Надо заметить, что Юлия Павловна провела свою молодость с старым суровым отцом, и сроду не случалось ей испытать на себе, как любят мужчины и как волочутся за девушкой; рассказы и женские поверья не составляют опытности. Она была вполне невинна и душой и телом; но часто мысль о любви тревожила, томила ее, как жажда; ей хотелось любить. Внезапное внимание Георгия и желание его быть с нею поразило ее своею новостью, тем более что в продолжение двух лет равнодушия он вырос и далеко ушел от того Георгия, которого она на четырнадцатом году возраста миловала еще как ребенка.
"Боже мой, боже мой! - думала она, - это удивительно! Каким же это образом вдруг такой неожиданный переворот?… Он только и находит удовольствия что быть со мною… Кажется, мадам Воже это заметила… она так странно смотрит, улыбается, когда застанет Георгия со мною; а он поминутно краснеет… Теперь только начинаю я все припоминать… он, верно, давно влюблен в меня, и скрывал, боялся, чтоб не заметили этого, и убегал от меня?… Точно!.. припоминаю; он вдруг переменился ко мне… я этого тогда не поняла… но, наконец, страсть развилась в нем… Бедный Георгий!.. Ах, это предназначение! сердце его ищет во мне Людмилу… Когда он смотрит на меня, мне кажется, что глаза его говорят: подай мне дочь свою, мою суженую Людмилу, или я влюблюсь в тебя!.."
Чем более Юлия Павловна думала, тем более убеждалась, что Георгий влюблен в нее, и ей стало страшно.
После этого открытия при первой встрече с Георгием она вспыхнула, не знала что говорить, чувствовала неловкость, боялась с ним остаться наедине, краснела, когда мадам Воже входила в комнату, и, наконец, не зная, как скрыть свое смущение, ушла домой, жалуясь на головную боль.
Постоянно веселое расположение духа Юлии Павловны вдруг исчезло. Бывало, с восстанием от сна до сна грядущего она языка не положит, всех в городе обойдет рундом, справится о здоровье и о делах каждого, изведает всю подноготную, кто как думает, что говорит, что все думают и говорят об этом, и как бы она думала, словом, соберет преинтересную журнальную статью и издает ее изустно в свет. Несмотря на строгий критический взгляд на предметы, ее все любили, особенно Любовь Яковлевна, и по старой дружбе и по удовольствию разделять с ней свое время.
Состояние ее заключалось в оставшемся после отца небольшом домике, который она отдавала внаймы, занимая сама мезонин; небольшого дохода с дома ей было очень достаточно, тем более что она, можно сказать, постоянно жила у Любови Яковлевны; Любовь Яковлевна не могла без нее дня провести.
Когда роковая тайна сердца Георгия заставила Юлию Павловну уйти домой, друг ее перед вечером прислала к ней проведать о здоровье и просить к себе; но Юлия Павловна как изнеможенная лежала уже в постели; ее пожирали сладостные и горестные думы о любви Георгия.
Старушка Ивановна ужасно как надоела ей, - не дает ни минуты уединения, все пристает, чтоб она выпила хоть чашечку липового цвету.
- Да выкушайте, барышня, пропотеете немножко, и все пройдет. Уж я вижу, что у вас лихорадка, верно простудились как-нибудь; вчера ввечеру сыренько было, а вы, верно, в саду чай пили. Да выкушайте же, барышня! как рукой снимет; а то - избави бог - привяжется…
- Да отстань, Ивановна! Сказала, что не буду пить! Дай мне спокойно полежать, поди себе!
- То-то и есть, что вы упрямы стали, а уж это худой знак! Чтоб отделаться от Ивановны, Юлия Павловна должна
была притвориться спящею; но она забылась только перед светом. Сон ее был страшен: ей снилось, что снова отец и мать лелеют ее юность, и она не отходит от зеркала, все любуется на красоту свою и наряд невесты. Вдруг является молодой человек, ее жених - это Георгий, она хочет подойти к нему, но отец, в образе мадам Воже, говорит вдруг: "Позвольте! что это значит? извольте садиться по углам!" Бедная Юлия садится в угол, со слезами украдкой смотрит на сидящего в другом углу Георгия и терзается всеми мучениями страшной разлуки. Но мать сжалилась над дочерью, и в то время, как отец отвернулся, берет руки Юлии и Георгия и соединяет их. "Позвольте, это что такое?" - восклицает отец. - "Молодые", - отвечает мать. "А, это дело другое", - говорит отец и предлагает Георгию понюхать табачку. Георгий отказывается, уверяет, что не нюхает; но Юлия Павловна шепчет ему: "Понюхай, друг мой, не отказывайся, а не то папенька рассердится и выживет тебя из дому!" Георгий нюхает. "Вот люблю, - говорит отец, - люблю покорность! Если есть нос, отчего ж не понюхать, особенно когда старшие предлагают". Между тем сбираются со всех сторон гости и поздравляют Юлию Павловну с счастливым вступлением в брак; начинаются танцы с котильона; молодые танцуют вместе и в то же время поминутно выбирают друг друга. Юлия Павловна счастлива, носится по воздуху. Георгий то и дело подходит ее ангажировать. После танцев наступает внезапно ночь. Юлия Павловна боится потерять Георгия, крепко держит его в объятиях и с нетерпением ждет рассвета. Вот рассветает, рас-свело; Юлия Павловна смотрит - на руках у нее не Георгий, но прелестная девушка, совершенное подобие Георгия, точно как Георгий, переодетый в женское платье.
- Ах, боже мой, я тебя не узнала! - говорит Юлия Павловна, целуя девушку.
- Неужели, маменька, не узнали? свою Людмилу не узнали?
- Людмила! - с содроганием повторяет Юлия Павловна, - а где же Георгий?
- Он дома, я сейчас была у Любови Яковлевн.
- Вы виделись? - вскрикивает Юлия Павловна.
- Виделись.
- О, боже мой, что я сделала! зачем я дала клятву Любеньке утвердить нашу дружбу союзом Людмилы с Георгием!.. Нет, этого не может быть!..
- Как, маменька, вы сами желали…
- Нет, нет, нет! этого не может быть!
- Да почему же, маменька? Я умру, - сказала Людмила, залившись слезами.
- Лучше умри! Этого не может быть!
- Да почему же? маменька, душенька!
- Это тайна, страшная тайна!
И Юлия Павловна, всплеснув руками, бежит к Любови Яковлевне; Людмила бежит вслед за нею… Вот прибежали в дом. Любовь Яковлевна и Георгий бегут навстречу им. Георгий бросается в объятия Людмилы, а Любовь Яковлевна обнимает, целует без памяти Юлию Павловну.
- Пусти, пусти меня, а не согласна! этого не может быть! - кричит Юлия Павловна, вырываясь из объятий, но не в силах вырваться; Любовь Яковлевна оковала ее руками; а между тем Георгий целует, обнимает Людмилу.
- О, пусти, союз их не может состояться… Прочь, Георгий, от Людмилы!
- Как прочь! - говорит Любовь Яковлевна, - это почему, а клятва?
- Этого не может быть!
- Почему не может быть?
- Это страшная тайна! пусти меня! они уйдут! они уходят! Георгий! Георгий! Людмила - дочь твоя!.. Они ушли! О, я погибла!
Юлия Павловна вырвалась из объятий Любови Яковлевны, хочет бежать за Георгием и Людмилой; но ноги ей не служат, и она падает на колени перед матерью Георгия и умоляет догнать его, вырвать из объятий Людмилы.
- Догони, догони! - повторяет она, ползая на коленях пред нею, - я тебе все открою: твой Георгий - муж мой, Людмила - дочь его!..
- Матушка, барышня, что с тобой? - кричит Ивановна, вбегая в комнату Юлии Павловны и обхватив ее руками.
- О, пусти, я сама умру; только догони их, догони! - повторяет в бреду Юлия Павловна.
Ивановна плачет над ней.
- Говорила я, чтоб выпить липового цвету!.. Вот и горячка! Барышня! голубушка!
Юлия Павловна вздохнула, очнулась; холодный пот покатился по лицу ее, мутный взор ходит кругом.
- Что с тобой, барышня?… Вот, в озноб теперь кинуло!.. Юлия Павловна зарыдала.
Утолив безотчетное свое горе слезами, она поуспокоилась; и наконец, после долгой думы, взор ее просветлел.
"Какие пустяки забрала я себе в голову, - думала она, увлекаемая желанием по привычке отправиться к Любови Яковлевне, - право, сама не знаю, чего я испугалась; ну что за беда, что ребенок любит меня… я сама его так люблю, как своего родного сына… Я уверена, что ему надоела эта мадам Воже с своим французским языком… Только и разговоров что про грамматику! Не удивительно, что он стал бегать от этой грамматики; со мной все-таки о чем-нибудь можно поговорить. Молодому человеку необходимо рассеяние".
Поток этих успокоительных мыслей остановлен был присылкою от Любови Яковлевны узнать о здоровье и просить к себе. Человек вошел так неожиданно и так крикнул, что Юлия Павловна вздрогнула с испугом, и в ней задрожали все жилки.
- Не могу, не могу, - проговорила она, - кланяйся Любови Яковлевне.
Человек ушел; а Юлия Павловна, успокоясь, подумала; "Для чего ж это я наклепала на себя лихорадку?… Смех какой! испугалась человека! я пойду".
И она, полная мыслей о глупости, которая пришла ей в голову, надела, не замечая того сама, новенькое платье с шитой пелериночкой и, стоя перед зеркалом, десять раз переделывала прическу волос.
Вдруг входит Георгий.
Юлия Павловна так и обмерла, завитые локоны распустились от страху.
- Ах, Юлия Павловна, - сказал Георгий, целуя по обычаю ее ручку, - а мы думали, что вы в постели!
- Да, я очень нездорова, Георгий, - проговорила Юлия Павловна, взволнованная новою неожиданностью.
И она не могла докончить, села, держась за руку Георгия; Георгий сел подле нее.
- Слабость такая… всего пугаюсь… Я не знаю, что со мной делается.
И Юлия Павловна заплакала; Георгий придержал ей голову, которая клонилась и наконец припала на плечо юноши.
- Что с вами, Юлия Павловна? - сказал он с чувством. Юлия Павловна еще сильнее зарыдала.
Любовь Яковлевна, рассердясь на человека, который возвратился от Юлии Павловны и не мог сказать, чем она больна, хотела посылать его в другой раз.
- Позвольте, я сам схожу, маменька, - вызвался Георгий и побежал к Юлии Павловне.
Это слышала мадам Воже. В ней страшно уже кипело чувство ревности. Подозревая условленное свидание, она не вытерпела.
- Бедной Юлий Павловна больна, очень больна, - сказала она, - и я пойду сама к ней.
- Сходите навестите ее, мадам Воже.
Мадам Воже хотелось застать любовников врасплох; торопливо дошла она до дому Юлии Павловны, тихонько прокралась в сени, на лестницу, приотворила двери в переднюю - все тихо; подле, в кухоньке, никого нет - Ивановна ушла на базар.
Тихонько приотворила дверь в гостиную, пробирается на цыпочках, заглянула в спальню и вместе уборную - тишина. Но какая картина для нее: безмолвно сидит Георгий на канапе, к плечу его припала головою Юлия Павловна, глаза ее закрыты, она, казалось, сладко забылась после горьких слез, локоны ее распались, щеки горят, наряд совсем не говорит в пользу болезни.
- Браво, браво, Юлий Павловна, у вас прекрасной болезнь! - вскричала мадам Воже, вбежав в комнату с злобной радостью. - Мосьё доктёр у вас очень хорошей, очень хорошей!
Это был третий внезапный приход для Юлии Павловны; она вскрикнула и упала без памяти.
- Вы испугали ее! - вскричал Георгий, бросившись помогать Юлии Павловне.
- Monsieur le docteur, извольте идти домой! - сказала мадам Воже гордо, указывая Георгию двери.
- Что? - проговорил Георгий с презрением.
- Monsieur George, я вам приказываю!
- Прочь! - крикнул Георгий, оттолкнув мадам Воже, которая схватила его за руку.
- Дерзкой мальчишка! я пойду все рассказать отцу и матери!
- Иди, рассказывай, я сам все расскажу!.. все, дочиста!
- Георгий, извольте идти домой! - закричала во весь голос Воже. И она, как демон, исступленно, бросилась на беспамятную Юлию Павловну; но Георгий, обхватив ее, вытащил за двери, вытолкнул и припер их.
- Постой же, мальчишка! - вскричала мадам Воже, погрозив в дверь кулаком.
Бегом побежала она домой, скрежеща зубами.
- Что вы бежите как сумасшедшая, мадам Воже? - спросил Филипп Савич, сидевший у открытого окна, видя ее бегущую мимо дому с разъяренным лицом.
- Я вам скажу, я вам скажу! - вскричала мадам Воже. "Что там такое? - подумал Филипп Савич, выходя навстречу в залу, - где ж она?"
В нетерпении узнать причину, он пошел через сени в комнату гувернантки, но раздавшиеся слова на крыльце остановили его.
- Ах, старая чертовка, да ведь она околевает!
- Кто околевает? - спросил равнодушно Филипп Савич у вбегающей в сени девки.
- Мадам, сударь, убилась до смерти.
- Что-о? Какая мадам?
- Наша, сударь, убилась до смерти! вон лежит у ворот.
Филипп Савич вышел на двор. В воротах лежала распростертая на земле мадам Воже без дыхания, с раскроенным лбом, пена бьет изо рта. Вся дворня и народ, собравшийся с улицы, стояли около нее.
- Что это с ней случилось? - спросил Филипп Савич.
- Прах ее знает, - отвечал один купец, - подхожу я к воротам вашего благородия, смотрю, бежит она, да что-то бормочет по-своему, да, словно слепая, как хватится в воротах об запор! так, как сноп, и свалилась: ни словечка не молвила!
- Какой запор?
- А что ворота запирают, - отвечал конюх, - вы изволили приказать пустить вороную по двору на травку; так, чтоб не ушла со двора, я и засунул запор, чем ворота-то совсем запирать.
- Дурак! для чего ты не запер ворота? - вскричал Филипп Савич.
- Да как же проходить-то, сударь; у калитки еще зимой петли сломались, так ее покуда заколотили, я докладывал тогда еще.
- Когда докладывал? врешь!
- Как же, сударь, раза три докладывал; а вы ничего не изволили сказать.
- Врешь!
Филипп Савич не любил выдавать деньги на разные требования своих людей, - он подозревал, что эти мошенники нарочно сломают да скажут - втридорога стоит починка, чтоб выгадать себе на вино. Посылать людей своих за кузнецами, плотниками, слесарями он также не любил, подозревая, что они сговорятся и обманут его. А потому он всегда ждал поры и времени, когда накопится в доме порчи и ломи, и тогда подряжал сам починку гуртом. За этот, с позволения сказать, скаредный расчет он платил за все не втридорога, а вдесятеро: потому что искру тушить не то что пожар.
Между тем как Филипп Савич спорил с кучером о петлях калитки, мадам Воже лежала на земле. Любовь Яковлевна и Георгий стояли также над ней с ужасом.
Наконец ее внесли в ее комнату, призвали медика, который застал ее уже в сильном бреду горячки; выпучив глаза, она лезла с постели и, уставив пальцы, как когти, скрежетала зубами. Она была страшна.
Георгий рассказал матери, как она напугала Юлию Павловну, и Любовь Яковлевна подтвердила его мнение, что болезнь в ней давно уже скрывалась и что она только в беспамятстве могла удариться о перекладину.
- Я ее дома лечить не намерен! - говорил Филипп Савич? - черт с ней! пусть в больнице умирает.
- Помилуй, друг мой, за что ж мы бросим бедную женщину, которая у нас как своя в доме уже несколько лет, - говорила чувствительная Любовь Яковлевна.
- Вот тебе раз! я нанимал ее для того, чтоб учить детей; а она тут больная лежать будет!.. Мне что за дело, что она больна! Сама ты говорила, что у ней горячка поутру была; объелась, я думаю, чего-нибудь! Я видел сам, как она бежала с пеной у рта! Какая это горячка; она просто сошла с ума.
Убеждения Любови Яковлевны лечить больную дома не подействовали на Филиппа Савича; он отправил ее в Киев, в больницу. Чем она кончила свои похождения, умерла, больна по сию пору или выздоровела и отправилась в отчизну свою, Францию, бог с ней, не наше дело; она, как говорится по-турецки, пришла-ушла, а между тем это имело большое влияние на судьбу героев нашего сказания.
Так как для двенадцатилетней дочери Любови Яковлевны нужна была еще мадам, и еще такая мадам, которая бы, кроме французского языка, учила ее и на фортепьянах играть, а если можно, и петь, то Филипп Савич, отправляясь на контракты в Киев, решился, более по просьбе дочери, нежели матери ее, приискать сам потребную мадам, хотя он и считал французское воспитание, по польскому выражению, непотребным.
IV
Обратимся теперь к нашей героине, которую, может быть, читатель успел уже невзлюбить и согрешил. Душа человека, как почва, которую можно не возделывать совсем, и тогда она будет технически называться пустошью; можно возделать и засеять пшеницей и чем угодно. Урожай от бога, а без ухода и уменья ухаживать добро прорастет чертовым зельем. К этой старой морали прибавим то, что человеку дан разум и право самому себя возделывать. Он и может себя возделывать, преобразовывать к лучшему. Но каково выполоть из самого себя какое-нибудь чертово зелье, которое пустило корни во все изгибы сердца? И хочется вырвать, да смерть больно! А иной неверующий разум подумает: да к чему? будет ли от этого лучше, успею ли я выполоть душу, возделать снова, возрастить сладкий и здоровый плод и вкусить от него? Подумает, да так и оставит. Человеку нужно добро, как насущный хлеб. Не имея собственного добра, он непременно заест чужое добро. В пример ставим Дмитрицкого и Саломею Петровну, которые скачут теперь из Москвы, по мыслям Дмитрицкого в Киев, а по словам его покупать имение на чудных берегах Тавриды и там поселиться.
- О, мы будем вкушать там рай! - говорит Саломея Петровна, пламенно смотря ему в глаза.
- Как же! именно, радость моя; мы так будем счастливы, - держит ответ Дмитрицкий. - Именно, радость моя, уж если жить - так жить! Однако что-то теперь поделывает твой муж?
- Ах, не напоминай мне о нем! - произносит Саломея Петровна с чувством. - Если б ты знал, какие ухищрения были употреблены, чтоб выдать меня за него замуж!
- Ах, это любопытно; расскажи, пожалуйста, - проговорил Дмитрицкий зевая.
- Я как будто предчувствовала, что мне суждено было встретиться с тобой, и, несмотря на все искания руки моей, я отказывала…
- А ты веришь предчувствиям?
- О, как же! а ты?
. - О, без сомнения! я по предчувствию ехал в Москву.
- Неужели? по какому же?
- Во-первых, я торопился в Москву совершенно как будто влюбленный уже в тебя; мне казалось, что у меня ничего нет, кроме сладостной надежды встретить в Москве то, чего душа моя требует… И вот я нашел, что мне нужно было.
И Дмитрицкий приложил левую руку к шкатулке, а другою обнял Саломею.
- Это удивительно!
- Чрезвычайно!
Между тем наши путешественники приехали в Тулу. Дмитрицкий велел ехать в гостиницу.
- В трактир? - спросил ямщик.
- Ну, да!
- Ах, пожалуйста, наймем лучше квартиру! Как можно в трактире останавливаться, это отвратительно!
- Помилуй, что тут отвратительного; в гостиницах все проезжие останавливаются.
- Нет, нет, как это можно! неравно еще я встречу кого-нибудь из знакомых.
- Так что ж такое? тем лучше! пожелаешь им счастливого пути в Москву и велишь кланяться всем знакомым и извиниться, что уехала не простившись с ними.
- Ах, нет, я не могу перенести стыда!
- Это что такое? стыд со мной ехать? Этого я не знал!;. Если стыдно ехать со мной, так зачем и ехать.
Пррр! Карета остановилась подле гостиницы; наемный человек из иностранцев отворил дверцы.