"Удивительно, - думала порой Леля, - звуки, рожденные в душе гения и записанные им когда-то в виде черных крючков и точек, теперь врачуют души людей совершенно иной эпохи, иного образа жизни, взглядов и стремлений. Это ли не доказательство бытия Божия и бессмертия? Через самых талантливых и достойных Бог проводит Свои послания нам, грешным. Помогает выжить в самых, казалось бы, невозможных жизненных испытаниях, не сломаться, не уйти добровольно из этого жестокого мира".
И тут мир напомнил о себе. Телефон зазвонил, резко контрастируя с прекрасной музыкой, которую извлекали ее пальцы. Леля обычно выключала его, когда садилась за рояль. Но сегодня почему-то забыла об этом. Наверное, сказалась усталость последних дней. Она резко вскочила из-за инструмента и схватила трубку, намереваясь дать отпор любому, кто пытается разрушить ее особенное, шопеновское настроение.
- Ольгушка? - спросил полуутвердительно баритон с неповторимым акцентом.
- Да, Кшиштоф, это я, - оторопела Леля. - Рада тебя слышать.
- А видеть? - хрипловато спросил Кшиштоф.
- Как видеть? Когда? - удивилась Леля, стараясь не выдать радость.
- Через час. Лечу, Ольгушка, в Японию. Меня пригласили в жюри очередного конкурса. После нашего разговора я вдруг решил: поставлю-ка в паспорт российскую визу, сделаю на сутки остановку в Москве, может быть, увижу тебя. Должен увидеть. Короче, я уже в Шереметьеве. Только что прошел пограничный контроль, таможню, сейчас как раз сажусь в такси, чтобы ехать к тебе.
- Жду, - выдохнула Леля и без сил опустилась в глубокое кресло.
Василий и Антон выкатились на балкон, словно скованные невидимой цепью. За ними, будто она, как альпинист, была частью их связки, выскочила Ленка.
- Камеру! - прошипел Антон. Извернувшись, он наконец высвободил руку из цепких Васькиных клешней. Антон был левша и со свободной левой рукой чувствовал себя гораздо увереннее. Сильный удар слева заставил Ваську ойкнуть и выдохнуть непечатное ругательство. Но он пришел в себя скорее, чем можно было ожидать.
- Убью гниду! - заорал Васька и пнул изо всех сил Антона головой в грудь. Тот задохнулся, пошатнулся, но не упал. Хлипкий с виду очкарик, собрав все силы, неожиданно огрел Ваську кулаком по уху.
Тот замычал и, навалившись всем телом, припечатал Антона к ограде балкона. Под напором двух тел перила предательски заскрипели.
- У буфета рано-рано повстречались два барана! Прекратите сейчас же! Грохнетесь - костей не соберете! - заорала Ленка.
Антон внезапно резко поднял голову. Такого маневра Васька явно не ожидал. Он охнул и схватился за нижнюю губу. Сквозь пальцы гиганта проступила кровь. Он ослабил хватку, и Антон, вывернувшись, сцапал противника за куртку. У самого Антона от резкого удара слетели очки, теперь он дрался почти вслепую. Ленкин тщедушный герой смотрел на противника, подслеповато щурясь, однако не собирался отступать. Да и она, если честно, не собиралась. Все-таки их двое, а Васька один. Ленка исхитрилась подскочить откуда-то сбоку и поднять оправу, в которой блеснуло на солнце лишь одно стеклышко.
"Белое стеклышко! - почему-то подумала Ленка ни к селу ни к городу, и эта находка придала ей сил. - Прозрачное, светлое стеклышко. Не то что тогда, в Ялте", - подумала она и двинула Ваську кулачком под лопатку.
Силы противников были почти равны. Васька - огромный, высокий, но рыхлый и неповоротливый. Антон - сухопарый, среднего роста, близоруко щурящийся, зато более тренированный и накачанный. Соперники сопели, выкрикивали ругательства, молотили друг друга кулаками, однако без особого перевеса с той или другой стороны.
- Камеру! - требовал Антон, стараясь дотянуться до Васькиной сумки.
- Да пошел ты! - отвечал гигант, методично пытаясь повалить Антона на пол.
А Ленка? Все это время она орала не хуже медицинской сирены. И совершенно напрасно. Внутри здания ее крики никто не слышал, а снаружи шум улицы заглушал любые звуки. Да и прохожие шли, нет, бежали, как всегда бывает в Москве, по людной улице, углубившись в собственные мысли и не поднимая глаз на окна и балконы над их головой.
Того, что случилось дальше, не мог предвидеть никто. Ни Антон, ни тем более Ленка. Василий внезапно оторвался от Антона, схватил Ленку мертвой хваткой и поднял на вытянутых руках над перилами балкона. Теперь внутри была ровно половина Ленки. Вернее, ее ноги в джинсах и кроссовках болтались над перилами. Зато голова и половина туловища оказались снаружи. Нельзя сказать, чтобы Ленкиной голове такое положение понравилось. Она попыталась завизжать, но на этот раз из ее груди вырвался только какой-то слабый писк.
- Еще одно движение, и мне придется уронить девушку, - угрожающе процедил Василий.
- Ладно, твоя взяла, - спокойно и как-то очень тихо сказал Антон, отступая к двери, - черт с ними, с разоблачениями. Ни одно из них не стоит Ленкиной жизни. Ты получишь свои сребреники, парень. Будь счастлив. Если, конечно, сможешь.
Антон еле-еле, словно в режиме замедленной съемки, шел к выходу. Он как-то вмиг ссутулился и шагал, как старик, едва перебирая ногами. Будто сроду не ходил в фитнес-клубы, а, наоборот, страдал тяжелой и безнадежной болезнью.
- Поняла? - строго спросил Васька Ленку и поставил ее на пол. - Это называется психическая атака, Кузнечик.
- Это называется подлость! И трусость! - завизжала Ленка в полный голос и, оказавшись на полу, ударила Ваську ребром кроссовки поперек ноги. А для пущего эффекта, вспомнив советы из книжек по самообороне, двинула коленкой в самое уязвимое Васькино место.
- Ну, сука, погоди! Я же для тебя старался. Чтобы не объявляли потом в розыск, как пропавшую без вести. Ты еще вспомнишь меня, - прохрипел бывший приятель. Он хотел ударить ее по лицу, но не смог разогнуться и принялся подвывать и кружиться на одном месте.
А Ленка схватила Васькину сумку с камерами и двинула во все лопатки вниз, по черной лестнице.
Леля металась по квартире, перебирала наряды и лихорадочно соображала, что надеть и как причесаться к приезду Кшиштофа. Ее, еще недавно печальную и сосредоточенную, внезапно охватила любовная лихорадка. Болезнь была налицо, вернее, на лице. Глаза девушки блестели, щеки порозовели, пульс сделался таким, какой бывает у бегуньи на короткие дистанции. Со всей остротой перед ней встал важный для любой женщины вопрос: что надеть? Все платья, блузки, юбки, еще вчера вполне модные и эффектные, теперь казались нелепыми и безвкусными, напрасно занимавшими место в шкафу.
Белые брюки? Ни в коем случае! Они здорово полнят. Да и Кшиштоф, помнится, как-то обронил, что не любит женщин в брюках. Оранжевую тунику, пикантно открывающую плечи? Нет, ни за что! Слишком прозрачно, вызывающе и к тому же уже не модно. Короткую юбку? Что ж, это сексуально. Ой, нет, будет в ней как подросток-переросток. Да и ноги надо бы тщательнее побрить. Укороченную кофточку? Ну уж нет! Не такой у нее плоский живот, чтобы его обнажать перед изысканным поляком. Да, но надеть что-то надо! Ну не концертное же платье, в самом деле? И уж точно не шелковый халат, в котором она металась по квартире. Тогда что? Ну ладно, сойдет любимый льняной сарафан. Простенько и со вкусом. Ой нет…
Леля вспомнила, что как раз в этом сарафане была впервые близка с Антоном, и отправила наряд, как немого свидетеля измены Кшиштофу, обратно в шкаф. Наконец она извлекла из глубин гардероба простую белую блузку из хлопка, без рукавов и с глубоким вырезом, отделанным кружевом, а к ней - узкую льняную юбку темно-синего цвета в белый цветочек. И просто, и мило, и неофициально. И в то же время - не совсем по-домашнему.
- Ну, дзень добрый, коханая моя! - Кшиштоф ввалился в прихожую, обвешанный огромными пакетами. Он бросил их на пол и крепко обнял Лелю.
Хорошо знакомый запах его одеколона, этот неповторимый лимонно-травяной аромат, смешанный с еле уловимыми запахами кожи и мужского пота, опьянил ее сильнее любого вина. Она, как служебная собака, распознала бы запах главного мужчины своей жизни в любой толпе, даже с завязанными глазами. Леля носом, кожей, каким-то первобытным женским чутьем вспоминала сейчас любимого, вновь собирала его образ в душе по крошечным кусочкам. Еще недавно ее главный мужчина был далеко, его образ слегка стерся в памяти. Теперь она возвращала его себе, как реставратор возвращает к жизни поблекшее полотно: каждую черточку, каждый взгляд. Леля подняла к нему взволнованное и растерянное лицо, но не успела сказать ни слова. Кшиштоф наградил ее самым крепким, самым нежным и глубоким поцелуем.
Он целовал ее так страстно и нежно, обнимал так крепко, что через тонкую ткань блузки Леля чувствовала жар его рук и частое биение его сердца. Ее собственное сердце сейчас билось так же часто - словно они не стояли неподвижно в прихожей, а совершали марафонский забег. Не в силах сделать ни шагу, влюбленные застыли, накрепко прильнув друг к другу. Наверное, они стояли бы так вечно, если бы Тошка не зашуршал пакетами, собираясь чем-нибудь поживиться.
Когда им все-таки удалось добраться до комнаты, Леля вдруг подумала: "И зачем я так тщательно выбирала наряд, если Кшиштоф не обратил на него ни малейшего внимания? Могла бы и в халате открыть…"
Его ласковые сильные руки уже давно справились с мелкими пуговками на кофточке, ловко расстегнули затейливую застежку бюстгальтера и подбирались к "молнии" на юбке. Словом, обольстительные, как ей недавно казалось, вещички давно помялись и болтались вокруг тела нелепыми тряпочками. Теперь они только мешали Кшиштофу доставлять ей ни с чем не сравнимую радость. Леля, грациозно изогнувшись, выпростала тонкие руки из кофточки, та упала на пол. Туда же полетел невесомый бюстгальтер. Наконец она выпрыгнула из юбки и, дождавшись, когда Кшиштоф изловчится, как акробат, и стащит с себя брюки и рубашку, потянула его за собой на кровать.
Он целовал и ласкал ее так же страстно, как Антон, и все-таки совершенно по-другому. На его ласки отзывались какие-то другие клеточки ее тела, мозга и души. Это не было изменой Антону в обычном понимании этого слова, скорее - возвращением к самой себе. Теперь она ощущала свое тело как хорошо настроенный рояль, в котором прекрасный музыкант разбудил такие звуки, о каких не догадывался даже мастер, сотворивший инструмент. Они понимали друг друга до доли секунды, до четверти тона, и Кшиштоф, как талантливый дирижер, полностью подчинил оркестр солистке. Вот чуть быстрее, теперь медленнее, вот еще немного. Громче, громче, быстрее… Кода!
Они лежали рядом, притихшие и утомленные, и оба мечтали об одном: пусть эта минута длится вечно. У Лели не было ни грусти, ни чувства вины, как с Антоном, только огромная радость, заполнившая все ее существо. Леля не желала думать о том, что Кшиштоф уедет, может быть навсегда, и его образ начнет потихоньку стираться в памяти. Ну, поначалу будут частые телефонные звонки, намеки, понятные лишь им двоим, поцелуи в трубку телефона. А что дальше? С Антоном она рассталась, это окончательно и бесповоротно. Даже если он будет настаивать, даже если выяснится, что его, как он клялся по телефону, подло подставили… Все равно. То, что треснуло, уже не склеить. Никогда. Она просто не сможет смыть с души тот черный осадок, который остался после истории с газетой. И теперь - после близости с Кшиштофом - это вдвойне немыслимо. Она не сможет предать дважды…
- О чем ты думаешь, Ольгушка? - спросил Кшиштоф, ласково тронув ее за смуглое плечо.
- О том, как я дальше буду жить без тебя, - честно призналась Леля.
- Ох уж эти красивые московские пани! - шутливо пожурил поляк. - Вот она, загадочная русская душа. Не успели встретиться с любимым, как тут же думают о разлуке. Да вы, русские, просто упиваетесь своей меланхолией. А мы, поляки, наслаждаемся каждым днем. Как-никак мы ближе вас к Западу. Поэтому наш бог - действие и оптимизм. Недаром каких-нибудь лет двадцать назад нас называли "самый веселый барак социалистического лагеря".
- Не могу веселиться, ты приехал всего на несколько часов, прости, - вздохнула Леля.
- Нет, этот эгоизм самостоятельных женщин… Он просто ни в какие ворота не лезет! - возмутился Кшиштоф. - Почему вы все решаете за нас, мужчин? Почему думаете, что только вы будете страдать без нас? А я? Разве я не люблю тебя? Разве не примчался к тебе через все границы и таможни? Неужели мне будет сладко одному в чужой стране? Или ты думаешь, я завтра же радостно приударю за первой же конкурсанткой? Такой крохотной японочкой, чуть больше размером, чем ее скрипка? Или, может, рвану к гейшам? А ты? Неужели тоже завтра приведешь кого-то в этот дом? Как у вас говорят: с глаз долой - из сердца вон?
- Что ж, милый, это жизнь, - тихо проговорила Леля. - Страсти забываются, а обязанности остаются. Во всяком случае, ты рано или поздно вернешься в Варшаву к своей Агнешке. Или заведешь в Польше роман с очередной оркестранткой, чтобы не летать ко мне через границы и таможни… Или я возьму в мужья какого-нибудь лысого и пузатого западного импресарио, чтобы проще было заключать контракты за границей.
- Давай лучше помолчим, Ольгушка. Сейчас в партитуре пауза, - тихо и грустно сказал Кшиштоф и элегантно, как истинный поляк, поцеловал Леле руку.
Лиза долго, взахлеб, со вкусом рыдала на груди у Федора. Они стояли на краешке тротуара, машины объезжали их, обдавая гарью. А Федор, обнимая Лизу, замирал от нежности и жалости, словно держал в огромных ладонях маленького рыжего котенка. Он нисколько не возражал против того, чтобы девичьи слезы намочили его рубашку, наоборот, нежно прижимал Лизу к груди и осторожно гладил по медовым волосам. Он догадывался, о чем рыдает подруга, и не хотел мешать. Пусть поплачет всласть, может, станет легче. Лиза же, отрыдав, решила: надо немедленно во всем признаться Леле. Иначе она не сможет смотреть ей в глаза. Жить с сестрой в одной квартире. Вообще жить. Надо сию минуту рассказать все сестре. Как однажды рано утром, когда за Антоном захлопнулась дверь, она, Лиза, пробралась в комнату и сфотографировала Лелю. Как потом почти каждый день смотрела на эту фотографию. И умирала от зависти. У нее, у Лизы, никогда не будет ни такой большой любви, ни такого красивого мужчины. Ни такого взгляда по утрам после ночи, проведенной с любимым. Ни такого совершенного тела. Вообще ничего не будет. Жизнь проходит впустую. Ей уже двадцать лет. Юность пролетела, как призовая лошадь на скачках. Другим уже розданы жизнью кубки и дипломы. А ее, Лизу Рябинину, никто до сих пор по-настоящему не любил.
- Ну что, куда теперь? - осторожно спросил Федор. Он извлек свой клетчатый носовой платок, еще мокрый от прежних Лизиных слез, и вновь вытер им лицо девушки.
"Она даже плачет красиво", - с нежностью подумал Федор и, улучив момент, поцеловал пышные медовые волосы, ничуть не смущаясь оттого, что они впитали все запахи конюшни.
"Не любит…" - продолжала растравлять себя Лиза и вдруг случайно взглянула на Федора опухшими от слез глазами. В простом и добродушном лице парня было столько любви и нежности, что она устыдилась собственных мыслей. Лиза поднялась на цыпочки и от всей души чмокнула друга в щеку. Он оторопел и зачем-то потрогал рукой лоб Лизы.
- Ты в порядке, Лизок? Не больна? - забеспокоился Федор. Столь резкие метаморфозы, произошедшие в подруге, наверное, под влиянием падения и стресса, не обрадовали, а, наоборот, насторожили парня. Еще с утра руку вырывала, а теперь… Нет, все это очень странно. Как бы не было сотрясения мозга…
- Спасибо тебе, Федька, за все, - с чувством сказала девушка. - А я сейчас поеду домой. Признаваться Леле в нашей подставе. Вернее, в моей. Ты-то вообще ни при чем. Весь в белом. Хоть и в камуфляже. Ты, Феденька, был лишь орудием в моих руках.
- М-да, орудием слепым, к тому же разрушительной силы, - самокритично сказал Федор. - Взорвал мир в одной отдельно взятой семье. А может, Лиз, не надо во всем признаваться вот так - лично? Ну, чтобы не наговорить друг другу гадостей, о которых потом вы обе будете очень жалеть? Лизок, пошли-ка лучше Леле эсэмэску…
- Ты всегда подсказывал мне умные вещи, - польстила Лиза кавалеру. Вот уже пять минут она смотрела на Федьку другими глазами. Перед ней стоял большой, красивый, сильный мужчина, готовый ради нее на все. Сейчас она опиралась о его крепкую руку и чувствовала себя в надежном укрытии. Девушка давно привыкла к этим рукам, всегда готовым поддержать и подхватить ее, как привыкают к двери, защищающей от холода и ветра. И никогда не задумывалась, как будет жить, если привычная опора исчезнет.
И Лиза, присев с Федором на лавочку в сквере, послала сестре эсэмэску такого содержания:
"Лелик, прости свою подлую сестру. Если, конечно, сможешь. Фотка в газете - дело моих рук. Антон тут ни при чем. Я его подставила. Потому что очень любила. И ревновала. А теперь, кажется, не люблю. Позвони Антону как можно скорей и все расскажи. Я знаю, он простит тебя. Потому что любит. Будьте счастливы. Лиза".
Ленка догнала Антона уже на этаже, где располагалась редакция. Тяжелая сумка оттягивала плечо и мешала нестись по ступенькам так быстро, как она этого хотела.
- Ты в порядке? - медленно проговорил ее товарищ. Он все еще не мог прийти в себя после Ленкиного парения над перилами балкона.
- Живее кролика, вынутого из духовки! - заорала Ленка и дернула Антона за рукав. - Надо задержать Ваську! Этот гад скоро будет здесь, - продолжала орать она. - Скажи охране, пусть немедленно вызовут милицию!
- А на каком основании? - удивился Антон. - Где доказательства? И что мы скажем в отделении? Что твой приятель юности Василий хотел тебя выбросить с балкона? Ну, в ответ на это менты только посмеются. Мол, дело молодое. Заревновал парень, небось сама повод дала. Например, в коротких юбках ходила или поздно вечером из кино пришла. Они таких историй больше любых сочинителей мыльных опер знают. Или ты опять затянешь им свою песню о том, что Васька связан с бандой черных букмекеров? А чем докажешь? Ни одного приличного вещдока… Эту сиплую морду в капюшоне к делу не пришьешь…
- Здрасте, а про мою съемку ты забыл? - вспылила Ленка. - Там как раз полно доказательств. Выше крыши! А если менты возьмутся за того придурка в бандане, они выйдут на Ваську и всю их доморощенную банду. Уверена, это какие-то лохи ветеринарку в страхе держат. Теперь мне ясно, почему Василий так жирует: продался бригаде букмекеров. А вдруг - не только букмекеров? Через Головачева они сливают всю дезу и выходят на нужных людей, чтобы самим не светиться.
- Скажешь тоже - разоблачительные фотки! - въехал наконец в суть дела Антон. - Не забывай, твоя фотокамера пропала. Ушла своими ногами к другой хозяйке!
- Да здесь же она, здесь, в Васькиной сумке! - заорала Ленка, теряя терпение. - Я ее еле дотащила, Смирнов, пока ты по лестнице прогуливался! Открой сумку, Тош, а то у меня после этого полета над пропастью во ржи руки-ноги трясутся.
Антон рванул замок на черной кожаной сумке и извлек Ленкин фотоаппарат. Он так удивился, словно нашел сто долларов у себя на столе.