– Пришлите ко мне лекарей. И приведите тех, кто распространяет эту клевету. Они у меня живо раскаются в своих кознях! Я быстро узнаю, в чем тут дело!
Филипп, глядя себе под ноги, подошел к ней. Затем посмотрел ей в глаза.
– Подождите, – попросил он. – Я не сомневаюсь, вы сумеете доказать ложность этих слухов.
Она взяла его руки в свои – покрыла их пылкими поцелуями.
– Милый, я знала, что вы будете со мной. Ох, мой дорогой Филипп, сколько счастья вы мне приносите! Как мы с вами посмеемся над этими людьми, когда я буду держать на руках своего сына!
– Разумеется, так все и будет, – сказал он. – Но сейчас вам нужно успокоиться. В свое время вам понадобится много силы и выносливости.
– Ах, как приятно слышать эти слова! Вы всегда правы, и я благодарю Бога за то, что он послал мне вас.
Он почувствовал, что на его лице застыла улыбка, вызванная этими несвоевременными излияниями. Заметила ли ее Мария? Она с подозрением посмотрела на него.
– А кстати, что вы делаете, когда я отдыхаю? – спросила она. – Что делаете ночью? – В ее голосе послышались истерические нотки. – Правда ли то, что говорят о вас? Что вы все время проводите… с женщинами?
– Нет, нет, – заверил он ее. – Я люблю вас.
– Это заговор против меня! – закричала она. – Мне сказали, что у меня не будет ребенка, но я же чувствую его! Я знаю, что он здесь, вот в этом животе! А вы? Как вы можете любить меня? Мне ли не известно, что я уже в годах, что силы мои на исходе? Скорее уж вы ждете моей смерти, чтобы жениться на Елизавете – потому что она и моложе, и здоровей, и привлекательней меня!
Филипп поморщился. Он не выносил этих сцен – ее ревность коробила его еще больше, чем ненасытные ласки и нежности.
– Что с вами, дорогая? – мягко спросил он. – Прошу вас, ради ребенка, ради нашего супружества – успокойтесь. Прилягте. Отдохните, я вам приказываю. Вам необходим отдых.
– А вы? Он вздохнул.
– А я посижу рядом с вашей постелью.
– Вы побудете со мной? – жалобно спросила она.
– Столько, сколько вы пожелаете.
– Ох, Филипп… Филипп!
Она бросилась к нему, прильнула, прижалась щекой к груди. Он с трудом заставил себя обнять ее. Затем решительно произнес:
– Ну, давайте. Вам необходим отдых. Все это может плохо кончиться для вас и для ребенка.
Уложив ее в постель и заботливо прикрыв одеялом, он сел у изголовья. Мария взяла его руку.
– Ах, как хорошо, – сказала она. – Мой ребенок во мне, а вы рядом – все, кого я люблю. Простите мне мою неуемность – я слишком долго жила без любви.
Он промолчал – пробовал представить, что с ней случится, когда она убедится в правоте лекарей.
Прошел еще один месяц. Полная решимости, Мария не желала видеть ни советников, ни министров. Она сказала, что ребенок может родиться в любую минуту.
Однажды во дворец пришла женщина. Стражникам она сообщила, что у нее есть дело, касающееся состояния королевы. Поэтому ее не прогнали, а немедленно провели в покои Марии.
– Ваше Величество, – сказала она. – Мне было сорок лет, когда родился мой первенец.
Королева тотчас усадила ее на почетное место и попросила подробно рассказать о себе.
– Лекари не всегда правы в своих суждениях, Ваше Величество. Моего второго мальчика я носила лишних три месяца, и все говорили, что у меня никто не родится. И что же в результате? Оба моих ребенка живут со мной – красивые и здоровые!
Мария обрадовалась. Она подарила этой женщине кольцо с драгоценным камнем и поблагодарила ее за визит.
На улицах острили: "Теперь мы знаем этих испанцев. Они делают таких застенчивых детей, что те даже стесняются появляться на свет". Со временем шутки становились все более непристойными. И с каждым днем все больше женщин приходило к королеве. Одна беззубая старуха привела с собой трехлетнюю внучку, которую выдала за дочь. "Смотрите, Ваше Величество, – прошепелявила она. – У пожилых женщин тоже могут быть дети". В силу своей прибыльности такие визиты во дворец были очень популярны.
Лекари вновь и вновь осматривали Марию, повивальные бабки почти не отходили от ее постели. И каждый раз она объявляла, что у нее начались схватки.
Но силы Марии были уже на исходе, а роды оставались такой же иллюзорной перспективой, как и прежде.
Император регулярно писал Филиппу и настоятельно желал узнать от него правду обо всей этой странной истории. Он опасался, что Мария оказалась слишком стара для рождения детей. "Попробуй заняться госпожой Елизаветой, – писал он. – Я знаю, она еретичка и, завладев троном, скорее всего порвет отношения с Римом. Однако помни! Лучше еретичка на троне, связанном твоими брачными узами с Испанией, чем католическая Англия, управляемая из Франции. Мы должны любой ценой сохранить союз с Англией, но я сомневаюсь, что ты многого добьешься, оставаясь на острове. Убеди Елизавету в своих дружественных намерениях и приезжай ко мне в Брюссель. Мне осталось недолго жить, и я хочу передать тебе свою корону. Учти, церемония должна состояться как можно быстрее, чтобы все мои вассалы присягнули на верность тебе".
Покинуть Англию! Филипп только и мечтал об этом. Но как передать отцовскую просьбу изнывающей от любви женщине, которая вообразила, что носит в себе их ребенка?
Королева закрылась в своей спальне и не желала никого видеть. Слез у нее уже не было. Она просто лежала и смотрела в потолок – жалкая, как никогда раньше.
Она думала о своей матери и все еще мечтала о сыне, который так изменил бы ее жизнь. Ей вспоминалось, что Анна Болейн никак не могла родить мальчика, за что в конце концов и поплатилась. И порой казалось, что все стены огромного дворца взывают к ней отзвуками, плача о неудавшемся материнстве. "Сына!.. Сына!.." – кричали эти холодные стены, и им вторил ветер, завывавший в деревьях дворцового сада.
Мария оказалась бесплодна. Ее вздувшийся живот был результатом нервного расстройства. Так ей сказали. Один новый медик дал ей какие-то настойки, которые в значительной мере сняли опухлость.
Она сказала Филиппу: "Может быть, у нас еще есть время на сына".
Она была не настолько слепа, чтобы не видеть ужаса, отразившегося на его лице. При всем своем самообладании он не смог скрыть чувств, охвативших его в ту минуту. Что значило выражение глаз Филиппа? Что он считал ее слишком старой и не способной иметь детей? Что она вызывала в нем отвращение? Он быстро взял себя в руки и стал обходителен, как всегда. Он сказал спокойно, хотя и участливо: "Учитывая испытания, которые вы перенесли, вам желателен хороший, длительный отдых…"
Отдых! Вот и все, что он мог сказать!
Ей приходилось по-прежнему тешить себя иллюзиями – никакая женщина не в силах справиться со столькими трагическими несчастьями, разом выпавшими на нее.
Госпожа Кларенсия, единственная из всех привилегированная правом навещать королеву, вошла в спальню и грустно покачала головой. Оставаясь наедине, они обе могли не придерживаться обычных дворцовых церемоний.
– Ваше Величество, вы слишком быстро сдаетесь. Ваши надежды не сбылись, но вы по-прежнему замужем.
Мария обняла свою старую кормилицу и тихо заплакала.
– Вас постигло горькое разочарование, – попыталась утешить ее Кларенсия. – Но, милая моя, впереди еще есть время, наверняка вам представится другая возможность.
– Ах, дорогая Кларенсия, вы так думаете? Я еще смогу стать матерью?
– Ну, разумеется. А сейчас к вам направляется король. Вы должны выглядеть красавицей – ведь именно такой он желает видеть вас, не правда ли?
Эти увещевания хорошо действовали на нее – было приятно думать, что она еще может кому-то показаться красавицей, надеяться на лучшее, просто сидеть на кушетке, пока ей укладывали волосы и надевали парик, а в спальню по очереди приносили платье, украшения и другие предметы туалета.
Он вошел без предупреждения и сразу отпустил госпожу Кларенсию. Затем поцеловал руку Марии.
– Рад видеть вас в хорошем настроении, дорогая. – И тотчас перешел к делу. – Но вам все еще необходим отдых. Нужно как следует поправить ваше здоровье – больше лежать и поменьше волноваться.
– Хорошо, что вы пришли навестить меня, – робко сказала она.
– Я получил важное письмо от моего отца.
Она уже знала, что он скажет дальше, и поэтому мысленно взмолилась ко всем святым, прося их помочь ей вынести предстоявшее испытание.
– Он пишет о настоятельной необходимости увидеться со мной.
– Где он сейчас?
– В Брюсселе.
– И вы поедете?
– Боюсь, это и в самом деле необходимо.
Ей захотелось крикнуть: "Боитесь? Да вы готовы плясать от радости! Вы только и мечтаете об отъезде, потому что я не молода и не красива, а вам нужны здоровые и привлекательные женщины!"
– Увы, ничего не поделаешь, – вздохнул он. – Император собирается снять с себя корону, и я должен принять ее.
Она посмотрела на него – на этот раз с гордостью, почти с умилением. Вот он, такой стройный, подтянутый, с волосами, серебрящимися в солнечном свете. Вожделенный, единственный. И вскоре станет самым могущественным монархом в мире.
– Вы долго там пробудете? – умоляющим тоном спросила она.
– Нет. Не больше месяца.
Четыре недели! Для нее они стали бы целой вечностью, для него – пролетели бы, как один день. Но оба знали, что их разлука продлится больше месяца.
– Ох, Филипп… неужели это так необходимо?
Филипп уловил истерические нотки в ее голосе. Он приготовился ко всему – был готов позвать слуг, чтобы не быть наедине с ней и не слышать ее признаний в любви, избежать ее ненасытных нежностей.
– Боюсь, да, – решительно сказал он. – Но чем раньше я уеду, тем скорее вернусь. Вот так… мне нужно немедленно дать ответ отцу.
– Филипп…
– Я пришлю служанок, они помогут лечь в постель.
– Не надо, Филипп. Я сама пошлю за ними, когда они мне понадобятся.
– Я вижу, вам нужен хороший уход. Вы недостаточно заботитесь о себе. Слишком часто рискуете своим здоровьем.
Он подошел к двери и распахнул ее.
– Немедленно пришлите сюда служанок королевы! – приказал он.
Они вбежали опрометью – подумали, что королеве снова стало плохо. Однако, застав ее с супругом, поняли, что вся его трогательная забота на самом деле означала отъезд Филиппа из Англии.
В августе королевский кортеж покинул Хэмптон-корт и спустился по реке к Вестминстеру, где высадился на пристань, и, встречаемый всюду толпами народа, продолжил путь к Гринвичу. Королева была слишком слаба, чтобы ехать верхом. Ее везли в повозке.
Подданные старались криками подбодрить Марию. Друг другу они говорили, что королева напоминает дохлую собаку, вырытую из земли и посаженную в карету. Над ее воображаемым ребенком уже никто не смеялся.
Филипп, вместе с кардиналом Поулом, возглавлявший процессию, был окружен плотным кольцом телохранителей. Его друзья не позволили ему без должного сопровождения ехать по улицам и пригородам Лондона.
Улыбка, сиявшая на лице Филиппа, наверняка порадовала бы его отца. Через три дня, если будет попутный ветер, он ступит на борт корабля и поплывет прочь от Англии и Марии. На злополучном острове он провел почти год – срок, который казался ему сравнимым с целой жизнью в более приятных местах.
Эти три дня нужно было еще прожить, и в Гринвиче большую часть времени ему пришлось находиться вместе с Марией. Но вот наконец настал тот день, такой долгожданный для Филиппа и такой горький для королевы.
Прощаясь, она плакала. Напоследок Филипп обнял ее, зная, что будет надолго избавлен от подобных сцен.
– До свидания, мой любезный супруг.
– До свидания, дорогая жена.
– Через месяц вы вернетесь? – умоляющим тоном спросила она.
– Непременно, – пообещал он. И тотчас добавил:
– Если, конечно, ничто не будет препятствовать моему отъезду из Брюсселя.
– Вы вернетесь? Я буду считать дни до встречи с вами. Это будет самый длинный месяц в моей жизни.
Он оглянулся на барку и мысленно поблагодарил Бога, пославшего ему попутный ветер. Затем последовало еще одно объятие, на этот раз уже в самом деле прощальное, – и через несколько минут барка поплыла прочь, оставив на берегу не сходящую с места и машущую ей вслед королеву.
Что же случилось с его сыном? – не мог понять Карл. Что сделали с ним эти англичане? В какую сторону он изменился, в лучшую или в худшую? Императору уже успели рассказать о поведении принца. Наконец-то, казалось, Филипп познакомился с похождениями, какими другие увлекаются в дни ранней молодости. Покинув Англию, он проявил себя в полной мере – многочисленность его любовных связей быстро стала притчей во языцех. Говорили, что он бродит по городу переодетым, в компании самых бесшабашных весельчаков Брюсселя.
Под его голубыми глазами пролегли тонкие морщинки – явный признак чувственности, столь чуждой для него в прежние годы. Впрочем, в главном Филипп не изменился. Во всем, что касалось государственных обязанностей, он оставался спокойным, выдержанным, уравновешенным – таким, каким привыкли видеть его испанцы.
Императора даже забавляла мысль о том, что теперь ему приходится упрекать сына за эти мелкие грешки. Ну, кто бы мог подумать? Говорить Филиппу, что тот должен быть осмотрительней в выборе своих компаньонов, вести более пристойный образ жизни! Императора разбирал смех, когда он готовился прочитать ему очередное нравоучение.
Впрочем, он решил, что все равно не сможет перевоспитать принца. Пусть делает что хочет, авось перебесится. Все это – результат нескольких месяцев супружества с Марией Тюдор, не более того. Гораздо важнее, что Филиппу предстоит принять императорскую корону. Все остальное второстепенно. Ведь, собственно говоря, если Филипп хочет ходить по улицам переодетым и делить постель с падшими женщинами, то это его личное дело. В конце концов, кто сказал, что такие развлечения не подобают королям и императорам?
Самому Карлу уже было не до юношеских забав. У него дрожали руки, донимала подагра, участились приступы лихорадки. Вот почему он сказал Филиппу, что желает при первой возможности сложить с себя свои обязанности и полномочия.
– Ну, туго пришлось тебе в Англии? – затем спросил он. Нахмурившись, Филипп ответил:
– Мне пришлось пожертвовать собой, но чаша моего терпения испита до дна.
– Дорогой мой, я знаю, как много неприятного ты перенес. Но теперь уже все позади – а кроме того, ты писал, что жалеешь ее.
– О да, – сказал Филипп, – я жалел ее, потому что она и в самом деле достойна жалости.
– А ведь, говорят, жалость – сестра любви, не так ли? Филипп невесело улыбнулся.
– Ах, отец! Разве что бедная и очень дальняя – из тех, в присутствии которых чувствуешь себя особенно неловко.
Карл положил руку на плечо сына.
– Увы, такой жребий выпадает на долю многих принцев, – сказал он. – Но зато теперь ясно, что английская королева уже никогда не сможет иметь детей. Нет сомнений, в Англии тебя скоро захотят короновать, но королевств у тебя будет предостаточно, когда ты получишь их от меня. Стало быть, тебе нужно подумать о себе и о своем будущем… Филипп, я восхищаюсь тобой и знаю, что не всякий отец смог бы сказать это своему сыну.
Филипп взял дрожащую отцовскую руку и поцеловал ее.
– В течение ближайших недель нам нужно будет о многом поговорить, – продолжил император. – Но есть одно дело, отнюдь не государственной важности, которое мне хотелось бы обсудить прежде всего. Оно касается твоего брата. Ах! Ты еще не знаешь? Видишь ли, когда мы были в Аугсбурге, дочь одного бюргера родила мне сына. Она была чудесной девочкой, и ее ребенок тоже удался на славу – сильный, здоровый… К сожалению, мне пришлось вывезти его за пределы моего Агсбургского двора, поэтому он живет очень скромно и даже не имеет представления, кто его отец. Я бы хотел, чтобы через некоторое время ты взял его к себе. Когда он вырастет, он станет хорошим военачальником для твоей армии. Ему дали имя Хуан, а я мысленно зову его доном Хуаном Австрийским. Звучит, а? Он будет верой и правдой служить тебе, и пользы от него будет гораздо больше, чем от Карлоса. Позаботься о нем, Филипп. Дай ему все необходимое. Помни, он твой брат, хоть и незаконнорожденный. Однажды ты поблагодаришь Бога за него, чего никогда не сделаешь, глядя на мальчиков Изабеллы Осорио. Послушай меня, Филипп. Человеку становится хорошо, когда вокруг него собираются все его родственники – даже если некоторые из них не были зачаты на супружеском ложе.
– Я не забуду вашей просьбы, отец. Но где мне искать этого дона Хуана?
– В доме моего сенешала, Луи Квиксада. Первые годы он ходил босиком, играл с мальчиками из соседнего селения, а писать его учил приходской священник. Супруга уже давно донимала Луи жалобами на то, что у них нет детей, поэтому я сказал: "Возьмите этого мальчика и воспитывайте, как своего собственного". Видел бы ты их радость!
– А где они сейчас? Император смущенно улыбнулся.
– Мой сенешал обязан всегда быть рядом со мной. Даже в монастыре – куда я удалюсь сразу после окончания церемонии. А могу ли я разлучить мужа с женой? Разумеется, нет. Следовательно, донья Магдалена Квиксада переедет на жительство в одно небольшое селение, что вблизи монастыря Святого Антония.
– Значит, вы будете видеть этого мальчика?
– О нет, я буду жить в уединении. Таково мое решение, и я не откажусь от него.
Филипп усомнился в его способности сдержать слово – уж слишком тот любил своего сына, это было видно.
– Я выполню ваше желание.
– Благодарю тебя, сын мой. Не каждому отцу удается воспитать такого сына, как ты.
Филипп знал, что император в равной степени доволен обоими своими сыновьями – законным, который сможет взять на себя управление страной и ее доминионами, и незаконным, чьи обаяние и смышленость скрасят его уединение.
Церемония, которую ждал весь мир, состоялась в один из октябрьских дней в величественном приемном зале Брюссельского дворца.
Здесь собрались все вассалы императора. Вдоль стен стояли гербовые щиты; выше висели полотнища с изображениями геральдических знаков всех стран и провинций, входивших в состав империи.
Было тесно – на церемонии присутствовали и главы государств со своими свитами, все в роскошных нарядах, с торжественными лицами.
В конце зала был сооружен помост, завешенный великолепными гобеленами с изображениями грифонов, орлов и единорогов – каждый под цвет соответствующей провинции. Когда протрубили фанфары, к нему направился император, опиравшийся на руку Вильгельма Оранского. За ними шли Филипп, его кузен Максимилиан и его тетя, Мария Венгерская, которую Карл недавно сделал своей наместницей в Нидерландах.
Император выглядел очень больным. Он с трудом дошел до помоста. Вильгельм Оранский помог ему взобраться на него и сесть на трон, установленный посередине.
Филипп сел в кресло по правую руку от императора. Он с неприязнью думал о близких отношениях, наладившихся между его отцом и Вильгельмом Оранским. Судя по докладам некоторых осведомителей, граф Нассау тайно поддерживал еретиков. Неужели император уже не желал вникать в государственные дела, если приблизил к себе графа только потому, что тот был красив и молод?