- Именно поэтому мы и не пускаем вас назад. Если бы вы были более сообразительны, вы бы бежали отсюда, закрыв глаза от страха. Представители нового режима не потерпят в своей стране члена королевской семьи, пытающегося вызвать симпатии в сердцах народа и снискать его поддержку. Если вы вернетесь, они будут, конечно, вежливы с вами, гостеприимны и добры, но вскоре с вами произойдет какой-нибудь несчастный случай со смертельным исходом, и все тут же забудут о вас.
Олимпия обомлела. Она чувствовала себя надувным шаром, из которого выпустили воздух.
- Мне не нужны ничьи симпатии, - промолвила она дрогнувшим голосом.
Рабан отошел от нее. Олимпия села на грубо сколоченный деревянный стул. Гнев покинул ее, и теперь она казалась разбитой и несчастной. Внезапно ее охватило недоумение, и она изумленно огляделась вокруг, стараясь припомнить, каким образом она очутилась здесь. Олимпия с трудом могла восстановить в памяти свадьбу, свое обращение к народу, а потом… потом… Ей стало не по себе.
- Это вы привели меня сюда? - спросила она.
- Конечно, нет. - Карие глаза графа смотрели на нее с раздражением. - Разве я не рассказывал вам о себе? Я хочу помочь Дрейку вернуться в Константинополь, постаравшись сделать так. чтобы он не умер прежде, чем успеет упомянуть меня в своем завещании. Что же касается заботы о вас, то это неприятное поручение я вынужден выполнять по просьбе Дрейка.
Олимпия начала кусать губы, размышляя над сложившейся ситуацией. Она никак не могла вспомнить, каким образом очутилась здесь. Единственное, что не выходило у нее из головы, была необходимость вернуться назад и остановить то, что началось в городе по ее вине.
Но оказывается, все уже кончено. Этот граф сказал, что революция свершилась. Ориенс теперь - республика. Все вышло так нелепо.
- Вы помогаете Шеридану? - спросила она задумчиво. - А он у султана?
Рабан фыркнул.
- Не совсем. Что у вас с головой? Он же лежит внизу полуживой. Дрейку крупно повезет, если он в результате всего случившегося не потеряет руку.
- Что? - прошептала Олимпия.
- Однако вы очень неблагодарны, даже не замечаете состояния людей, верой и правдой служащих вам. Дрейк получил чертовски серьезную рану от удара саблей, а вы, как мне сообщили, несмотря на это, заставили его полночи таскаться по грязи и дождю. Неудивительно, что он в конце концов слег в тяжелом состоянии.
- Так он здесь? - дрогнувшим голосом спросила Олимпия. - Он ранен?
- И очень серьезно. Все из-за вас. Олимпия провела кончиком языка по губам.
- Значит, это я виновата?
- Конечно, вы. Если бы не вы, он был бы до сих пор в Константинополе, где ему ежедневно подают на стол его любимые цукаты и чешут спинку. Я говорил с его слугой и узнал, что у Дрейка был собственный, совершенно безумный план вашего спасения из рук Клода Николя. Ему чертовски повезло, что его не застрелили или не взяли под арест, чтобы наутро повесить.
- Это я во всем виновата, - шептала Олимпия, сжимая руки, лежащие на коленях. - Это я во всем виновата.
- Совершенно верно. Поэтому ведите себя тихо и выполняйте мои приказы, понятно?
Граф направился к двери.
- Прошу вас… - взмолилась Олимпия, - разрешите мне посмотреть на него. Я обещаю, что не пророню ни слова. И ничего не сделаю.
Рабан уже взялся за дверную ручку. Обернувшись к Олимпии, он хмуро посмотрел на нее, а затем пожал плечами:
- Быть может, увидев, что вы все еще здесь и никуда не убежали, он немного успокоится. Хорошо, спуститесь к нему на несколько минут. Но предупреждаю вас, если вы предпримете хотя бы малейшую попытку к бегству, я тотчас же запру вас здесь наверху до тех пор, пока вы не одумаетесь. Ему нельзя волноваться.
- Нет-нет, - еле слышно промолвила она. - Я буду вести себя тихо.
Граф взял Олимпию за руку, и та покорно последовала за ним вниз по узкой лестнице. Шеридан находился на кухне. Он лежал на низкой койке у огня и беспокойно шарил по одеялу здоровой рукой. Граф подтолкнул Олимпию к койке, но она остановилась в ярде от нее. На бледном лице Шеридана горели только скулы. Сухожилия на запястье его здоровой руки, которой он хватался то за бедро, то за перевязанную раненую руку, были напряжены.
"Я во всем виновата, - повторяла про себя Олимпия, - я виновата, я".
- Вот она, старина, - весело сказал граф. - Цела и невредима.
Шеридан повернул голову в их сторону.
- Принцесса, - еле слышно произнес он и закашлялся. И тут же побледнел как смерть от острой боли в руке, ему хотелось дотронуться до девушки, но он только судорожно сжал пальцы в кулак, и его здоровая рука упала на грудь.
- Больно, - пробормотал он, закрывая глаза и тщетно пытаясь улыбнуться. Губы не слушались его, и вместо улыбки на лице появилась жалкая гримаса. Он снова открыл глаза и начал искать взглядом Олимпию.
- Подойдите ближе, чтобы он вас видел, - сказал граф и подтолкнул ее к койке Шеридана.
Олимпия сделала еще один шаг и замерла, не в силах сдвинуться с места. Ее язык словно занемел, и она не могла произнести ни слова.
Шеридан закусил губу. Он смотрел на Олимпию, но взгляд его был таким тусклым и затуманенным, что она не знала, видит ли он ее.
- Он умрет? - прошептала она.
- Нет, если я возьмусь за него, - заверил ее граф Бофонтен, рассматривая повязку на раненой руке Шеридана. - И если вы не будете мне мешать. Думаю, мы сумеем спасти его руку, и он сможет собственноручно написать мне рекомендательное письмо к султану… Я правду говорю, приятель?
Шеридан пробормотал что-то неразборчивое и обвел комнату блуждающим взглядом.
- Ну вот и славно, - сказал граф. - Он не возражает.
"Дорогой Шеридан, я ждала, пока у тебя спадет жар, чтобы написать это письмо. Граф Бофонтен обещает мне, что письмо непременно попадет к тебе в руки. И все же я дала сеньоре Верлетти золотую крону из твоего кошелька, чтобы она проследила за точностью исполнения моего распоряжения. Честно говоря, я не доверяю обещаниям этого человека.
Мустафа рассказал мне о том, что ты сделал для меня: о коварном замысле моего дяди и твоем намерении остановить его.
Я рада, что твои планы не воплотились в жизнь и тебе не пришлось на этот раз никого убивать ради меня. Тебе это может показаться очень странным, но я не могу вспомнить, видела ли я тебя в соборе или во время бегства оттуда. Однако Мустафа утверждает, что именно ты вывел меня из храма, и я верю ему. Ты столько раз спасал мне жизнь. Я знаю, что и моего дядю, и моего дедушку убили во время мятежа. Граф говорит, что мне следует куда-нибудь уехать и затаиться, стараясь ничем не напоминать о себе новому правительству Ори-енса. Я думаю, что он прав, и все же я ощущаю некоторую растерянность в душе. Всю свою жизнь я думала об Ориенсе и о том, что буду там делать, и вдруг все мои планы рухнули.
Больше всего на свете я хотела бы сидеть у твоей постели и смотреть, как ты спишь. Все то время, пока ты болел, я не переставала молиться о твоем выздоровлении. И я поклялась - поскольку я сама виновата в твоих страданиях, - что в случае, если ты поправишься, я навсегда уйду от тебя, чтобы никогда больше не причинять тебе боль. Поэтому я ухожу. Честно говоря, я не собиралась писать это письмо перед уходом, но я хочу, чтобы ты знал, как я благодарна тебе за все. О, как бы я хотела найти достойные слова, чтобы выразить тебе всю глубину своей благодарности! Ты показал мне на деле, что такое мужество и верность. Ты стал для меня настоящим другом, таким, какого у меня в жизни никогда не было и не будет.
Мустафа поведал мне, что тебе хорошо живется при дворе султана, и я желаю тебе получить все те почести, которые ты заслуживаешь. Прошу тебя, выполняй все предписания доктора, это хороший врач, и он сумеет вылечить твою руку. Мы все очень боялись, что ты умрешь. Пожалуйста, будь великодушен к этому смешному графу, даже если он похож порой на настоящего мошенника. Он заботился обо всех нас, нашел для тебя доктора и самым тщательным образом подготовил мой отъезд. Он надеется, что ты поможешь ему стать пашой, и часто говорит о танцовщицах, которых собирается набрать в свой гарем.
Я никогда не забуду тебя, Шеридан. Мне бы хотелось исправить все те ошибки, которые я наделала и в результате которых пострадали ты и другие люди. Я хотела бы иметь возможность помочь тебе в трудную минуту, но боюсь, что не сумею сделать это. Хотя мне страшно хочется быть рядом с тобой. Ах, если бы ты знал, как мне хочется быть нужной тебе!
Я не буду целовать тебя сейчас, потому что не хочу будить тебя. Представь себе Вену, музыку, парадную лестницу и нас, поднимающихся по ней. То время, когда мы мечтали обо всем этом, было лучшим временем в моей жизни. Это мой прощальный поцелуй.
Прости меня. Прости за то, что я всегда подводила тебя. Олимпия".
Глава 28
Шеридан снова аккуратно сложил письмо, глядя в огонь пылающего костра, бросавшего отсветы на стволы высоких деревьев, окружавших путешественников. Слуга-цыган продолжал неутомимо трясти одной рукой высокий шест, на который их проводник-татарин повесил жестяную посуду, чтобы ее грохотом отпугивать демонов.
Рабан неодобрительно взглянул на Шеридана.
- Вы разве еще не выучили его наизусть?
Шеридан вытянул правую руку и начал осторожно разрабатывать ее.
- Идите к черту, - беззлобно огрызнулся он. Шеридан был еще слишком слаб после ранения, у него даже не было сил обижаться на графа за постоянные насмешки. Кроме того, вопреки здравому смыслу Шеридан со временем начал испытывать симпатию к этому плуту.
- Влюбленный безумец, - сказал Рабан и подбросил ветку в огонь. - Несчастный дьявол.
Шеридан следил за пляшущими языками огня. Неужели граф прав, и он превратился в жалкого безумца, околпаченного бабой? Шеридан вспомнил одного плотника со своего корабля. Когда судно однажды после многомесячного плавания зашло в порт за почтой, этот малый, прочитав полученное письмо из дома, был настолько поражен, что ходил сам не свой. Матросы смеялись над ним, бранились и давали тычки. - Выше нос, Чипс, взбодрись, ты же мужчина! Ты больше никогда не увидишь ее, вот и все. Плюнь и не позволяй какой-то юбке делать из тебя дурака.
Но то, что случилось с судовым плотником, так или иначе затронуло всю команду. На корабле все члены экипажа зависят друг от друга, и если с кем-то случается беда, это сразу же отражается на моральном климате, царящем на борту судна. Поэтому матросы с особой жестокостью преследовали беднягу, пытаясь выбить дурь у него из головы. Никто не испытывал к нему ни малейшего сочувствия, потому что сочувствие было бы настоящим ядом для них. Оно напомнило бы им, что они выброшены из жизни и вынуждены вести борьбу за существование, страдая от лишений и тоски, в то время как весь мир живет собственной, отдельной жизнью, не заботясь о них. "Кто угодно, только не я! - всегда думал Шеридан. - На моем лице вы никогда не увидите подобной растерянности и боли".
Однако это все же случилось с ним. Шеридан был глубоко уязвлен тем, что Олимпия покинула его, пока он находился в беспамятстве.
Теперь каждую ночь его терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, его бил озноб, но не от повышенной температуры, а от страха. Шеридан все глубже и глубже погружался во мрак, чувствуя по мере своего приближения к Стамбулу, что преграда, отделявшая его от катастрофы - полного разрушения личности и безумия, - становится все более тонкой.
Шеридан понимал, что ему следовало ехать вовсе не в Стамбул. Он не знал, куда направилась Олимпия. Но был уверен, что она не могла поехать в Турцию. Однако Шеридан боялся повернуть назад. Он сделал свой выбор. И теперь его мучили кошмары, жизнь казалась настоящей пыткой; его душил гнев, терзал страх. Он снова превыше всего ценил свою непокорность судьбе и умение выживать. Да, это был его окончательный выбор. Капитан решил вернуться к прежним тяготам флотской жизни, хотя он ненавидел ее и боялся. Но Шеридан хорошо знал, как выжить на флоте, в знакомом ему мире; он никому не доверял и чувствовал себя в относительной безопасности. Он умел держать людей на расстоянии и впадать в бесчувственное оцепенение. Олимпия бросила его, вычеркнула из своей жизни, а это было страшнее всех его самых ужасных кошмаров. Поэтому у Шеридана не было пути назад.
И все же он вновь и вновь вспоминал ее глаза, в которых светились гнев и… страх, он вспоминал безумное выражение ее лица там в горах, когда шел мелкий дождь и было очень темно. О Боже, Шеридан по своему опыту слишком хорошо знал, что тогда творилось в ее душе!
Как может он оставить ее одну с таким адом в сердце?
Олимпия была единственным человеком в его жизни, которым он по-настоящему дорожил. И вот он покинул ее, убежал на край света!
Шеридан подтолкнул камешек носком сапога в костер и стал наблюдать, как его лижут языки пламени.
- Рабан, - сказал он, - вы знаете, что такое мужество? Молодой граф, строгавший от скуки палку, не сразу ответил.
- А что, вы хотите просветить меня на этот счет?
- Нет, я спрашиваю вас.
- Что такое мужество? - переспросил Рабан, поигрывая палочкой. - Как заметил Сократ с присущей ему лаконичностью: "Это, конечно, не то, о чем должна знать каждая свинья".
Шеридан подтолкнул поближе к огню еще один камешек.
- Я все же думаю, что на эту тему у него есть еще кое-какие высказывания.
- Конечно. Вы что, старина, совсем забыли Платона? В Афинах люди толпились на углах улиц, чтобы послушать Сократа, рассуждавшего на эту тему.
Шеридан бросил в костер третий камешек.
- Я никогда не читал Платона, - тихо сказал он.
- А-а, - протянул Рабан и прикрыл глаза, вспоминая: - Как это там у него? "А теперь, Лахет, попытайся определить, что такое мужество". И Лахет ему отвечает: "Мне кажется, Сократ, что мужество - это своего рода стойкость души". Кстати, этот ответ мне чертовски нравится, однако для Сократа он, как всегда, оказался недостаточно хорошим, и мудрец, по своему обыкновению, начинает спорить. "Но что ты скажешь, если она сопряжена с неразумностью? - спрашивает он. - Разве не окажется она в таком случае вредной и пагубной?" И этот бедный остолоп Лахет сразу же заливается краской стыда, шаркает ножкой и говорит: "Да, это бесспорно так, Сократ". И тогда Сократ решает наконец, что настало время выдвинуть свой главный аргумент: "Итак, по твоим собственным словам, мужество - это разумная стойкость". Шеридан продолжал смотреть в огонь.
- Этой цитаты из древних греков вам достаточно? - спросил молодой граф.
- Вполне.
Рабан засмеялся и вновь принялся строгать свою палочку.
Шеридан закрыл глаза. Он думал о том, как ему выжить в Стамбуле, о неизбежных ночных кошмарах, о постоянном напряжении всех душевных сил, которых у него так мало осталось. Он вдруг вспомнил принцессу и подумал: как научиться воспринимать все свои страхи и ночные кошмары безразлично, не цепенея каждый раз в своих попытках противостоять им?
Мужество и верность… "Ты показал мне на деле, что такое мужество и верность", - писала Олимпия в своем прощальном письме.
Но Шеридан слишком часто испытывал страх, он не был храбрым человеком, хотя, конечно, обладал некоторой стойкостью. Ведь он удержался и не убил себя, не прибег к этому последнему средству освобождения, хотя очень хотел. Да и сейчас еще хочет этого. Его бесстрашное вмешательство в интриги при дворе султана тоже было своего рода самоубийством - медленным, более приятным, но в конце концов неизбежно заканчивающимся фатальным исходом. Шеридан это знал и потому признавался себе, что не является храбрецом. Он слишком боялся жизни.
"Только разумная стойкость является мужеством".
Шеридан не очень-то вникал в эти слова. Он не знал, что разумно, а что безумно. Он помнил только одно: он нужен Олимпии. Об этом свидетельствовало выражение ее лица той страшной ночью. Об этом говорило ее письмо.
- Рабан, - тихо сказал Шеридан, - я возвращаюсь.
- Назад? В Ориенс?
- Нет.
Рабан отбросил палку в сторону.
- Да вы, черт возьми, настоящий идиот. Неужели вы хотите броситься на поиски этой проклятой принцессы?
Шеридан снова начал интенсивно разрабатывать свою больную руку, не затрудняя себя ответом. Граф закатил глаза в негодовании.
- Господи помилуй, с чего же вы собираетесь начать эти поиски?
Шеридан искоса взглянул на него.
- Вы точно помните, что она ничего не говорила вам о том, куда направляется?
- Ни звука. Я уже рассказывал вам, что, узнав о низвержении монархии в Ориенсе, она села в угол и просидела там три дня с мрачным видом. Она не пыталась ухаживать за вами и ничего не говорила, а просто сидела, сжав руки, и смотрела на вас с таким выражением лица, как будто боялась, что вы сейчас исчезнете. Эта глупышка даже ничего не ела. А затем, когда вы начали уже приходить в себя, она вдруг заявила, что ей необходимо уехать. - Граф покачал темноволосой головой. - О женщины!
- Если я появлюсь в Англии, меня арестуют за долги.
- Правда? - В голосе Рабана звучал живой интерес. - А я думал, что вы богаты.
- Источником вашего оптимизма на этот счет была ваша алчность. Мой долг составляет полмиллиона фунтов. Чтобы уплатить его, мне нужно было бы получить от султана еще по крайней мере двадцать летних дворцов.
Рабан поднял с земли свою палочку и вновь принялся строгать ее.
- Вы слишком скромны. Но в Англии, я уверен, у нас с вами дела пойдут просто отлично.
- "У нас с вами"? - насмешливо переспросил Шеридан. Граф невинно улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
- Конечно. Неужели вы думаете, что я теперь смогу бросить вас?
- Не понимаю, почему бы вам действительно это не сделать.
- Решение парламента занесено в протокол 18 марта 1828 года, если не ошибаюсь. Я всегда путаю числа.
Шеридан нахмурился.
- Речь шла о строительстве железной дороги Бирмингем - Ливерпуль, как вы помните, старина.
- Что вы хотите сказать? - резко спросил Шеридан, и на его скулах заходили желваки.