– Прости.
Кожа на шее жесткая, продубленная солнцем и ветром. Даже на вкус солоноватая.
– Не прощу. – Урфин падает на спину, увлекая Тиссу за собой. – Пока не расскажешь, в чем дело.
И не отступит теперь.
Но ему – можно, хотя бы для того, чтобы Тисса перестала бояться и думать всякие глупости. Только в глаза смотреть немного стыдно.
– Все хорошо, радость моя. Все хорошо… Шарлотта твоя – дура и не слушай ее. Что до братца, то… сильно испугалась? Не волнуйся, я сам с ним поговорю. Он больше к тебе и близко не подойдет.
Лед в груди совсем растаял.
– А спрашивал я… сложно все. Я понимаю, что Ллойд тысячу раз прав, что нельзя сейчас лезть к ней, только хуже будет. Но я ведь сам был на месте Изольды. Я помню, каково это – понять вдруг, что с тобой сделали.
Тисса вздохнула.
О том, что произошло в замке, она знала от Урфина. И еще от Шарлотты, которая рассказывала вдохновенно, словно бы историю из книги. Тисса еще не могла поверить, что эта история о людях знакомых, близких.
– Или еще сделают. Им нужен Кайя, а сам он не выберется… а значит, придумают, как помочь. И тут ее желание не будет учитываться. Заставят, вернее, внушат…
– А если заставлять не понадобится?
– В том и дело, что перестаешь понимать, где твое, а где – наведенное. И даже не в этом проблема, а в том, что я был в курсе всего, но не предупредил.
– Как?
Если письма писать запретили, но даже случись Тиссе запрет нарушить, вряд ли бы ее письму позволили бы дойти до адресата. О встрече и говорить не стоило.
Для Магнуса сделали исключение, но и то лишь затем, чтобы убедился, что Изольда жива.
– Как-нибудь. Не знаю. Но мне придется с ней встретиться… в глаза посмотреть. Сказать, что… что сказать?
– Правду.
– Мне когда-то слабо помогла. Я перестал верить близким людям. И вот что получилось…
Плохо, но… разве не могло получиться еще хуже?
– Я ведь тоже виноват. – Урфин рассеянно перебирает пряди. – Тяжело признаваться самому себе, что был идиотом. Занимался всем, чем угодно, кроме того, чем должен был бы. Я только и думаю о возможностях, которые упустил. Представь, передо мной открыты миры. Они как люди – разные. У каждого свой характер и свой талант. Своя структура. Система…
Тисса сползает под бок и устраивается на плече, жестком и в шрамах, которые не понятно где и когда получены.
– А я, вместо того чтобы перенимать полезный опыт, носился, как щенок по лужайке… драконом был… или вот на дно океана нырял, смотрел, как розовые кораллы растут. Красиво… бесполезно. Здесь тоже. Турнир этот глупый… хотел на тебя впечатление произвести. А в результате столкнул с Гийомом… и покатилось.
Урфин взял руку Тиссы и, раскрыв ладонь, поднес к глазам, словно в переплетениях линий желая увидеть подсказку.
– Если бы не моя глупость, Кайя убрался бы из города много раньше.
…до убийства. До суда.
До того выстрела, о котором Урфин рассказывал отстраненно и сухо. До мятежа – Тисса ни на секунду не поверила, что его подняла Изольда. До свадьбы – в нее Тисса поверила сразу и трусливо обрадовалась, что находится далеко от замка. Она и прежде боялась леди Лоу. А теперь та… наверное, счастлива, ведь добилась желаемого.
– А теперь мой друг выворачивает себя наизнанку, превращаясь в чудовище. А его жену заставят это чудовище принять. Что делать мне?
Тисса не знала.
Она думала обо всем этом много раз, особенно по ночам, когда оставалась одна. И честно пыталась примерить случившееся на себя, но было слишком больно и…
…и непонятно.
Урфин нашел женщину, которая умерла за Тиссу. И пусть бы она заслуживала казни, но все равно приняла не свою, чужую вину.
Это плохо или хорошо?
А если бы та женщина была невиновна? Если бы ее заставили?
Или вот то, что он собирался чуму выпустить? Погибли бы многие, как виновные, так и нет. И невинных было бы больше… это как?
Он уже так делал и пусть бы признал вину, но это не оживит мертвых. Он чудовище? Наверное, для кого-то. Но ведь Тисса его приняла? И приняла бы снова?
Да. Скорее всего.
Или просто да.
– Дай им самим разобраться. Здесь ведь не будет других протекторов.
Урфин кивнул.
– Только, – у нее хватило духу посмотреть ему в глаза, – как раньше, уже не будет. Я бы… на ее месте я бы боялась, что все повторится и я снова тебя потеряю.
Урфин сам хотел знать правду.
А Лотара Урфин не стал вызывать на поединок. Просто избил. Ударил в лицо и в колено, и потом даже, когда Лотар упал, заставил подняться, и снова ударил. Бил долго. Спокойно.
Не убил.
Отступил, позволив Шарлотте поднять брата.
– Пусть выметается, – сказал, вытирая руки куском полотна. – Следующего, кто рискнет обидеть мою жену, я скормлю собакам.
Собак в Ласточкином гнезде не было. Но все поверили.
Глава 15
СОПРИКОСНОВЕНИЯ
Светлое будущее не за горами…
Оно вообще хрен знает где.
Реалистичный взгляд на ситуацию
Сонный Краухольд и зима не рискнула потревожить. Она прошла краем, сыпанув на посеревший берег снега, припорошив окрестные скалы и крыши домов. Город же быстро избавился от нежеланного подарка, перемолов его сотнями ног, копытами, тележными колесами. Горячее дыхание Краухольда, вырывавшееся из многочисленных труб, висело над городом этаким белесым маревом.
Издали было даже красиво.
Меррон теперь часто выходила на берег, хотя док и твердил, что это небезопасно: нельзя простужаться. И Летиция присоединялась, пеняя упрямого юношу за безголовость. Она лично связала шарф в белую и желтую полоску, а к нему и варежки. И Меррон приняла подарок с осторожной благодарностью.
Но на берег ее тянуло со страшной силой.
Там было тихо.
Немногочисленные лодки лежали вверх днищами, некоторые – укрыты промасленной тканью, другие брошены беспечно, словно людям недосуг заботиться о них. Галька. Песок. Тончайшее кружево льда, которое тает даже под зыбким зимним солнцем. Море. Ветер.
Тишина.
В ней отчетливо слышен зов, которому Меррон не в силах найти объяснение. Чужое одиночество накатывает волнами. До мучительно закушенной губы, до тошноты, и при этом Меррон вполне отдает себе отчет, что с ней-то как раз все хорошо.
Есть дом. Летиция с ее немного навязчивой заботой. Игра в лото по вечерам.
Субботние пироги с рыбой ли, с капустой или же жирной гусиной печенью, которую для вкуса сдабривали черносливом. Воскресные прогулки на рынок – Летиция надевала лучшее свое платье темно-зеленой ткани, извлекала енотовый полушубок и пушистую белую шаль, которую набрасывала поверх капора, скрепляя тяжелой камеей. Эта нарочитая серьезность отвлекала. Мартэйнн начищал ваксой доковы сапоги и собственные ботинки с массивными медными пряжками, протирал пуговицы на шерстяном пальто и позволял Летиции заматывать шарф.
Док брал плетеную корзину.
Покупки были лишь предлогом. Остановки. Долгие разговоры о погоде, подагре и близкой весне, о приметах на рыбу или же новостях из далекого, чужого города… все такое знакомое. Почти родное.
И непременные посиделки в местной таверне. Яблочный сидр. Горячий глинтвейн или пиво с медом и солеными орешками. Чай из бронзового самовара, который растапливали сосновыми шишками.
Снова дом.
Книги, учеба, работа. И пациенты, которые уже ее собственные, пусть бы и самые простые случаи. Есть те, кому удалось помочь, их будет больше, потому что Меррон учится. Она знает, чего ради выжила – чтобы помогать.
Тетушка, наверное, была бы довольна… или нет?
Леди ведь не носят мужскую одежду. И не притворяются врачами. Не бродят бестолково по берегу, пытаясь понять, что же происходит. И уж точно не воют на луну от безысходности.
Чем дальше, тем хуже становилось.
К весне Меррон всерьез начала подумывать о том, чтобы удавиться. Или что-нибудь поджечь. Желания были взаимоисключающими, нелогичными, но при этом сильными. И Меррон заставила себя оставаться в доме. В конце концов, дожди, слякоть, так и простудиться недолго, а ей – нельзя.
И тосковать лучше, в книгу уставившись, делом занявшись…
Меррон не знала, замечает ли кто-то происходящее с ней. Наверное, нет. Иногда ей хотелось поделиться, но… вдруг сочтут сумасшедшей? Наверное, будут правы.
А дожди иссякли. И отмытое до белизны небо любовалось своим отражением в зеркале моря. Лодки снова выходили навстречу солнцу, разрезая горизонт акульими парусами.
Теплело.
И приступы тоски внезапно отступили, а кошмары не вернулись. Наверное, следовало бы радоваться, но вместо радости Меррон испытывала разочарование.
Ей что, в жизни тоски не хватает?
Вчера вон с открытым переломом возилась. Кость нехорошо сломалась, с осколками, собирать пришлось по кускам, и док всерьез предлагал руку резать. Но потом согласился, что попробовать надо. И помогал куски складывать. А того, переломанного, вдвоем держали… и еще не факт, что получится. Если рана загниет, руку придется отнять.
Как потом человеку жить?
Вот у него – серьезная беда, а Меррон от дурости и безделья страданиям предается.
Уговорить себя не получалось, но появление дока избавило от необходимости создавать видимость работы. Все равно не лезли в голову симптомы нарушения циркуляции лимфы в организме и сопутствующие оным нарушениям заболевания.
– Ты не занят?
– Нет. – Меррон отложила книгу, все равно за полчаса и страницы не прочла.
Кажется, что-то о почках и камнях было. Поэтому если док на выезд зовет, то Меррон с радостью превеликой. С живыми пациентами думалось исключительно о пациентах.
– Я хотел бы с тобой поговорить.
Сердце предательски сжалось. Док же обошел комнату, чистую и уютную заботами Летиции, которая, впрочем, не уставала Меррон хвалить за то, что милый юноша следит за порядком. Остановившись у стола, он предложил:
– Присядь.
Меррон подчинилась. Что бы док ни сказал, чего бы ни попросил, она сделает. Для него – все, что угодно.
– Я собираюсь сделать Летиции предложение. – Док не стал присаживаться. – И думаю, что она его примет. Скорее всего, мы поженимся в начале лета…
…а с Меррон что будет?
– Тебя никто не прогонит. Ты останешься моим племянником. Будешь жить здесь. Учиться. Со временем откроешь свою практику. Я думаю, что уже к осени смогу договориться о том, чтобы тебе выдали разрешение.
Он не то хотел сказать!
– Док! – Почему-то собственный голос прозвучал жалобно. И это ощущение, что ее снова бросают… почему Летиция? Она милая, конечно. И не такая уж старая. Она много говорит и пироги делает замечательные, но… почему она? – Вы ее любите?
Детский вопрос. Разве женятся по любви? Меррон знает точный ответ, пусть бы и старательно от него открещивалась.
– Не уверен, что это любовь, но мне с ней хорошо. – Док всегда был с ней честен.
– А со мной?
Если бы любовь, Меррон поняла бы, но… просто хорошо… если так, то какая разница?
Док вздохнул.
И смотрит так, как обычно смотрит на безнадежно больных. А Меррон здорова! И не сошла с ума, разве что немного и приступами. Она ведь ничем не хуже Летиции… Все женщины одинаковы, и нет смысла менять одну на другую.
– Девочка моя, тебя никто не собирается бросать.
Разве в этом дело? Наверное, в этом. Она не хочет снова остаться одна. Чтобы как в камере… или потом, когда людей много, а никого, кому бы Меррон не безразлична.
– Я тебя люблю, – сказала она.
Наверное. Потому что должна Меррон кого-то любить. Док лучше многих. И, наверное, вообще лучше всех. Только почему-то он не поверил.
– Не любишь. Тебе так хочется думать. Послушай, так случается. Ты лишилась семьи и попала в нехорошую историю. Едва не умерла. А я тебя вытащил. И ты мне благодарна, но это не любовь.
– А что тогда?
– Привязанность. Вполне естественная для двух людей, которые становятся близки друг другу. Я был с тобой во время болезни. Я учил тебя. Помогал и буду помогать всем, чем смогу. Но, Меррон, деточка, ничего другого я тебе не предложу. Кроме того, у тебя муж имеется.
Неужели? Не следовало о нем напоминать, потому что… просто не следовало.
– Дар – хороший мальчик. Только сильно искалеченный. И упрямый, как не знаю что. Он тебя найдет.
Для чего? Меррон ему не нужна. Она точно знает. Если разобраться, то она никому не нужна. И значит, совершенно свободна, вот только свободы больше не хочется.
Док женится на Летиции. У них будет своя семья. И наверное, даже дети. А значит, рано или поздно, но в этом доме не останется места для Меррон.
Она не имеет права мешать чужой семье.
И куда ей деваться?
– Не веришь, – как-то печально заметил док. – Встань, пожалуйста.
Меррон подчинилась.
А док взял и поцеловал ее. И это было… было не так! Неправильно! Настолько неправильно, что почти отвратительно. Если бы кто другой, Меррон… наверное, закричала бы. Ударила. Или губы вытерла. Что опять с ней произошло, док ведь… ей нравится. Она так думала. И думает. А тут вдруг.
– Видишь? – Кажется, он не был удивлен. – Поразмысли над этим, ладно?
Думать Меррон могла с трудом. Она ходила по комнате, а потом легла, но не на кровать – на пол. И, прижавшись к ковру, вслушивалась в себя. Больше не было чужого одиночества.
Только собственное.
Меррон села на пол, чтобы не видеть окно и море. Закрыла глаза.
Она справится.
Как-нибудь.
С Кривой башни было видно, как рассыпался город. Трещины ползли по нему, как по стеклу после удара камнем. И осколки еще держатся в раме, но достаточно было легкого прикосновения, чтобы вся масса рухнула стеклянным острозубым дождем.
Кайя ждал.
Ждать оказалось сложнее, чем он предполагал. Тянуло вмешаться, остановить разрушение, и бороться с этим желанием было почти столь же тяжело, как с тоской. С каждым днем все хуже.
Город злился и причинял боль.
Боль накапливалась. Разъедала изнутри. И Кайя не мог спать. Он ходил по комнате, натыкаясь на мебель, выбирался на крышу, где становилось немного легче, заставлял себя дышать, унимая алые сполохи.
Слишком много всего.
Не справится.
Должен.
Блок держится. Проседает – уже не в земле, но в кипящем болоте, ниже которого Кайя ощущает тонкую кору базальтовой породы, а под нею – живой огонь. Кора держит. Пламя рвется. И когда прорвется, блока не станет. Кайя тоже.
Страшно. Он не хочет терять себя.
Придется.
Если, конечно, не отступить… искушение велико. Разум требует согласиться на сделку. Так ведь лучше для всех? Кайя будет свободен – от Совета, от женщины, которая все еще его жена… она уйдет из города и в конце концов погибнет. Кормак уберется… Изольда вернется.
Мучительно не слышать ее.
Он зовет, зовет, но этот крик – в пустоту. И система отказывается разговаривать. Ллойд ограничил доступ. Зачем? Что он скрывает?
И страх сменяется ревностью. Она горькая. Судорожная. С лилейно-мертвым ароматом.
Дворец. Балы. Люди. Мужчины. Другие, которые рядом изо дня в день.
Рядом.
Ценная добыча. Или больше, чем добыча?
Если найдется кто-то, кто даст ей то, чего не сумел дать Кайя? Дом. Детей. Защиту.
Стабильность.
Ллойд не допустит… или нет? Он молчит. И опять, как раньше, никого рядом, кроме алого прибоя, который выламывает виски.
Изольда любит его, но… любовь – это так мало. Да и Кормак прав: еще немного, и Кайя сойдет с ума. Какой смысл любить сумасшедшего?
А сделка разом разрешит сомнения. Избавит от боли. Подарит шанс теперь, когда Кайя еще в состоянии им воспользоваться. Нельзя?
Почему?
Кормак заглядывает через день. Ждет.
Чувствует слабость. Ловит момент.
Он готов лично отправиться к Изольде, уладить дело к всеобщему удовлетворению, словно это так просто. Кормак уверен, что просто. Он не привык считаться с мнением женщин, полагая, что их задача – подчиняться. А главное достоинство – покорность.
Его пренебрежение – уже лекарство от сомнений.
Кайя поддерживает разговор. В присутствии Кормака странным образом становится легче. Ненависть – хорошая анестезия. И, глядя на лорда-канцлера, Кайя выискивает признаки страха. Запах его ощутим, тот, который мешается с дикими волнами разбуженного города. Но только запах.
В остальном Кормак по-прежнему невозмутим. Еще ему нравится рассказывать о том, что происходит внизу.
…войска народного ополчения были разбиты северянами.
Досадно.
Лорд-канцлер умалчивает о дезертирах и тех, кто попал в плен, озвучивая лишь число убитых. И как-то так говорит, что Кайя понимает: бойня была. Идея – это еще не оружие, особенно если идея чужая и земля, на которой приходится воевать, чужая. А война – первая.
Первая война, как первая женщина, не забывается.
Но о женщинах лучше не думать, потому что из всех осталась одна и желание увидеть ее способно пересилить здравый смысл.
Кормак на это надеется.
Он вменяет те смерти в вину Кайя. И Кайя согласен.
И с тем, что работорговцев следует ограничить.
С тем, что последние постановления Совета крайне неразумны и вызовут недовольство, тоже. Нельзя понижать цены на закупку зерна. Нельзя ограничивать мастеров, подмастерьев и учеников в праве на смену места жительства – запретом проблему не решить. Нельзя повышать налоги.
И принудительное рекрутирование – не самая лучшая идея.
– Ладно, я. – Во время сегодняшнего визита Кормак нервничал больше обычного, то и дело касался перстня, поворачивал то одной, то другой стороной, точно прятал лиловый неграненый камень. И выглядел лорд-канцлер плохо. Последний год тяжело сказался на его здоровье. Жаль будет, если он умрет от банального инсульта. – Меня тебе есть за что ненавидеть.
Он давно уже перешел на "ты", и Кайя не возражал. Если разобраться, то кровный враг – тоже близкий человек.
– Но люди в чем провинились?
Раньше он вспоминал о людях не так часто.
– Посмотри! – Кормак распахнул окно, впуская душный летний вечер. Шелохнулись листы книги, оставленной на подоконнике. Кайя категорически не мог вспомнить, о чем эта книга.
А за окном метался город. Разбуженный зверь, который меряет шагами клетку, хлещет себя по бокам злостью, распаляясь от каждого удара. Под лапами хрустят иглы человеческих эмоций, ранят.
– Там женщины. Дети. Старики. Те, кого ты клялся защищать.
– Если… – Кайя сложно формулировать собственные мысли. Война с блоком и собой истощила силы. – Если нападут извне, я исполню долг.
Алые пятна болезни расползлись по всему городу. Красиво даже. Но ему не с кем разделить эту красоту.
– Ты уничтожаешь не только себя.
– Вы уничтожаете не только себя.
Чего Кормак хочет? Раскаяния? Наверное, когда-нибудь Кайя сможет его испытывать вновь. И сожаление. И прочие ненужные теперь эмоции. Красный прибой нашептывал странные мысли, не те, которые должны быть у протектора.