- Чему меня еще учили в доме дьяка? Федор Курицын - муж, обладающий великими познаниями. Учитель наш Аристотель насчитывает семь свободных мудростей. Сие есть грамматика, диалектика, риторика, музыка, арифметика, геометрия и астрономия.
- Астрологическим таблицам, которые предсказывают судьбу, Курицын тебя тоже учил?
Она спросила быстро, вопрос словно сам с языка сорвался, а голос вдруг и скрипнул, словно дал фальшивую ноту, и Паоло замер с открытым ртом, а потом отрицательно затряс головой.
Мысли его заметались. Вон ведь куда вырулили! Как с ней говорить-то, с этой дамой? Здесь надобно быть откровенным, понеже она царица, но, с другой стороны, младой отрок знал, что откровенным до конца нельзя быть даже с самим собой. Некстати вдруг вспомнилась наука физиогномика, ворота первые… Книга эта - "Тайная Тайных", которую Курицын старательно прятал, а Паоло находил и читал по ночам, учит: "Живот большой - признак глупости и мягкосердечия"… И еще: "…кто имеет лицо с мясистыми челюстями - тот глуп и груб по природе. А глаза самые опасные - цветом похожие на голубизну бирюзы". Но у царицы черные глаза, что есть признак… как там… "у кого глаза средние, неглубоко посаженные, и сурмистые или черные, тот расторопный и разумный". Эта женщина не глупа и не мягкосердечна, но расторопна и разумна. И она царица, у нее приятное лицо, и она ему нравится, нравится…
- Как ты вообще в Москву попал? Тебя ведь привез Юрий Траханиот? Но в его задачу не входило везти в Москву музыкантов. Ты обманул, да?
Паоло дрогнул: откуда знает? Неужели Курицын открыл его тайну? И тут же отогнал эту мысль. Не в привычках Федора Васильевича зря балаболить языком. Видно, наугад пальцем ткнула.
- Простите, дражайшая царица, что оскорблю ваш слух неприятным признанием. Да, я назвался учеником каменщика. Никто не проверял моих слов. Не много народу соглашалось ехать на Русь. Люди страшатся севера и неизвестности.
- А ты, значит, не страшился?
- Мне необходимо было уехать из Италии. На родине у меня не было никаких надежд. Я потерял службу, потому что мой синьор умер. Известие о его кончине я получил в Венеции. Ну… и…
- Откуда ты знаешь русский?
- Нянька у меня была русской, - быстро ответил Паоло, он хотел добавить - "из Новгорода", но опять схватил себя за язык, здесь неуместны подробности. Он уже слышал о ратном походе на Новгород, слышал о принудительном переселении новгородцев в Москву и прочие русские города. Произносить перед государыней слово Новгород - гусей дразнить.
- Расскажи, что за человек был твой синьор.
- О, замечательный человек, достойный гражданин Флоренции. Он был богат, он любил науки и искусства, а более всего он любил читать.
- И еще он был великодушен и сострадателен, добрых людей он хвалил, а о злых сокрушался, - усмехнулась Софья.
"Боже мой, она не верит ни одному моему слову", - смятенно подумал Паоло, но не позволил панике взять верх. Он сыграет свою роль до конца.
- Именно таким он был, бесценная царица.
- Ты служил у него музыкантом?
- И еще секретарем.
Он опять поднял флейту, размещая пальцы в нужную позицию, и даже потянул к ней губы, но Софья не обращала внимания на его профессиональные жесты. Она видела, что мальчишка хочет побыстрей закончить разговор, а это значит, где-то у него скелет в шкафу… мыши на полке и тайна в голове.
- Кто твои родители?
Паоло окончательно смешался, покраснел как маков цвет.
Рука потянулась к голове, он непроизвольно дернул себя за вихор, думая с горечью - зачем мудрить, все равно она из меня все вытрясет.
- Мать моя умерла… и отец тоже, - пролепетал он не поднимая глаз, потом глубоко вздохнул и выдавил через силу: - Я надеюсь, что дражайшая царица отнесется ко мне с пониманием и простит. Я был не до конца искренен. Но более не хочу хитрить. Покойный синьор и был моим отцом. Еще у меня есть брат, и он меня ненавидит. Он убил бы меня, вернись я во Флоренцию.
- Ты бастард?
Паоло вполне устроила такая подсказка, он мысленно перекрестился.
- О, как прозорливы вы, великодушная. Именно так, хоть и тяжело мне в этом сознаться.
Софья задумчиво посмотрела на юношу.
- Сколько тебе лет?
- Шестнадцать, - выпалил он и тут же добавил со смущенной улыбкой: - Скоро будет. - Весь его вид говорил: вот, опять хотел схитрить, но вижу, что вас не проведешь.
Софья улыбнулась удовлетворенно.
- Ну вот теперь, пожалуй, сыграй мне что-нибудь грустное, - сказала она просто и ласково, словно не со слугой говорила, а с близким и хорошо знакомым человеком. - И будем плакать, вспоминать Италию и благодарить Господа, что обретаемся в Москве.
11
Юлия Сергеевна позвонила с утра. Обычный дежурный звонок.
- Ну как у вас?
- Мы с Сашкой убегаем.
- А Ким?
- Его нет, - голос сух, деловит. - Он ушел вчера за сигаретами и все еще не вернулся.
Выражение "все оборвалось внутри" вовсе не преувеличение, Юлия Сергеевна почувствовала, как сердце ухнуло вниз, стукнулось о желудок и начало подпрыгивать, как бешеный мяч.
- Неужели он посмел? Не испугался?…
- Да пиво он уже пил, и не один раз. На Новый год шампанское пригубил. Просто я вас огорчать не хотела. Но чтоб на ночь исчезать - такого не было. Простите, Юлия Сергеевна, я очень тороплюсь.
- Да, да, я понимаю. Ты звонила Макарычу?
- Конечно. Сразу после Нового года. Он сказал - привозите. Но Ким отказался ехать категорически. Я Сашку одеваю. Простите, вечером позвоню, - ту-ту-ту…
Вечером Любочка позвонила, как обещала.
- Да не волнуйтесь вы, Юлия Сергеевна, ничего с ним не случится.
- Но ведь уже случилось. Наверняка он пил. После кодирования это смертельно опасно!
- Как видите - не смертельно. Его хватило только на полгода. Я устала, Юлия Сергеевна. Я устала бороться. Ничего больше не надо. Пусть что хочет, то и делает. Иван Макарович говорит, что толк будет только в том случае, если Ким сам к нему обратится. Понимаете - сам!
- Ты плачешь? Я сейчас приеду.
- Не надо. Я утром Ленчику Захарченко позвонила. Ну, патлатый такой, они вместе с Кимом выставки организовывают. Не помните?
- Он алкоголик?
- Ленчик? Не знаю. Нет, не алкоголик. Он лгун, подлиза, мелкий книжный клептоман, но он не алкоголик. Позвонила Ленчику, он сказал, что возил вчера Кима какую-то картину посмотреть. Не знаю, какую. Может, купить, может, для выставки. Где-то они пересеклись и поехали по делам. Под картину выпили десять бутылок пива, водки ни-ни. Врет, конечно. Так этот самый Ленчик довел Кима до нашего дома, там они расстались. Ночью, да… Куда Ким потом делся - неизвестно. Да не плачьте вы! Что мы все время рыдаем?
Юлия Сергеевна уселась за пасьянс. Зазвонил телефон.
- Жив Ким. Жив курилка. Мне только что позвонил Олег. Мол, Ким у меня в мастерской, сегодня ночевать не придет, но ты не волнуйся - пить мы ему не дадим. Разве что пивка… Но ему ведь и пивка нельзя.
- Кима надо спасать.
- Как?
- А где эта мастерская?
- Какая разница?
- Она на Полянке, да? - Юлия Сергеевна вспомнила двухэтажный особняк во дворе - приют искусств и возлияний. - Мы как-то с тобой туда за Кимом заезжали.
- Может быть.
- За ним надо ехать.
- Это совершенно бессмысленно. И потом, зачем мне лишние унижения? Он ведь не постесняется закатить при всех безобразную сцену. Скажет, что я за ним слежу, что пытаюсь прятать его себе под подол, а он - вольный человек. Они ведь жен не стесняются, мы для них как бы не люди, а семья - только обуза. Там все уж давно холостяки. Жены с ними не уживаются. Не хочу я туда ехать.
- Да, конечно. Я понимаю. Подождем. Ты только не плачь.
- Я не плачу. У меня просто насморк аллергический. Наверное, на нервной почве.
Ну что же - все правильно. Любочка не несет ответственности из мужа, а она несет. Она мать, ей и суетиться. До метро Юлия Сергеевна добежала бегом. Можно было поймать машину, но как укажешь шоферу правильный адрес? К мастерской она могла танцевать только от печки. Доехать до станции "Полянка", а там, как говорил Ким, "огородами, огородами и к Домбровскому". Такую звучную фамилию носил этот признанный только в очень узких кругах гений, мудрец и пьяница - Олег с Полянки.
Там церковь рядом. Юлия Сергеевна не столько рассмотрела ее в первый приезд, на улице тогда тоже было темно, сколько почувствовала, как гору рядом, как тепло от давно протопленной печки. Конечно, глаз уловил некие архитектурные подробности, и услужливое сознание облекло их в слова: живописный антаблемент, кокошники, фигурные фронтоны с пальметками - словом, добротный XVII век. Она была уверена, что сразу почувствует, что церковь именно та, нужная, а дальше в ста метрах в переулочке двор с неприметным особнячком.
Дом был стар, правое крыло вообще пустовало, а в левом томились какие-то убогие, истово ожидающие переселения, жильцы. Именно в правом, пустом крыле находилась обитая жестью дверь, а за ней коленом изогнутая лестница. Выбежав впопыхах из дому, она не подумала, как попадет в мастерскую. Дверь наверняка закрыта, и стучаться в нее бесполезно. Может быть, ее ждет жалкая участь дожидаться сына на улице? И вдруг неожиданный подарок судьбы! Обитая жестью дверь сама распахнулась и словно вытолкнула во двор молодую пару. У женщины на руках был ребенок. Подвальная темнота еще слала какие-то отдаленные выкрики, последний был: "Просто захлопни!"
- Подождите захлопывать! Мастерская Домбровского здесь? Мне как раз туда надо.
Пара удивилась, но пропустила Юлию Сергеевну без слов возражений.
Затхлость, запах краски, скользкий и холодный, как рельс, поручень и абсолютная темнота. Последнее, что поймала она испуганным взором, перед тем как дверь защелкнулась капканом, были звезды. Они показались необычайно яркими. Им она и стала, как Авраам, молиться, осторожно нащупывая ногой очередную ступеньку. Некоторые из них казались мягкими - гнилыми? Но не может быть, чтобы лестница в подвал была деревянной, наверняка она каменная. Может быть, на ступени тряпья накидали - испачканной красками ветоши? Превозмогая брезгливость, она ставила ногу на эту мягкость (как на дохлую крысу!) и все читала Отче наш… И ведь успокоилась. Более того, она простила в этот момент сына, потому что - отпусти нам грехи наши, как и мы прощаем должников наших. А кого прощать-то? Правительство, олигархов, рэкетиров, Верку Ивановну - стерву с четвертого этажа? Нет, ты прости главного обидчика - сына, который ушел от больного ребенка за спичками, - буквально, как в романе. Ушел за спичками и пропал на два дня. Избитый литературный сюжет. Финн, забыла его фамилию, написал обаятельный роман, над которым хохотали многие поколения на всех континентах. Люди любят пьяниц. Чужих. Своих ненавидят.
Еще поворот, потеплело вдруг, пол стал твердым и устойчивым, полоска света на полу выглядела уютной и надежной. Прежде чем вломиться в чужой мир, она постояла рядом с приоткрытой дверью, прислушалась. Неторопливые, мужские голоса смаковали какой-то текст, в котором она только различила с натугой выкрикнутое имя - Рембрандт.
У них уже все было готово - и колбаска нарезана, и консервы открыты, распластанная на газете селедка отливала серебром, а сын любовно держал в руках непочатую еще бутылку и был полностью готов к разливанию. На лице его застыло выражение… как бы это… довольства, конечно, предвкушения, счастья. Но не это поразило. Главным было выражение полной детской открытости, высшего доверия к миру. И еще взаимной любви со всем мирозданием. Господи, на нее, на мать, он так никогда не смотрел. Разве что в совсем раннем детстве, когда лежал у груди, засыпая, а потом вдруг открывал глаза. Нет, не так. Когда она его кормила грудью, взгляд его был бессмысленным - за гранью. Он ощущал ее не глазами, а телом, кожей, мягкой замшевой щекой. Это уже потом - в три, в пять лет - он просыпался всегда с улыбкой, и ей доставался открытый, без малейшего притворства, без самой малюсенькой задней мысли взгляд. Этот взгляд она должна была сберечь, а потом препоручить другой женщине, и ребенку от этой женщины, а он принес его в пропахший скипидаром подвал, к друзьям-собутыльникам.
И тут только Юлия Сергеевна поняла, что ей нельзя было, ни в коем случае не следовало приходить сюда, что это стыдно - всем здесь присутствующим и ей самой. Сейчас бы уйти, пятясь задом по мягким ступеням, но дело было уже сделано, все глаза были устремлены на нее. Соляным столбом, обрамленным дверным косяком, - вот чем она стала для своего сына.
За столом сидели пять мужчин и одна девица - испуганная, крашеная, вида дешевенького. При виде нежданной гостьи все заулыбались, и непритворно, а вполне искренне. Хозяин дома - аскетически-худой, значительный и гораздо более молодой, чем ей помнилось, встал и придвинул к столу драное кресло. Вот уж гостья так гостья, ах, как хорошо! Юлия Сергеевна готова была поклясться, что сын не разомкнул рта, однако ему удалось напомнить хозяину ее имя-отчество. Но не исключено, что в этой сказочной обстановке мистические силы взвились смерчем, заставив Олега Домбровского самого угадать ее зыбкий, размытый временем облик.
В мастерской хорошо. Кисти в банках похожи на осенние букеты, палитра - смятая радуга, тайна холстов, стоящих лицом к стене. Изнанка серого, натянутого на подрамник полотна чиста, если не считать раскидистой, черной росписи, иногда автор скромнее - ставит только инициалы. В полумраке видны раскрытые, распахнутые полотна - голубые холмы в тумане, чьи-то лица - красивые и не очень, молодые и старые - невольные зрители и собутыльники тихих и буйных попоек. И полная закрытость от мира. Жизнь протекает там, наверху, отгороженная железной дверью и крутой лестницей. "Просто захлопните!" - и ты отшельник и схимник, целое стадо отшельников и схимников…
Хозяин разливал водку, вереща что-то любезное, а сын смотрел исподлобья, понимая, что явление матери не к уютной посиделке, а к полному ее перечеркиванию. И он не ошибся.
Юлия Сергеевна лихо выпила предложенный ей стопарь, вкусно закусила, набрала в грудь воздуха и произнесла речь. С первых же слов она почувствовала их фальшь, но отступать было некуда. Раз закусил удила, будь добр - мчись. По высоте стиля - чистый Шекспир, то есть ни тени юмора, а только высокий, русский надрыв. В грубом, конспективном изложении речь ее выглядела примерно так: "Я пришла, Олег, объявить вам войну. Вы знаете, Киму нельзя пить. Он закодирован. Я его еле вырвала из вашей богемы. Он работает. Он должен ходить на работу".
Все вдруг смутились ужасно, а Олег словно окаменел, и не только лицо, но вся фигура, как в детской игре "Замри". Потом разлепил губы и с усилием сказал:
- Мы тоже, между прочим, работаем. И я ведь никого не тащу сюда силой. Он, Юлия Сергеевна, уже не мальчик и волен отвечать за себя сам.
- Да будет тебе, Олежек. Вы здесь все мужи совершеннолетние, только жены от вас сбежали. Не прокормить их, не защитить вы не в силах. Вы - пьяницы! Вы из пластилина. Для вас жизнь - поговорить и выпить, выпить и поговорить. Я не понимаю, не хочу понять и принять вашего сакрального, бережного отношения к водке. И разговоры я ваши знаю. Вы - страдальцы, вам жить не по силам. А с водкой ведь легче от жизни спрятаться? Правда же? И много под зелье хороших слов наболтать - все о себе любимом. На люмпен, который доводят себя до скотского состояния, я не в претензии. Его, как говорили в девятнадцатом веке, среда заела. А интеллигенцию - пьяную, чванливую, продажную - ненавижу!
- Это кого же мы продали? - Олежек весь был как желвак.
- Россию, - быстро сказала Юлия Сергеевна. - Вы ее пропили. Вы препоручили ее негодяям - заметьте, добровольно! Сами отдали уздечку в руки - управляйте страной - и спрятались в щели, как тараканы. А ведь вы цвет нации, ее генетический фонд. Пропили Россию-то! И баб ваших пропили - всех своих женщин, все поколение.
- А нехмельная, непродажная интеллигенция вам больше нравится? - спросил вдруг сосед Кима за столом, блондин в круглых очках с сильно увеличенными линзами бесцветными глазами.
- Всякую ненавижу! - отрезала Юлия Сергеевна. - Русская интеллигенция обожает ныть. Если при полном штиле тебе вздумалось тонуть - твое право, но не надо при этом тащить с собой все человечество.
- Ну зачем вы так? - сказал кто-то робко, не сказал - вздохнул, ей некогда было рассматривать, кто там вздыхает.
- Я пришла сюда не за разговорами, а за сыном. И я его заберу. Ким, ты идешь со мной? - на ее глазах против воли выступили слезы.
Она совсем не была уверена, что он ее послушает, косая усмешка - сплошная задняя мысль, не предвещала ничего хорошего, но он встал и молча пошел к выходу. Видно, была в ее поведении та степень отчаяния, когда оттолкнуть живое существо - даже если это твоя мать, которая самой природой создана для того, чтобы дети ее отталкивали, было то же, что бросить человека умирать в пустыне, в лесу, в крайнем и абсолютном одиночестве.
И уж совсем неожиданным было, что и Олежек встал и с зажженной свечой пошел их провожать вверх по лестнице. Ступени уже не казались мягкими, и только ветер подвывал где-то в подвальных просторах - о-ох, о-ох… Олежек распахнул перед ней дверь.
- А какая церковь у вас рядом? Как называется?
- Георгия Неокесарийского, - мрачно отозвался Олег. - А что?
- Ничего. Просто так. К слову.
В полном молчании они доехали с Кимом до ее дома на Чистых прудах. К Любочке он больше не вернулся.
12
Елена прибыла в Литву, и в Москву стали поступать первые сведения, из которых было видно, что великий князь Александр принял московскую княгиню с подобающим почтением. Встреча произошла за три версты от Вильны. Князь Семен Ряполовский, сопровождающий Елену, писал: "Сам великий князь сидел верхом на лошади, от коня его до тапканы Елениной послали красное сукно, а у тапканы послы послали по сукну камку с золотом. Елена вышла из топканы на камку, за ней вышли и боярыни. Александр сошел с лошади, подошел к Елене и дал ей руку, приобнял слегка и спросил о здоровье. Потом Елена опять села в тапкану, князь вскочил на коня и все вместе въехали в город". Софья всплакнула, читая эти слова.
В тот же день состоялось венчание. Предварительно Елена в греческой церкви отстояла молебен. Затем боярыни расплели ей косы, на голову надели кику с покрывалом и повели к венцу в церковь Святого Станислава. Князь Ряполовский не оставил без внимания некоторую заминку, случившуюся при великом обряде. Латинский епископ настаивал, что венчание будет производить именно он, и князь Александр его в этом поддерживал. Перепирались долго, но Ряполовский настоял на православном обряде. В результате латинский епископ венчал по-своему, а приехавший с Еленой поп Фома читал свои молитвы. Княгиня Ряполовская держала над невестой венец, а дьяк склянку с вином. Место про заминку царь прочел три раза, потом стукнул кулаком по столу и погрозил неведомо кому.