- Дорогая госпожа Тизон, - сказала королева, - поверьте, что…
- Я не верю ничему, гражданка Капет, - ответила страшная женщина, скрежеща зубами, - ничему, кроме того, что только ты причина всех несчастий народа. И уж я найду у тебя что-нибудь подозрительное, увидишь…
Четверо мужчин скрылись за дверью, чтобы в любую минуту прийти на помощь, если королева будет сопротивляться.
Обыск начался с королевы.
У нее обнаружили платок с тремя узелками, приготовленный, к несчастью, в ответ на тот, о котором говорил Тизон, карандаш, ладанку и воск для запечатывания писем.
- Ага! Я так и знала, - сказала тетка Тизон. - Я уже говорила гвардейцам, что она пишет, эта Австриячка! Как-то раз я нашла каплю воска на розетке подсвечника.
- О сударыня, прошу вас, - взмолилась королева, - покажите им только ладанку.
- Как бы не так, пожалеть тебя! А кто меня пожалеет? У меня отняли дочь.
У мадам Елизаветы и у принцессы ничего не нашли.
Тетка Тизон позвала муниципальных гвардейцев, и они вернулись во главе с Сантером. Она вручила им все, что нашла у королевы; предметы эти переходили из рук в руки, их рассматривали, высказывая различные предположения. Особое внимание гонителей королевской семьи привлек носовой платок с тремя узелками.
- А теперь, - сказал Сантер, - мы зачитаем тебе постановление Конвента.
- Какое постановление? - спросила королева.
- Согласно ему, тебя разлучают с сыном.
- Неужели действительно существует такое постановление?
- Да. Конвент слишком тревожится за ребенка, которого ему доверила нация, чтобы оставлять его в компании такой порочной матери, как ты.
Глаза королевы метали молнии.
- По крайней мере, хотя бы сформулируйте обвинение; звери вы, а не люди!
- Черт возьми, - ответил муниципальный гвардеец, - это не трудно, вот…
И он произнес гнусное обвинение, подобное выдвинутому Светонием против Агриппины.
- О! - воскликнула королева; она стояла бледная и величественная в своем негодовании. - Я взываю к сердцу всех матерей!
- Полно, полно, - сказал муниципальный гвардеец, - все это решено. Но мы здесь уже около двух часов. Не можем же мы терять весь день. Вставай, Капет, и следуй за нами.
- Никогда! Никогда! - закричала королева, бросаясь между гвардейцами и юным Людовиком, намереваясь защитить подступы к кровати сына, подобно тигрице, защищающей свое логово. - Никогда не позволю отобрать моего сына!
- О господа! - сложила в мольбе руки мадам Елизавета. - Господа, молю именем Неба! Сжальтесь над обеими матерями!
- Говорите, - сказал Сантер, - назовите имена, расскажите о планах ваших соучастников, объясните, что означают узелки на носовом платке, принесенном вместе с бельем девицей Тизон, и те, что завязаны на платке, найденном в вашем кармане. Тогда вам оставят сына.
Казалось, взгляд мадам Елизаветы умолял королеву принести эту ужасную жертву.
Но та, гордо вытерев слезу, которая, подобно бриллианту, блестела в уголке ее глаза, произнесла:
- Прощайте, сын мой. Никогда не забывайте вашего отца, что теперь на небесах, и вашу мать, что скоро с ним соединится. По утрам и вечерам повторяйте молитву, которой я вас научила. Прощайте, сын мой.
Она в последний раз поцеловала его. Затем поднялась, холодная и непреклонная.
- Я ничего не знаю, господа, - заключила она, - можете делать все что угодно.
Но королеве потребовалось больше сил, чем было их в сердце женщины, тем более - в сердце матери. Она в изнеможении упала на стул, когда уносили ребенка. По его щекам катились слезы, он тянул к ней руки, но не издал ни звука.
За муниципальными гвардейцами, унесшими королевское дитя, захлопнулась дверь, и женщины остались одни.
Прошла минута безнадежной тишины, изредка прерываемая рыданиями.
Королева первая нарушила молчание.
- Дочь моя, - спросила она, - где записка?
- Я сожгла ее, как вы мне велели, матушка.
- Не читая?
- Не читая.
- Итак, прощай последний проблеск, последняя надежда! - прошептала мадам Елизавета.
- Вы правы, тысячу раз правы, сестра, мы так страдаем!
Потом она повернулась к дочери:
- Мария, но, по крайней мере, почерк вы видели?
- Да, матушка, мельком.
Королева поднялась, бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, и, вынув из прически шпильку, подошла к стене, вытащила из трещины маленький сложенный кусочек бумаги и показала принцессе.
- Дочь моя, вспомните хорошенько, прежде чем отвечать, почерк той записки был тот же, что здесь?
- Да, да, матушка, - воскликнула Мария, - да, я узнаю его!.
- Слава тебе, Господи! - воскликнула королева с жаром, падая на колени. - Если он смог написать утром, значит, он спасен. Господи, благодарю тебя! Такой благородный друг достоин одного из твоих чудес.
- О ком вы говорите, матушка? - спросила принцесса. - Кто он, этот друг? Скажите мне, как его зовут, я буду молиться за него.
- Да, дочь моя, вы правы; никогда не забывайте этого имени, потому что это имя храбрейшего и честнейшего дворянина. Он жертвует собой не из честолюбия, ибо появляется только в дни несчастья. Он никогда не видел королеву Франции, вернее, королева Франции его никогда не видела, а он готов пожертвовать своей жизнью, чтобы защитить ее. И может быть, будет награжден за это, как награждают сегодня за все добродетели, - ужасной смертью… Но, если он умрет… о, там, наверху, я его отблагодарю. Его зовут…
Королева с беспокойством огляделась вокруг и прошептала:
- Его зовут шевалье де Мезон-Руж. Молитесь за него.
VII
КЛЯТВА ИГРОКА
Попытка освободить узников Тампля, хотя она была безрассудна и безуспешна - ведь к ней даже не приступили, - вызвала гнев у одних и интерес у других. А вероятность этой попытки подтверждалась весьма реально: как сообщил Комитет общей безопасности, за последние три-четыре недели большое число эмигрантов вернулось через разные пункты французской границы. Очевидно, если уж люди рисковали головой, то ради какой-то цели, и целью этой, вполне возможно, было содействие похищению королевской семьи.
По предложению члена Конвента Ослена был утвержден жестокий декрет; согласно ему, к смерти приговаривались: каждый эмигрант, ступивший на землю Франции; каждый француз, подозреваемый в намерении эмигрировать; каждый изобличенный в оказании помощи при бегстве или возвращении эмигрантов, и, наконец, каждый гражданин, уличенный в укрывательстве эмигранта.
Этим страшным декретом был освящен террор. Не хватало еще только закона о подозрительных.
Шевалье де Мезон-Руж был врагом слишком деятельным и смелым, поэтому за его возвращением в Париж и появлением в Тампле последовали самые жестокие меры. Во многих подозрительных домах были проведены обыски, более строгие, чем когда-либо прежде, но позволившие обнаружить лишь нескольких эмигранток да стариков, пытающихся на склоне дней пререкаться с палачами; так что поиски не дали никаких результатов.
Естественно, из-за этих событий парижские секции на протяжении нескольких дней были завалены работой, а, следовательно, у секретаря секции Лепелетье, одной из наиболее влиятельных в Париже, было очень мало времени, чтобы думать о своей незнакомке.
Сначала, покидая Старую улицу Сен-Жак, Морис решил пытаться обо всем забыть, однако он вспомнил совет своего друга Лорена:
"Забудь, забудь!" - твердим себе мы,
Но помним все.
Морис тогда ничего не ответил на его вопросы, ни в чем не признался. Глубоко в сердце спрятал он все подробности своего приключения, стремясь избежать навязчивых дружеских расспросов. Но Лорен знал Мориса как человечка жизнерадостного и импульсивного и, замечая теперь, что тот постоянно ищет уединения, о чем-то все время думает, с полным на то основанием опасался, что несносный мальчишка Купидон пустил стрелы в сердце его друга.
Надо заметить, что за восемнадцать веков монархии Франция знала мало лет столь насыщенных мифологией, как год от Рождества Христова 1793-й.
Между тем шевалье так и не схватили, о нем больше не было слышно. Вдовствующей королеве, разлученной с сыном, оставалось лишь плакать, когда она, золовка и дочь оказывались одни.
Юный дофин, попав в руки сапожника Симона, начал свой мученический путь, который два года спустя соединил его с отцом и матерью.
Наступил период относительного затишья.
Монтаньярский вулкан отдыхал перед тем, как поглотить жирондистов.
Морис ощущал гнет этого затишья, как чувствуют тяжесть воздуха перед грозой. Не зная, чем заняться в часы досуга, кроме как отдаваться целиком если еще не любви, то очень на нее походившему пылкому чувству, он перечитывал письмо, целовал прекрасный сапфир, а затем решил, подобно игроку после проигрыша, предпринять, вопреки данной клятве, еще одну попытку в своих розысках, пообещав себе, что она действительно будет последней.
Молодой человек много раз думал о том, чтобы пойти в секцию Ботанического сада и попробовать там навести справки у секретаря, своего коллеги. Но первым - мы бы даже сказали единственным - препятствием к этому стало опасение, что его прекрасная незнакомка могла быть замешана в каком-нибудь политическом заговоре. При мысли, что его чрезмерное любопытство может привести очаровательную женщину на площадь Революции и стать причиной того, что эта ангельская головка будет гильотинирована, кровь стыла в жилах Мориса.
Он решил попытать счастья сам, без чьей-либо помощи и каких бы то ни было справок. План его, впрочем, был очень прост. Вывешенные списки на дверях каждого дома должны были дать ему первые указания, а последующие беседы с консьержами - окончательно пролить свет на эту тайну. У него, как у секретаря секции Лепелетье, было полное право вести подобные расспросы.
Ко всему прочему, Морис не знал имени своей незнакомки; но он собирался довериться интуиции, даже не допуская мысли, что у такого очаровательного создания может быть имя, не соответствующее внешнему облику. У нее должно быть имя сильфиды, феи или ангела, ведь пришествие ее на землю должно было быть отмечено необыкновенным именем существа высшего, сверхъестественного. Стало быть, это имя может безошибочно направить его на след.
Морис надел карманьолу из грубого коричневого сукна, натянул на голову праздничный красный колпак и направился на поиски, никому ничего не сказав.
С собой у него была суковатая дубина (в народе ее называли "конституцией"). В его сильной руке это оружие равнялось палице Геркулеса. В кармане у него лежало удостоверение секретаря секции Лепелетье. Так что он был защищен всесторонне.
Он снова прошел по улице Сен-Виктор, по Старой улице Сен-Жак, читая при свете угасающего дня имена, написанные то более, то менее разборчивым почерком на дверях каждого дома.
Морис уже подошел к сотому дому и читал уже сотый список, не надеясь, что найдет имя, о котором мечтал и которое даст ему хоть малейший след в поисках незнакомки, как вдруг какой-то славный сапожник, увидев нетерпение на лице человека, читающего фамилии, открыл дверь, вышел, держа в руках кожаный ремень и шило и посмотрел на Мориса поверх очков.
- Ты хочешь узнать о жильцах этого дома? - сказал он. - Спрашивай, я готов тебе ответить.
- Спасибо, гражданин, - пробормотал Морис, - я искал фамилию одного друга.
- Назови мне эту фамилию, гражданин, я знаю всех в этом квартале. Где живет этот друг?
- Припоминаю, что на Старой улице Сен-Жак, но боюсь, не переехал ли он.
- Так как же его зовут? Мне нужно знать.
Захваченный врасплох, Морис некоторое время колебался, потом назвал первое пришедшее на ум имя.
- Рене, - сказал он.
- А чем он занимался?
Мориса окружали кожевенные мастерские.
- Он был подмастерьем у кожевенных дел мастера.
- В таком случае, - сказал какой-то прохожий, только что остановившийся рядом и смотревший на Мориса добродушно, но с некоторым недоверием, - следует обратиться к хозяину.
- Конечно, - подтвердил привратник этого дома, - правильно, хозяева знают фамилии своих рабочих. А вот и гражданин Диксмер, он владелец кожевенной мастерской, у него более пятидесяти рабочих, и он сможет сообщить нужные тебе сведения.
Морис повернулся и увидел человека высокого роста, со спокойным лицом, в богатой одежде, свидетельствовавшей о процветании дел хозяина мастерской.
- Только, как заметил гражданин привратник, - отозвался он, - нужно знать его фамилию.
- Я сказал: Рене.
- Рене - ведь это имя, которое дают при крещении, а я спрашиваю фамилию. Все рабочие записаны у меня по фамилиям.
- Честное слово, - ответил Морис (этот допрос уже начинал выводить его из себя), - я не знаю фамилии!
- Как, гражданин, - сказал хозяин кожевни с улыбкой, в которой Морису почудилось больше иронии, чем хотел выказать собеседник, - ты не знаешь фамилии своего друга?
- Нет.
- В таком случае, ты его, по всей вероятности, не найдешь.
И кожевенник, учтиво поклонившись Морису, сделал несколько шагов и вошел в один из домов на Старой улице Сен-Жак.
- Да, действительно, если ты не знаешь фамилии… - согласился привратник.
- Да, не знаю, - раздраженно ответил Морис: он был не прочь выплеснуть свое дурное настроение в ссоре и даже, надо сказать, недалек от того, чтобы самому затеять ее. - Ты что-нибудь имеешь против?
- Ничего, гражданин, совсем ничего. Только если ты не знаешь фамилии своего друга, то, как сказал тебе гражданин Диксмер, скорее всего не найдешь его.
И гражданин привратник вернулся в свою каморку, пожав плечами.
Морису очень хотелось отколотить гражданина привратника, но тот был стар, слаб, и это спасло его. Будь он лет на двадцать помоложе, Морис устроил бы ему соблазнительный спектакль равенства перед законом, но неравенства перед силой.
Тем временем на город опускалась ночь. Морис решил воспользоваться остатками света уходящего дня и пошел в глубь первой улочки, затем - второй. Он осматривал каждую дверь, исследовал каждый закоулок, заглядывал в каждый палисадник, взбирался на каждую стену, смотрел сквозь каждую решетку, в каждую замочную скважину, стучал в двери пустых лавок, не получая ответа. Так он потратил около двух часов на бесполезные поиски.
Пробило девять часов вечера. Было совершенно темно. Не слышно было ни звука, не было заметно ни малейшего движения. Казалось, в этом пустынном квартале жизнь прекратилась вместе с уходом дня.
Отчаявшись, Морис собрался было возвратиться, как вдруг на повороте узкого прохода блеснул какой-то свет. Наш герой тотчас углубился в темный проулок, не заметив, что в тот же момент чья-то любопытная физиономия, уже с четверть часа следившая за всеми его движениями из гущи деревьев, возвышающихся над стеной, поспешно исчезла.
Через несколько секунд после ее исчезновения трое мужчин вышли из маленькой двери, скрытой в стене, и бросились в проулок, где только что скрылся Морис, а четвертый в целях предосторожности перекрыл выход из проулка.
А Морис тем временем обнаружил какой-то двор, на противоположной стороне которого виднелся свет. Он постучал в дверь убогого уединенного дома; при первом же ударе свет погас.
Морис снова постучал, но ему никто не ответил. Поняв, что ему решили не отвечать и он напрасно теряет время, Морис пересек двор и вернулся в проулок.
В это время дверь темного дома тихо приоткрылась, оттуда вышли три человека; раздался свист.
Морис обернулся и на расстоянии, равном двойной длине его дубины, увидел три тени.
Во мраке, при том подобии света, что всегда существует для глаз, имевших время привыкнуть к темноте, он увидел, как блеснули три клинка.
Морис понял, что окружен. Он хотел сделать мулине, но проулок был настолько узок, что его дубина задевала противоположные стены. В ту же секунду его неожиданно оглушили сильным ударом по голове: это напали четверо вышедших из двери в стене. Затем семь человек одновременно бросились на Мориса и, несмотря на его отчаянное сопротивление, повалили на землю, скрутили руки и закрыли глаза повязкой.
Морис не закричал, не позвал на помощь. Ведь сила и мужество всегда полагаются лишь на себя, им стыдно кого-либо звать на выручку.
Впрочем, если бы даже он и позвал кого-нибудь, то вряд ли пришла бы помощь в этом пустынном квартале.
Итак, Морису связали руки и ноги, но он не издал ни щука.
Он подумал, что раз ему завязали глаза, то ведь не для того, чтобы тут же убить. Морис был в том возрасте, когда любая отсрочка дает надежду.
Собравшись духом, он ждал.
- Кто ты? - спросил голос, в котором слышалось возбуждение недавней борьбы.
- Я человек, которого убивают, - ответил Морис.
- Точнее, ты уже мертвец, если заговоришь громко, закричишь или позовешь на помощь.
- Если бы я собирался закричать, то мог бы это сделать раньше.
- Ты готов отвечать на мои вопросы?
- Сначала спросите, а я посмотрю, должен ли отвечать.
- Кто послал тебя сюда?
- Никто.
- Ты пришел сюда по собственной воле?
- Да.
- Ты лжешь.
Морис сделал неимоверно сильный рывок, пытаясь освободить руки, но это было невозможно.
- Я никогда не лгу! - сказал он.
- В любом случае, пришел ли ты сам или тебя прислали, ты шпион.
- А вы трусы.
- Мы трусы?
- Да, вас ведь человек семь или восемь против одного, к тому же связанного, и вы его оскорбляете. Трусы! Трусы! Трусы!
Неистовство Мориса, вместо того чтобы разозлить противников, казалось, успокоило их: сама горячность эта доказывала, что молодой человек не был тем, за кого его приняли. Настоящий шпион задрожал бы и попросил пощады.
- Тут нет оскорбления, - произнес голос, звучавший мягче и в то же время повелительнее, чем другие. - В наше время можно быть шпионом, оставаясь честным человеком, но при этом рискуешь жизнью.
- Благодарю того, кто произнес эту фразу; я отвечу честно.
- Зачем вы пришли в этот квартал?
- Я ищу одну женщину.
Ответ был встречен недоверчивым шепотом, который затем усилился и стал угрожающим.
- Ты лжешь! - произнес тот же голос. - Мы понимаем, о каких женщинах ты говоришь; в этом квартале таких женщин нет. Признавайся в своем замысле или умрешь.
- Полно, не убьете же вы меня просто из удовольствия убить, если, конечно, вы не разбойники.
И Морис сделал вторую попытку освободить руки от веревки. Эта попытка была более решительна и неожиданна, чем первая. Вдруг острый и болезненный холод пронзил ему грудь.
Морис невольно отпрянул.
- Ну что! Почувствовал? - сказал один из нападавших. - В клинке еще восемь таких же дюймов; ты пока познакомился только с одним.
- Ну что ж, добивайте, - покорился судьбе Морис. - По крайней мере, сразу все и кончится.
- Так кто же ты такой? - спросил голос, мягкий, но в то же время требовательный.
- Вы что, хотите знать мое имя?
- Да, твое имя.
- Меня зовут Морис Ленде.
- Как! - воскликнул кто-то. - Морис Ленде, револю… патриот? Морис Ленде, секретарь секции Лепелетье?