Они в страхе убежали.
– Ты блудница! Ты стала любовницей моего брата! Санча пожала плечами:
– А почему это тебя удивляет?
– То, что ты отдаешься всякому, кто ни попросит, меня не удивляет! Но то, что ты посмела разгневать меня, – да, удивляет!
– Удивительно другое: то, что у тебя нашлось время на меня рассердиться… Ты же все время мучаешься завистью и ревностью к Джованни, мысли твои заняты только одним: Джованни – герцог, Джованни – любимчик отца и так далее.
– Замолчи! Неужели ты полагаешь, что я позволю тебе так меня унижать?
– А я не думаю, что ты можешь хоть чем-то мне помешать.
Она повернулась к нему, в ее синих глазах горело желание. Когда он так гневался, он был для нее куда желаннее, чем когда проявлял свою к ней любовь.
– Что ж, Санча, ты еще узнаешь. Подожди.
– А я не очень-то склонна к ожиданию.
– Ты – блудница, я знаю, и самая презренная блудница в Риме. Жена одного брата, любовница двух других. Неужели ты не знаешь, что весь город говорит о твоем поведении?
– И о твоем, дорогой братец, и о Джованни, и о святом отце… И даже о Лукреции.
– Лукреция ни в чем не повинна, – резко возразил он.
– Да неужели?
Чезаре подскочил к ней и отвесил пощечину, она в ответ вцепилась зубами ему в руку. Кровь брызнула на ее покрасневшую от удара щеку.
И вид крови привел его в совершенное безумство. Глаза его загорелись, он схватил ее за руки, и она закричала от боли.
– Не думай, что ты можешь обращаться со мной так же, как с другими!
– Чезаре, мне больно!
– Как приятно слышать! Именно к этому я и стремлюсь. И снова в руку его впились острые зубки, он был вынужден отпустить ее, и тут она бросилась царапать ему лицо. Оба были возбуждены битвой, он снова пытался овладеть ее руками, но она не далась, схватила его за ухо и принялась выкручивать.
Они катались по полу, и, как это бывает с такими людьми, ярость и желание слились у них воедино.
Она сопротивлялась – не потому, что хотела сопротивляться, а потому, что желала продлить бой. Он называл ее незаконнорожденной, проституткой – любым именем, которое, как он знал, может оскорбить ее. Она не оставалась в долгу. А разве он сам не бастард?
– Грубиян! Кардинал! – ругалась она.
Она лежала на полу, тяжело дыша, в глазах ее сверкало дикое пламя, одежда была разорвана, и она продолжала бросать в него оскорбления:
– Весь Рим знает, как ты завидуешь своему брату! Ты… Кардинал! Ненавижу Его Святейшество! Ненавижу тебя, кардинал Борджа!
Он снова набросился на нее, она отбрыкивалась, он сыпал ругательствами, и вдруг наступила тишина… Потом она рассмеялась, встала, подошла поглядеться в отполированное металлическое зеркало.
– Мы с тобой похожи на двух оборванцев с Корсо, – сказала она. – Как мне прикрыть эти синяки и ссадины, которые ты мне наставил, ты, грубиян? Ах, но и я тебя хорошенько разукрасила. Игра стоила того, не так ли? Я начинаю думать, что на полу так же хорошо, как и в постели.
Он с ненавистью смотрел на нее. Но ей нравился такой взгляд. Это куда больше возбуждает!
– Теперь тебе будет с кем сравнивать моего брата, – заметил он.
– Это почему же?
– Потому что ты знаешь, что я человек темпераментный.
– Обожаю твой темперамент, Чезаре. И ты не можешь отказать мне в удовольствии возбуждать его.
– Значит, ты не бросишь моего брата? Она, казалось, размышляла.
– Но мы с ним доставляем друг другу столько удовольствий, – наконец, произнесла она в надежде вновь его разгорячить.
Однако он стал вдруг очень спокойным.
– Если ты предпочитаешь того, над кем потешается вся Италия, – что ж, продолжай.
И он вышел, оставив ее в глубоком разочаровании.
Папа с беспокойством наблюдал за растущей враждой между братьями.
Маленький Гоффредо был в растерянности: поначалу его радовало то, что оба его старших брата находили его жену такой привлекательной, но когда он понял, что его красавица-жена стала причиной столь острого раздора, заволновался.
Джованни не отходил от Санчи. Ему нравилось в открытую скакать рядом с нею по улицам Рима, он старался, чтобы слухи о них не миновали ушей Чезаре.
И вдруг Чезаре потерял к Санче всяческий интерес.
Отец послал за ним: Александр обнаружил, что с большей охотой обсуждает важные политические вопросы с Чезаре, чем со своим любимчиком Джованни.
– Дорогой сынок, – начал Александр, обнимая и целуя Чезаре, – я хотел бы обсудить с тобой некоторые проблемы.
И, к радости Папы, он увидел, что при этих словах лицо Чезаре разгладилось.
– Это касается мужа Лукреции, Сфорца…
Губы Чезаре презрительно скривились, и Александр заметил:
– Кажется, твое мнение об этом человеке совпадает с моим.
– Я глубоко опечален тем, – ответил Чезаре, – что моя сестра вынуждена коротать свои дни в этом городишке, вдали от нас… Его Святейшество посылает этому олуху приказы, которые он смеет игнорировать! Да Лукрецию давно пора избавить от этого болвана!
– Именно потому я тебя и пригласил. Но, Чезаре, запомни: наш разговор – секрет.
– Между нами двоими?
– Между нами двоими.
– А Джованни?
– Нет, Чезаре, нет. Я не могу доверить этот секрет даже Джованни. Джованни, в отличие от тебя, слишком легкомысленный. Я считаю, что тайну следует охранять самым строгим образом, поэтому выбрал в конфиданты именно тебя.
– Благодарю, святой отец.
– Дорогой мой сынок, я решил избавить мою дочь от этого человека.
– И каким способом?
– Существует развод, но церковь не любит разводов. И я, как глава церкви, обязан осуждать разводы – кроме как, скажем, при особых обстоятельствах.
– Значит, Ваше Святейшество предпочитает иной метод? Александр кивнул.
– Ничего невозможного нет, – ответил Чезаре, взор его сверкал. Да, необходимость умертвить Вирджинио Орсини печалила его, но необходимость избавиться от Джованни Сфорца? О, нет!
– Прежде всего, – сказал Папа, – мы должны вызвать его в Рим.
– Давайте так и сделаем.
– Легче сказать, чем сделать, сынок. Этот провинциальный хозяйчик относится к нам с подозрением.
– Бедная Лукреция, как, должно быть, она страдает!
– По правде говоря, я в этом не уверен. Тон ее писем стал холоднее, порою мне кажется, что владетель Пезаро сумел отторгнуть ее от нас, что она все больше становится его супругой, а не моей дочерью и твоей сестрой.
– Такого нельзя допустить! Он превратит ее в такое же скучное и нелепое существо, как он сам! Мы должны вернуть ее, отец!
Папа важно кивнул:
– И вместе с нею – Джованни Сфорца. А когда они прибудут…
Папа на секунду умолк, и Чезаре переспросил:
– Так что случится, когда они прибудут?
– Мы разоружим его своим дружелюбием. И это – первый шаг. Словами, жестами, делами мы дадим ему понять, что он для нас больше не чужак. Он – супруг нашей возлюбленной дочери, и мы отдаем ему часть своей любви.
– Это будет довольно трудно, – угрюмо заметил Чезаре.
– Нет, если все время помнить о конечной цели.
– А когда он окончательно уверится в нашем расположении, – мечтательно проговорил Чезаре, – мы пригласим его на банкет. Но сразу же он не умрет… Это будет долгая и мучительная смерть.
– Да, мы препоручим его заботам кантареллы…
– С превеликим удовольствием, – заявил Чезаре.
Итак, Лукреция с супругом отправились в Рим. Джованни Сфорца ныл всю дорогу:
– Что еще задумала твоя семейка? С чего это вдруг они воспылали ко мне таким вниманием и любовью? Я им не доверяю.
– О, Джованни, какой ты недоверчивый. Все это потому, что они любят меня и увидели, что ты сделал меня счастливой.
– Предупреждаю: я буду настороже! – объявил Джованни.
Но и он был поражен оказанным ему приемом.
Папа обнял его и назвал возлюбленным сыном, объявил, что супруг Лукреции достоин самого высокого чина при папском дворе. Никогда еще в жизни к Джованни не относились с такой помпой. И страхи его постепенно таяли: в конце концов, говорил он себе, я – муж Лукреции, и Лукреция вполне удовлетворена нашим супружеством.
Он без конца обсуждал этот предмет со своим наперсником – юным красавцем Джакомино, камердинером. Джованни полагал, что во всем свете лишь Джакомино достоин его доверия.
– Мой господин, – отвечал Джакомино, – вам кажется, что вас приняли самым благоприятным образом, но, мой господин, храните осторожность. Говорят, что есть за столом Борджа опасно.
– Да, я слыхал такие разговоры.
– Вспомните, как умер Вирджинио Орсини.
– Об этом я тоже думал.
– Мой господин, умоляю, ешьте только то, что я сам для вас готовлю.
В ответ Джованни лишь смеялся, но он знал, что не многие испытывают к нему такую любовь и так верны, как Джакомино, поэтому обнял юношу:
– Не пугайся, Джакомино. Я могу и сам позаботиться о себе.
Он рассказал Лукреции о страхах Джакомино.
– Они совершенно беспочвенны, – объявила Лукреция. – Мой отец принял тебя в круг семьи. Он знает, что мы с тобой счастливы вместе. Но Джакомино – хороший паренек, и я рада, что он так о тебе печется.
В последующие несколько недель Джованни начал, наконец-то, обретать уверенность в себе.
Я могу сделать Лукрецию счастливой, думал он, а Папа так любит свою дочь, что благословит всякого, кто даст ей счастье. И он начинал верить, что, несмотря на все разговоры, Борджа – самая обыкновенная семья, в которой все члены, за исключением Джованни и Чезаре, любят друг друга.
И снова пришел карнавал, и снова Борджа не могли противиться всеобщему веселью. Папа наблюдал за процессиями с балкона, аплодировал нескромным шуткам, рассылал благословения. На свете еще не было человека, который так мирно сочетал бы в себе любовь к непристойности и к благочестию, и не было человека, который с такой готовностью находил бы в религии лишь самые забавные и радостные стороны. И потому во времена карнавалов паства любила святого отца как никогда.
Джованни Сфорца карнавал не понравился: ему не нравились ни его вольности, ни его непристойность, он вообще начал тосковать по тишине и покою Пезаро.
Он не желал выходить на улицу, и Лукреция отправлялась на карнавал в сопровождении братьев и Санчи, а также своих и братьев приближенных.
Джованни Борджа пришла идея всем переодеться бродячими мимами и присоединиться к процессии.
Лукреции мысль эта показалась замечательной: она наслаждалась римским весельем и отнюдь не тосковала по тихому, спокойному Пезаро.
Санча переключила все свое внимание на Джованни, в надежде разжечь в Чезаре злобу, и Джованни не оставался в долгу: они, переодетые лицедеями, возглавили процессию, они на виду у всей публики танцевали страстные испанские танцы, и всем зрителям было ясно, чем такие танцы должны заканчиваться.
Чезаре совсем не думал ни о Санче, ни о своем брате Джованни – его сейчас интересовал другой Джованни, Сфорца, он строил планы и думал о том, как претворить их в действие. К тому же сейчас рядом с Чезаре была Лукреция, а его страсть к Санче не шла ни в какое сравнение с любовью к младшей сестре.
Но и сейчас на него частенько накатывали приступы гнева – вовсе не из-за Санчи с Джованни Борджа, а при мысли о том, как Лукреция жила с Джованни Сфорца.
– Лукреция, малышка, – спрашивал он, – ты любишь карнавалы?
– О, да, братец. Я всегда их любила! Разве ты не помнишь, как мы наблюдали за процессиями с балкона материнского дома, как завидовали гулякам?
– Я помню, как ты хлопала в ладошки и танцевала на балконе.
– А порой ты брал меня на руки, чтобы я могла получше все разглядеть.
– У нас много приятных общих воспоминаний, и, когда я думаю о том, что нам приходилось разлучаться, я готов убить тех, кто повинен в разлуках.
– Ой, Чезаре, пожалуйста, в такой веселый вечер не надо говорить о грустном!
– Но именно в такие вечера я и думаю о разлуках… Этот твой муженек нарочно не хотел тебя к нам привозить.
Она улыбнулась:
– Но он – владетель Пезаро, и у него есть свои обязанности.
– А как ты думаешь: скоро ли он потащит тебя назад в Пезаро?
– Я думаю, он ждет не дождется дня, когда сможет уехать домой.
– И ты тоже хочешь нас покинуть?
– Чезаре! Да как ты можешь такое говорить? Неужели ты не понимаешь, что я так по вас тоскую, что никогда не буду счастлива от вас вдалеке?
Он перевел дух:
– Да, вот именно это я и хотел от тебя услышать! – он обнял ее за плечи и притянул к себе. – Дорогая сестричка, – прошептал он, – не бойся. Еще немного, и ты освободишься от этого человека.
– Чезаре? – удивленно переспросила она.
Танец, музыка взволновали его. Он чувствовал необыкновенную нежность к сестре, и в этой нежности на время растворилась ненависть к Санче и брату. Он жаждал укрыть Лукрецию от всех невзгод, и, предполагая, что она так же, как и он, и их отец, презирает своего муженька, не мог удержаться, чтобы не намекнуть на ее скорую свободу.
– Ждать осталось недолго, сестренка.
– Развод? – она даже задохнулась.
– Развод! Святая церковь против разводов. Не бойся, Лукреция, есть другие способы избавиться от нежелательного супруга.
– Неужели ты!.. – воскликнула она.
– Тише, тише. Дорогая моя, не стоит говорить о таких вещах на улице. У меня есть свои планы по поводу твоего супруга, и я обещаю: к следующему карнавалу ты уже забудешь о том, что он когда-то существовал. Разве эта мысль не радует тебя?
Лукреции даже стало дурно от ужаса. Она не любила Джованни Сфорца, но пыталась полюбить. Там, в Пезаро, она изо всех сил старалась быть для него хорошей женой, и нельзя сказать, чтобы это ей не нравилось. Да, он не из тех любовников, о которых можно было бы мечтать, но все же он – ее муж. У него есть свои чувства, свои стремления, и если он жалел себя, то и она жалела его тоже. Ведь ему так часто не везло!
– Чезаре, – начала она, – я боюсь…
Он прижался губами к ее ушку:
– За нами наблюдают. Мы не танцуем с другими, а следовало бы. Я приду к тебе завтра утром, позаботься, чтобы за нами не подслушивали и не подглядывали. И тогда все тебе объясню.
Лукреция молча кивнула.
Она начала танцевать, но без веселья. Слова Чезаре стояли у нее в ушах: они собираются убить Джованни Сфорца, сказала она себе.
В эту ночь она ни на минуту не сомкнула глаз.
Никогда еще в жизни она так остро не чувствовала своей связи с семьей, и никогда еще ей не приходилось принимать такие важные решения.
Она считала, что должна хранить безоговорочную верность отцу и брату. Предать их доверие? Это непростительно. Но в то же время разве может она стоять в сторонке и наблюдать, как они убивают ее мужа?
И тут Лукреция обнаружила, что у нее есть совесть.
Она хорошо понимала, что еще слишком молода и неопытна в житейских делах. Она понимала, что, подобно отцу, жаждет гармонии и покоя, но, в отличие от него, она не была готова идти на все только ради этого. Она не любила Сфорца и понимала, что не очень-то будет по нему тосковать, исчезни он из ее жизни, но ее ужасала мысль о том, что его ждет смерть – мучительная или даже безболезненная, – а она будет среди тех, кто погубил его. Если она его не предупредит.
Перед ней стоял выбор: либо хранить верность отцу и брату и дать Сфорца умереть, либо предупредить Сфорца и предать семью.
Какое страшное решение! Все существо ее протестовало против необходимости его принятия.
Убийство! Она не желала иметь с этим ничего общего.
Если я дам ему умереть, воспоминание об этом будет преследовать меня всю жизнь, думала она.
Но если она предаст Чезаре и отца?! Они никогда больше не будут ей доверять, она лишится той любви и тепла, которые окружали ее всю жизнь.
Она лежала на постели, без конца прокручивая в уме все эти вопросы, вставала, подходила к образу Мадонны, становилась на колени и молилась.
Помощи ждать не от кого. Это должно быть ее собственное решение.
Утром Чезаре в подробностях посвятит ее в свои планы, и она знала, что до этого все же должна прийти к какому-то выводу.
Она послала одну из своих женщин за камердинером мужа, Джакомино.
Какой красивый юноша, думала она, глядя на Джакомино, сразу видно, что он честен и бесконечно предан Сфорца.
– Джакомино, – начала Лукреция, – я должна с тобой кое о чем поговорить.
Лукреция увидела, что в глазах юноши вспыхнула тревога. Он не сомневался, что госпожа находила его привлекательным – многие женщины так считали, и потому он забеспокоился. Он ведь не понимал, какую на самом деле ей предстоит выполнить задачу…
– Ты бы хотел вернуться в Пезаро, Джакомино?
– Я счастлив быть там, где находится мой хозяин, мадонна.
– А если бы тебе пришлось выбирать самому?
– Пезаро – мой дом, мадонна, а каждый человек любит свой дом.
Она кивнула и продолжала разговор о Пезаро. Она лихорадочно размышляла: он растерян, этот добрый Джакомино, и я должна продолжать говорить, даже если он решит, что я вздумала сделать его своим любовником.
Она указала ему на стул, он сел. С каждой минутой он становился все растеряннее, на него было жалко смотреть: он наверняка уже думал о том, что из преданности хозяину ему придется отказать этой прекрасной женщине, которая собиралась себя ему предложить. Но наконец она услышала шаги, которых ждала всю ночь и, почувствовав немыслимое облегчение, вскочила:
– Джакомино, сюда идет мой брат!
– Мне надо уходить, мадонна!
– Подожди. Если ты уйдешь через дверь, брат заметит тебя, а ему не понравится, что ты был здесь.
Боже, как же все боялись Чезаре! Джакомино даже побледнел от страха.
– О, мадонна, так что же мне делать?
– Я тебя спрячу. Быстро! Стань здесь, за шторой, тебя никто не увидит. Только стой тихонько, хорошо? Молю тебя, замри, потому что если брат обнаружит тебя в моих апартаментах…
– Я буду тихим, как мышка, мадонна.
– Да у тебя зубы стучат! Вижу, ты отлично понимаешь, в какую опасную ситуацию попал. Брат не любит, когда я принимаю у себя молодых людей. О, Джакомино, будь осторожен!
Говоря это, она подталкивала его к шторе. Затем расправила складки и с удовлетворением оглядела результаты своей работы: камердинера не было видно совсем.
Затем она поспешила к креслу и уселась в него с видом притворного внимания.
– Лукреция, дорогая моя, – объявил, входя в комнату Чезаре, – я вижу, ты подготовилась к нашей встрече и сделала так, что мы одни.
– Да, Чезаре. Так что ты хочешь мне сообщить?
– Вчера на улице об этом слишком опасно было говорить, сестренка, – он подошел к окну и выглянул. – А, празднества все продолжаются… Мимы, маски… Джованни Сфорца сейчас на улице или по-прежнему сидит взаперти и тоскует о своем драгоценном Пезаро?
– Тоскует о Пезаро.
– Ну что ж, пусть мечтает, пока может мечтать, – мрачно усмехнулся Чезаре. – Недолго ему осталось.
– Ты говорил о своих планах…