл проповедовать смирение, благочестие, любовь к людям и нарушать данное слово, быть гордым и презирать ближнего? Но успокойтесь, отец Мартин, я отвергаю не собственно католическое исповедание, но и всякую другую религию, начиная с моей. Измена графини Маркош отрезвила меня наконец и возвратила к более здоровому мировоззрению. Наука давно озарила истинным светом эти смутные легенды, завещанные нам невежеством и простодушной верой наших предков. Я уважаю ваши идеи, отец мой, но не могу отвергать очевидность, ежедневно подтверждаемую удивительными открытиями. И я твердо убежден, что нет ни Бога, ни Провидения, ни рая, ни ада, ни наказания, ни награды. Иисус, как и Моисей, были философы-идеалисты, время которых минуло.
В действительности же нет ничего, кроме материи, которой управляют неизменные законы. Известное сочетание атомов случайно создает нас, а смерть рассеивает эти атомы в необъятном пространстве первобытной материи, послужившей нашему происхождению. То, что вы называете душой, то, что мыслит и работает в нас, есть чисто психофизическое действие. Мысль есть результат работы моего мозга, подобно тому, как слезы – выделения слезной железы.
– Перестаньте! Перестаньте! – остановил его отец Мартин, слушавший его с возрастающим беспокойством. – Беспредельная преданность, самопожертвование, любовь – все это, по вашему мнению, результат действия мозга, подобно действию желудка? Это нелепо!
– Нисколько, отец мой, и пагубная любовь, терзающая меня, служит, напротив, доказательством того, что я говорю. Если бы она исходила от души, то такое множество оскорблений и сила моей воли уничтожили бы ее; но я не могу победить ее потому, что это органическая болезнь, корень которой наука еще не исследовала и которую мало-помалу удалит лишь обновление атомов, составляющих мое тело.
Священник поднял с ужасом руки.
– Довольно! Эта опасная тема внушает мне отвращение. Всю мою жизнь я веровал в Бога и не откажусь от него на старости лет. Ах! Эти ученые и их проклятые науки! Они делают людей преступниками, уничтожая всякое добро и благородные стремления и заставляя их пренебрегать небесным правосудием до тех пор, пока оно не поразит их. Но и сомневаться в существовании дьявола я никак не могу, видя, как вы им одержимы.
И старик осенил себя крестным знамением, а Самуил от души расхохотался.
– Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздравляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуются. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.
– Вы правы, отец мой, – ответил Самуил после минутного молчания, – эта женитьба – безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеште, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло… Но она украшение моего дома и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.
Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.
– Что это? Нас, кажется, подслушивали, – вставая и весь вспыхнув, сказал Самуил.
Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.
– Нас подслушивала не прислуга, а моя жена, – иронически проговорил он, возвращаясь к гостю. – Она, вероятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее, как ей следует держаться на будущее время.
Священник, надев очки, также подошел и стал рассматривать помертвевшее лицо молодой женщины.
– Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким, – заметил старик, похлопывая банкира по плечу. – Она не виновата в интригах своих родственников и в измене Валерии, и, верно, ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.
Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес в ее комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.
– Ну что, пришла она в себя? – спросил тот с участием.
– Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот несчастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.
– Я вас слушаю, сын мой.
– Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христианин и что не верю ни в Бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случайность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некоторую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете много таких… Если золото атеиста внушает вам отвращение, вы можете смыть его святой водой! – заключил он, лукаво улыбаясь.
Фон-Роте покачал головой.
– Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что Бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на старости лет.
Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.
– Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сразу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.
Отец фон-Роте улыбнулся.
– Хорошо, я каждый месяц буду приходить за вашими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если наконец дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молиться и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.
– Конечно! Конечно! Обещаю вам, – ответил тот смеясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.
Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.
Легкий стук в дверь привлек его внимание.
– Кто там? – спросил он, сердясь, что его беспокоят.
– Это я, отвори! – ответил голос Руфи.
Молодая женщина была бледна, и глаза ее с ненавистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.
– Я вижу, что ты оправилась, – сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро. – Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.
Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опершись о бюро.
– Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я занимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь, – начала она глухим, взволнованным голосом. – Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, которую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к отцу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!
Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сцену, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:
– Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступлениях? И только? – спросил он, задыхаясь от волнения.
– Да, я хочу, – ответила молодая женщина вне себя от гнева. – Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потомства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и раввином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.
Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к жене. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его глазах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:
– Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты скажешь своему отцу, для меня безразлично; что же касается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла "ошибаться" в моей любви – это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором заговорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты – жена миллионера Мейера, барона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Тебя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины…
– Я не хочу детей от тебя, они были бы мне ненавистны! – возразила Руфь, дрожа от волнения.
Самуил, как бы не слушая ее, продолжал:
– От тебя зависит сделать себе сносную жизнь: если не хочешь слышать неприятных вещей, не подслушивай под дверью; затем это первый и последний раз ты смела прийти ко мне спрашивать отчета о моих словах. А теперь ступай к себе, мне нужно работать. Довольно этой сцены на сегодня.
– А с меня навсегда довольно того, что я узнала, – глухо проговорила молодая женщина.
Когда дверь закрылась, Самуил сел и облокотился на стол. Все происшедшее было для него новой неожиданностью. Он считал Руфь слишком ограниченной и боязливой, чтобы не довольствоваться всем тем, что он ей доставил; а она вдруг возмущается, обвиняет, угрожает! В своем слепом эгоизме он не подумал о том, что молодая женщина имела на него свои права и что он оттолкнул ее жестоко и грубо, чего никогда не позволил бы себе в отношении Валерии, как бы та ни была перед ним виновата.
– Ах, эта проклятая женщина наделает мне еще много неприятностей! – заключил Самуил свои размышления.
Но он ошибся. Руфь приняла известную манеру держать себя и не изменяла ей. Она хранила упорное молчание и даже не отвечала мужу, когда в тот же день за обедом он объявил ей, что завтра они едут вместе в оперу. Она только кивнула головой. В последующем не произошло никакой перемены в их отношениях. Руфь оставалась немой и холодной, тщательно избегала присутствия мужа, молча сообразовывалась с его приказаниями относительно хозяйства и никогда не нарушала правила, когда он приглашал на какой-нибудь вечер. Он всегда находил ее нарядной и готовой, но безмолвной, как механическая кукла.
Сначала Самуил был очень удивлен, но вскоре вполне свыкся с этим новым образом жизни и даже полюбил его. Присутствие жены перестало его стеснять, и мало-помалу он снова возвратился к своим холостяцким привычкам: ездил один к знакомым, проводил вечера в клубе и брал Руфь с собой лишь тогда, когда представлялась какая-нибудь необходимость.
Так прошло почти два месяца. И вот однажды Самуил получил приглашение от барона Рихарда Кирхберга на большой бал, который тот давал по случаю своей серебряной свадьбы.
Аристократический дом богача барона занимал одно из видных мест в высшем обществе Пешта. Для разъяснения некоторых эксцентричностей самого хозяина скажем несколько слов о прошлом его семьи. Отец барона Рихарда был блестящим офицером. Он с блеском спустил все родовое наследство и вынужден был вследствие этого выйти в отставку. Но не успел Пешт забыть этот скандал, как новое происшествие взволновало весь город. Барон фон-Кирхберг женился на еврейке, дочери темного коммерсанта, скромно прозябавшего в одном из еврейских кварталов, но давшего за дочерью более миллиона. Родственники барона выходили из себя и пророчили ему всевозможные неприятности, но все жестоко ошиблись: брак барона принес ему счастье. Молодая баронесса, женщина с умом и характером, сумела приобрести и, что трудней, сохранить расположение мужа. Что касается прежних ее собратьев, она не отвернулась с презрением от своих, а, напротив, даже покровительствовала им до такой степени, что, наконец, открыла свой дом для тех из них, которые заслуживали того своим воспитанием.
Единственный сын их, Рихард, был воспитан в либеральном духе. Умный и образованный, он не допускал ни предрассудков крови, ни предрассудков веры. Сам он женился на аристократке потому только, что полюбил ее; одна из их дочерей сделала блестящую партию, другую же он беспрепятственно благословил на брак с молодым архитектором плебейского происхождения. Дом его всегда был открыт для каждого порядочного человека, и потому Самуил был у него прекрасно принят. А так как приемы барона были всегда оживленны и блестящи, его посещали и люди высшего круга, несмотря на неизбежность встречаться в его доме с тем классом общества, на который они смотрели свысока.
Так как баронесса Кирхберг приходилась родственницей графу Маркош, то семейство графа также бывало у барона, но Рауль ездил туда нехотя. Воспитанный матерью в правилах классовой обособленности, он в этом отношении был еще более щепетилен, чем его мать: терпеть не мог смешанного общества, в особенности евреев, к которым он чувствовал врожденную антипатию. Против своего желания и лишь для того, чтобы явно не обидеть родственника своей жены, он принял приглашение.
На балу блестящая нарядная толпа заполнила огромные залы. Тут было отборное дворянское общество, магнаты в своих богатых костюмах, высшая военная знать, звездоносцы, сановники, но в общей массе было немало артистов, журналистов и просто разночинцев, а равно и типичных физиономий еврейских финансовых тузов с женами, увешанными драгоценностями.
Князь и княгиня Орохай приехали довольно поздно. Когда они вошли, все глаза устремились на красивую чету. Никогда, быть может, поразительная красота Валерии не производила такого ослепительного впечатления, а туалет ее возбудил зависть всех женщин. На ней было белое атласное платье с длинным шлейфом, все покрытое старинными брабенскими кружевами; ряды бриллиантов унизывали спереди корсаж; в русых волосах сияла маленькая княжеская корона, и единственная роза, приколотая сбоку на голове, выделялась на этом белоснежном туалете.
"Фея ледяных гор! Русалка!" – неслось за ней вслед, пламенные восхищенные взгляды устремились на нее. Сияющий, с улыбкой удовлетворенной гордости, Рауль повел ее к креслу. Валерию окружили танцоры, и вихрь бала увлек ее.
Чувствуя усталость, княгиня ушла в уборную и, отдохнув, снова направилась в танцевальную залу. В одной из прилегающих к зале комнат, где никого не было, так как все танцевали, она увидела хозяина, который разговаривал со штатским господином.
Барон тотчас заметил ее.
– Как? Царица бала не танцует и прячется от своих поклонников! – сказал он любезно. – Позвольте мне, княгиня, – продолжал он, не замечая, что Валерия изменилась в лице, так как узнала Самуила, – представить вам моего друга, барона Вельдена, отличного танцора. Судьба покровительствует ему, доставляя счастье приблизиться к царице бала. Могу ли я вас просить обещать ему тур вальса?
Валерия ответила легким наклоном головы на глубокий поклон банкира. Она не имела причин отказать в танце одному из гостей, которого представлял ей хозяин дома. Сердце ее сильно билось, и холодный пот выступил на лбу: она увидела подходящего к ней Рауля.
– Ах, ты здесь и не танцуешь? – спросил он ее.
– Княгиня обещала тур вальса моему другу, – сказал Кирхберг, – но вы, кажется, не знакомы: барон Вельден, князь Орохай.