В кругу мужниной родни Мария старалась лишний раз поддакнуть. Замуж ее взяли с богатым вещным именьем. Но вместо денег даны были двадцать саней соленой и мороженой рыбы, которую ее молодому мужу, Феодосьиному брату Путиле, еще предстояло доставить до Москвы и продать. Известий от Путилы – продана ли рыба, и какая взята цена, до сих пор не было, стало быть, велико ли вышло денежное приданое, еще не было известно. И до тех пор Мария держалась услужливо. Даже холопок била слегка, для острастки только.
– А здеся, Феодосьюшка, жила подпупная, – продолжила Матрена. – У молодцев – жила становая.
Феодосья смущенно коротенько засмеялась. Смешинки ея всегда были умильными, как нечаянный стук ласточкиного клюва в оконце горницы. Женские известные беседы обычно казались Феодосье зело грешными и уязвляли простодушное стыдливое сердце ее, как горестно смущал вид какой-нибудь пьяной бабы, валявшейся возле питейного дома с задранным до подколен подолом. И чаще всего Феодосья покидала горницу, когда речи сродственниц становились двусмысленными. Но сегодня она не знала, как поступить: может, теперь, после всего, что случилось, и ей полагается вести непристойные женские разговоры? Одновременно она чувствовала, что Матренины любострастные побасенки непривычно приятно волнуют ее. И пребывала в растерянности: грех ли сие есть?
– А ты, Феодосьюшка, не смейся, – опрокинув чарку меда, наставительно произнесла Матрена. – Елда – тоже крещеное тело. От елды – плоть, а от женской утробы – кровь. Как вместе они соединятся – кровь жены и скверны мужа, так чадце и зачнется. А ежели жена с мужем любодействовали – семя истицали не в утробу, а на землю али на портища, то кровь с плотью соединиться не могли. Кровь и истекает тогда из межножья, чтоб Бог видел, что эта жена чадо не понесла. За бесчадие Господь и наказывает месячной нечистотой. Вот у Марии сейчас чадце в утробе, так и кровей нечистых нет. Так, Мария?
– Истинно! – подтвердила золовка.
– Крови Господом сотворены, чтобы всегда можно было проверить жену: понесла она от мужа или грешила только для сладострастия? Теперь, Феодосьюшка, и ты в женскую грешную пору вошла, стало быть, пришел и твой черед нести данную в наказание женскую нечистоту.
– Так разве только жены наказаны месячными кровями? А мужи – нет? – вопросила Феодосья.
Золовка снисходительно засмеялась.
– Мужи – нет… – авторитетно заявила Матрена.
– А за что же такое наказание? – обиделась за жен Феодосья.
– А за все! За все грехи! За любопытство и за обман. Первая холопка кривду Богоматери изрекла, сиречь обманула ея, вот Бог и наказал всех жен.
– Как это?
Матрена налила себе имбирного узвару, придвинула ржаных рогулек с поджаристой манной крупой.
– Случились у Пречистой Девы крови. Поняла она, что это наказание будет всем женам. И решила тяжесть месячную одной себе оставить, чтоб остальные девки и жены не мучились в нечистоте. Сняла Богоматерь замаранную рубашку и велела холопке отнести ее к ручью да там прополоскать, не взирая! Холопка пообещала выстирать рубашку, не открывая зенок и не глядя, что там. А сама, любопытствуя праздно, развернула в кустах рубашку и разглядела кровь. Выполоскала, принесла Богоматери и сказала кривду, мол, все сделала, как было приказано. Через месяц у Пречистой Девы опять крови межножные! Что такое?! Призвала она холопку и, побивши ея самую малость прутом, велела открыть правду. Холопка покаялась, что взирала на святые ея крови. Но было уж поздно каяться. Бог в наказание за ложь мерзкой рабыни велел каждый месяц женам маяться нечистотой.
– Баба Матрена, – вскрикнула Феодосья. – Разве у меня теперь кажинный месяц будет эдакая вещь?
– А ты как думала?!
– Я мыслила, что сейчас пройдет – и все… – страдальчески произнесла Феодосья.
Жены засмеялись.
– Нет, девица, каждый месяц. А как станешь мужней мужатицей – крови будут не всегда, а только когда с мужем согрешишь не в естество, и плоть не сможет слиться с кровью, – разъяснила Матрена.
– У меня что же – чадце сейчас истицает? – испугалась Феодосья.
– Истинно, – перекрестилась Матрена. – Потому воду с этими кровями нельзя выплескивать на стену хоромины али избы: не то младенцы в этом доме будут хворать. И на дорогу нельзя выплескивать эту воду из почерпала али из ушата, не то коровы, овцы, лошади, что пройдут по ней, не станут стельные да жеребые.
– А куда же нужно?
– А укромно на мать сыру землю. Все мы из нее пришли, в нее и уйдем. А то будет, как с одной сущеглупой бабой…
– А как с ней было? – с горящими глазами вскрикнула Мария, любившая слушать о чужих страданиях.
– Баба сия взяла да и кинула кровяную свою печенку в бане в угол…
Матрена захватила кусок пирога с морковью, нарочно оттягивая кульминацию кровавой драмы.
Женщины молча разинули рты и принялись торопливо креститься, с наслаждением предвкушая услышать ужасные вещи.
Матрена прожевала пирог. Икнула.
– Душа с Богом побеседовала, – подобострастно пробормотала Мария и вновь молча разинула рот.
– Кинула, значитца, печенку. А следом пришел в баню ея сродственник. И был тот сродственник на низ слабый. Грешник! Стал сам с собой блудить в грехе, сиречь – рукоблудить. Скверны семенные и истекли в угол, да прямиком на крови. Слилися плоть и кровь. Завыло в бане, загудело, тени черные заметались… И вышла из нее в полночь…
Жены вздрогнули и отпрянули от Матрены.
– …отроковица!.. Лицом похожа на ту сущеглупую бабу и грешного ея сродственника. Утром люди глядят: что такое? Отроковица по селищу идет, а сама ведь неживая! Глаза, как мыло банное. Кожа, как зола. Тело, как в щелоке вымочено. Вместо волос – мочало…
– Господи, прости! – охнули женщины.
– Да и на бабу сущеглупую и ея сродственника похожа! – еще раз повторила Матрена, давая понять, что драма еще только разворачивается. – Донесли мужу той богомерзкой бабы. Он посмотрел. Истинно: отроковица лицом на этих двоих грешников похожа. Схватил он тогда нож булатный и вонзил его жене в грудь. А сродственнику вырвал подпупную жилу да прибил на воротах! Доложили воеводе городскому и настоятелю соборному. Призвали убийцу в судную избу. "По какому такому праву убил ты жену свою и вырвал подпупную жилу сродственнику?!" – вопрошают воевода и настоятель. "Я не жену свою убил и не сродственника, а по древнему русскому закону убил богомерзких прелюбодеев!" Согласились с ним воевода и настоятель и отпустили с добром.
– А ведьма кровяная? – заерзала Мария.
– Окружили ея мужики с дрекольем да вызвали попа. Поп и святой водой ведьму кропил, и ладаном кадил, и божьим словом спасал. Наконец, с Христовой помощью, всадили мужики той ведьме осиновые колья во все жилы.
– Слава тебе, Господи! – перекрестились слушательницы.
– Вот оно как бывает, – назидательно покачала головой Матрена. – Вот как Бог наказывает тех жен, что выплескивают нечистые крови, куда ни попадя.
– А в печку можно? – с надеждой вопросила Феодосия.
– Что ты! Что ты! – шарахнулась Матрена. – Грех великий! Слушай… Бысть одна молодая новобрачная жена, Анница. Василиса, ты, может, помнишь, в селище Песьи Деньги Анница жила?
– Это которая же? – задумалась Василиса.
– Да у которой корова волчонком отелилась. Пришли утром в хлев, теленка нет, а в углу волк лежит.
– Господи, конечно, помню! – обрадовалась Василиса. Ей было приятно, что она, Василиса, самолично зная Анницу, тем самым остается в стороне от ее греха (а то, что новобрачная из Песьих Денег совершит грех, было ясно из жаркого вступления Матрены). – И чего с Анницей сталось?
– Обвенчались они с мужем и стали жить. Месяц прожили, пришли у Анницы нечистоты. Надо сорочку постирать. А на улице безведрие стояло, дождь день и ночь, да эдакий холодный. Анница и заленилась пойти в ручей какой укромный портище заполоскать. Выварила кровяные сорочки в щелоке да и выплеснула воду прямо в печь, в огонь…
– В огонь? – выдохнули Василиса с Марией. И с удовольствием спросили: – Да что она, дура совсем? Разве можно в огонь? Таким дурам дай волю, так они и на крест святой помойной воды плеснут!
Все дружно осуждающе покачали головами. Золовка поджала губы.
– И что случилось, баба Матрена? – в нетерпении спросила Феодосья.
Женщины заранее осенили себя крестным знамением.
– Выплеснула Анница воду в огонь, – зловеще произнесла Матрена. – И в сей же миг в печи загудело, и показался ей в пламени сынок, который должен был от тех кровей родиться. Эдакий бравый, крепкий, голубоглазый мальчишечка. Херувимчик прямо!.. "Что же ты, маменька, наделала? – заплакал сыночек. – Выплеснула ты плод чрева своего в пламя!" Вспыхнули волосики его кудрявые, занялась рубашечка, запричитал мальчишечка и сгорел. Обмерла Анница и рухнула с криком подле печи. Набежали бабы. Ничего понять не могут. Анница ни словечка не говорит, колотится только о подпечье да на огонь указывает. А вечером стала свекровь золу выгребать и вытянула из печи детскую косточку. Все она поняла. Да так с кочергой на сноху и кинулась, признавайся, говорит, подлая, чего натворила? Тогда сноха и покаялася, прости, де-мол, матушка дорогая, невестку свою злогрешную: выплеснула аз в печь нечистые крови… Свекровь ей говорит: молись теперь, грешница поганая, проси у Боженьки прощения, а не то оставит Он тебя бесчадной на всю жизнь. Анница год молилась, ежеденно по сто земных поклонов клала, прежде чем Господь смилостивился и простил ея грех да послал в утробу чадце. Но родилась девка заместо парня. И так семь девок родилось, а парня – ни одного. Вот какое Аннице было Божье наказание.
– Ох, хоть бы у меня-то мальчишечка народился… – вздохнула Мария.
– Роди сыну моему Путиле парня, а не девку, – приказала Василиса. – И чтоб парень – кровь с молоком!
– Веретеном али прялкой до брюха не дотрагивайся, а только кочедыком, молотом али другим мужеским инструментом, – принялась наставлять Матрена. – Вот парень и будет в утробе расти.
– Баба Матрена, – перебила Феодосья. – От нечистых кровей, выходит дело, одно зло? А на добро их можно употребить?
– А как же, – подтвердила Матрена. – Бог так создал, что любое Его творение, даже самое смрадное, может нести доброе. Нужно только молитвой сопроводить. Молитва блудницу Магдалену в богоугодную жену превратила.
– А нечистоты?.. – в нетерпении прервала Феодосья пространные Матренины речи.
Повитуха любила каждую побасенку речь обширно, с подробностями, а потому молвить принималась издалека, от печки.
– Коли крови сиречь не слившееся с плотью чадо, то помогают они плодородию. Но с нужною молитвою и в подобающем случае. Хорошо нечистую сорочку тащить по грядкам с рассадой.
– Так и есть, – с довольным видом кивнула Василиса.
– Особливо если сорочка от зело плодоносящей бабы, – уточнила Матрена Василисе. Повитуха не любила, когда кто-то знал больше ее. – Не худо в грязной рубашке покататься по матери сырой земле перед севом. Особо вяще кровяные рубашки подсобляют в росте свеклы. Но только сорочка должна быть не от тощей какой-нибудь холопки, а от дородной телом жены. Тогда и свекла будет не жилистая, а сочная, красная! Что еще?.. Коли вылить кровяные воды под яблоню, то овощь яблочный уродится красный, налитой.
– На лошадь нечистой жене нельзя садиться, – вспомнила и подсказала Мария.
– У-у! – взмахнула рукой повитуха. – Такая вещь с лошадью была, что не приведи Господь на месте той лошади оказаться…
Слушательницы засмеялись.
– Одна благонравная жена поехала верхом на пажить. И в пути случились у нея крови. Она и не заметила. Коли заметила бы, то непременно спешилась да пехом пошла, потому что была та жена скромна и богобоязненна. А се… Крови попали лошадушке на спину. И внезапу она, сиречь лошадь, встала под женой на дыбы, из ноздрей у нее огонь пошел, потом дым черный!.. Скинул жеребец жену на земь и поскакал, как угорелый, поперек пажити. Бабы глядят: что такое? Выбежали на дорогу, а там лежит… Господи, спаси и сохрани! Кошка черная лежит в пыли! Брюхо копытом раздавлено и кишки наружу…
– Ой, баба Матрена, я немедля сблюю, – заприманала Мария.
Но повитухин рассказ в такой назидательный момент и сам черт бы не остановил.
– А подле валяется рубаха, – продолжила она, – пояс тут же, оголовник, вся женская одежа. Бабы по вышивке на оголовнике измыслили, что за кошка на дороге!.. А вечером лошадь вернулась на двор. Глянули… Батюшки! Хребтина у лошади вся облезла, язвы кровавые по всему брюху уж идут. Хозяин эту лошадь на двор не пустил, призвал попа. Поп прямо за воротами животину безвинную святил, кропил, чтоб, значит, кровяной грех на другую скотину не перекинулся. Еле отмолили бабий грех. Лошадь издохла в ночь, но более в доме никого мор не тронул. Но ты, Феодосьюшка, пуще всего бойся в крови оказаться в святой церкви. Если только почуешь, что быть сейчас нечистотам, сразу прочь из церкви беги!
– А если всенощная на Рождество? Неужели пропустить такое благолепие? – расстроилась Феодосья.
– Бегом из церкви прочь, я тебе сказала! А то в ведьму превратишься. А церковь потом придется сызнова освящать.
– Баба Матрена, тогда ведь парни и мужи догадаются, что у меня случилось?..
– Эка страсть! А то они не знают про женские нечистоты! Нечистой жене нельзя дежу замешивать, хлебы ставить, муку трогать. До просвир, упаси Бог, касаться. Ничего чистого делать нельзя! С мужем в одну постель ложиться нечистой жене грех великий. А уж если зачнешь чадо через крови, то народится кровавый разбойник.
– Страсти какие!.. – расстроенно всплеснула руками Феодосья. – Что ж мне сегодня, в сундук забраться да сидеть? Чего делать-то можно, баба Матрена?
Повитуха пожевала губами.
– Пряжу прясть – пожалуйте. Особенно красного цвету работу можно делать. Вышивать красным али шить из алого шелку. Так, без дела полежать тоже не грех. Молиться побольше, поклоны класть, все это нечистой молодой княгинюшке не возбраняется.
С последними словами, произнесенными Матреной шутливым тоном, жены встали из-за стола, дружно перекрестившись. Мария пошла полежать. (Впрочем, свекрови она сообщила, что сядет за изготовление кошеля для супруга своего Путилы. Мария уже второй месяц вышивала узорами кожаный кошель, выделанный из бычьей мошонки). Василиса запланировала пойти побранить холопов за какое-нибудь дело, а если худого не окажется, то так, для острастки. Матрена взялась перебрать в сундучке требуемые для бабицкого ремесла причиндалы. А Феодосья пошла в свою горенку. Прилегла было… Но мысли обо всем происшедшем, а особливо об услышанном от Матрены, распирали Феодосью, как вешние воды запруду. Она в волнении обошла горницу. Села на лавку. Не усидела, вскочила. Посидела подле поставца, одергивая и теребя скатерть. Но ноженьки сами подняли и понесли ее и от поставца прочь. Возле окна Феодосья взглянула на прялку. "Матрена сказывала, хорошо в кровях красным вышивать", – вспомнила Феодосья. Села на лавку. Достала из резного влагалища крошечные медные ножницы, иглы, тонкую металлическую нить, отливающую красным, золотую канитель, лазоревую ткань. Обвела глазами по ткани круг. Покачала головой, следуя мысленно картине окиянских волн. Зажмурилась на мгновение от яркости светила. Полюбовалась хрустальной твердью. Господи, что измыслила Феодосья? Али крови так на нея подействовали? И сказать, не перекрестясь трижды, страшно. Потому что замыслила Феодосья вышить карту тверди земной и небесной!
Глава третья
Скоморошья
– На лицах у всех хари надеты! Да такие глумливые хари! То ли из дерева вырезаны да раскрашены, бес его знает? На одной нос торчит на версту, что твоя елда! Ой, прости, Господи… На другой такая потешная личина, что в сонме не присонится!..
Мария с самого завтрака украдкой стояла на праге Феодосьиной горницы, подперев дверной укос. Время от времени она отодвигала кованый заклеп, тишком озирала лестницу и, вновь прикрыв дверь, с жаром продолжала пересказывать новины, принесенные Акулькой. Акулька давеча таскалась за город, к Божьему дому. Ибо преставилась у Акульки мать, и через сродственницу передали ей, что матушку уж отпели, и теперича попрощаться с ней можно будет у Божьего дома, куда свозили со всей Тотьмы до весны покойников. Не то чтобы всех, а голытьбу, холопов и простолюдинов, у кого нет кунов, чтобы нанять могильщиков разгрести снег на погосте и выжечь кострами мерзлоту да выдолбить могилу в окаменевшей земле. Тех упокойников складывали, как дрова, до ледохода, когда земля оттаивала, и тогда уж хоронили. Мать Акулька не сыскала, – наложено было уж поверх нее покойников: в Песьих Деньгах случился пожар, и новопреставившихся привезли не менее трех десятков.
– Старая у Акульки матушка была? – участливо спросила Феодосья.
– Тридцать пять годов, что ли?..
– Не так чтоб старая… – подняла брови Феодосия.
– Уж кто захочет умереть, так елдой не подпереть, – отскороговорила Мария, которой не терпелось перейти к самой завлекательной части новины.
На обратном пути Акулька узрела, что на Государевом лугу встали стойбищем сани-розвальни, кибитки, возы и чудной шатер, из которого валил дым. Оказалось, что в Тотьму прибыли скоморохи! И тогда поганая Акулька (прибить бы ее поленом за это!) поперлася на торжище – зреть скоморошьи позоры! Обо всем этом Мария узнала вовсе случайно, заслышав дерзкий хохот и глумы из людской избы. Акулька кинулась в ноги молодой хозяйке и, дабы отвлечь ея внимание от полена, в самых ярких красках расписала позорное зрелище.
– Поглядеть бы, – закатив глаза, томно прошептала Мария Феодосии и ухватила ее за рукав. Но тут же добавила постным голосом: – Ой, нет, грех великий! Тебе, девке вольной, еще бы и можно повзирать на скоморохов, а мне, мужней жене, и думать грешно.
– Вот еще! – смелым голосом произнесла Феодосия. – Ныне не старые времена! Чай не при Иване Грозном живем, чтоб женам и девицам из дома не выходить. Чего нас стерегут бденно, как царскую казну?! Пойдем на торжище сей же день!
– Ой, нет, Феодосьюшка, – опустив глаза, нарочно принялась отнекиваться Мария, мыслившая в случае неудачи свалить вину за инициативу на молодую сродственницу. – Не пойду я, и не уговаривай. Сяду лучше супругу Путилушке мошну вышивать.
– Да скоморохи, может, к нам десять лет после не приедут!
– А как уйдем? – притворно повздыхав, рекши Мария.
– Украдом.
– Нет, только не украдом. Лучше скажи матушке, что хотим отстоять обедню не в нашей церкви, а в соборном храме, – деловито предложила Мария, у которой план похода в балаган был разработан еще с вечера.
– Она нас без холопов не отпустит.
– Холопам поганым дадим четверть копейки, так они из питейного дома до вечера не выйдут. А матушке скажем, мол, нашло на дураков запойство, бросили они нас посреди Тотьмы… Матушка велит их выпороть, всего и дел!
…Сия тайная вещь удалась, как по маслу, словно сам черт Феодосье с Марией помогал!