– Пойдем. Поговорим.
В эту секунду Меррон возненавидела и гонца, и бумагу, и дока за то, что готов подчиниться приказу.
– Лорд-канцлер предлагает мне вернуться в замок.
Меррон молчала.
– У его дочери какие-то серьезные проблемы со здоровьем… прочие медики оказались не способны их решить. И я должен поехать.
– Почему?
В городе множество врачей! Целая гильдия. А док у Меррон один. И Летиция тоже, даже со своей троюродной племянницей если. Они уедут. И что станет с Меррон?
– Деточка, – док ласково погладил по голове, – лорды не приемлют отказа. И если я останусь здесь, всем станет любопытно, что же такое меня держит. А тебе не стоит привлекать лишнее внимание. Понимаешь?
– Мы можем уехать вместе… куда-нибудь в другой город… в другой протекторат…
– Зачем?
Затем, что Меррон не желает оставаться одна, чтобы снова без семьи. Она только привыкла к ней, а теперь вот…
– Разве тебе здесь плохо? Ты уже взрослая и самостоятельная на диво. Ты многое умеешь, а чего не умеешь – научишься. Я оставлю книги, и… и ты не пропадешь.
Пропадет. Назло… но это глупо. И надо признать, что док прав. Он вовсе не обязан возиться с Меррон. Он и так сделал больше, чем кто бы то ни было, кроме тети. И Меррон постарается оправдать ожидания.
– Вот и умница.
Сборы заняли не так много времени. Летиция вздыхала, охала, вспоминала, что чего-то не сделала, то ударялась в переживания, то вдруг замолкала, думая о том, как будет на новом месте. А Меррон не могла себя остановить, ходила за ней следом, путалась под ногами и нарывалась на причитания.
Конечно, Мартэйнну не надо переживать.
Летиция договорилась, что за домом присмотрят. Будут приходить дважды в неделю, убираться, готовить, но, может быть, Мартэйнн найдет время укрыть вишни, если вдруг мороз случится? И виноград обрезать? А по весне обязательно высадить розы, но не раньше, чем земля прогреется.
Эта женщина оставляла свой дом на Меррон. Доверяла, не зная, что Меррон не умеет управляться с домами. И чем ближе был день отъезда, тем страшнее становилось.
В последний вечер Меррон спряталась на чердаке, не желая принимать участия в прощальном ужине, на который были приглашены все соседи и друзья Летиции. Но док нашел.
– Ты на него похожа.
– На кого? – Если бы док сразу сказал, что Меррон должна спуститься, она бы спустилась и вела себя прилично. А он не сказал, но присел на старый сундук, в котором хранились детские платьица той самой троюродной племянницы.
– На Дара. Тоже вечно от людей прятался. Сначала, чтобы не сбежал, его на цепь посадили…
Кто? Меррон попыталась представить Дара на цепи… просто представить Дара.
– Помнишь, я тебе рассказывал кое-что про Фризский поход? В городе… в том, что от города осталось, старый лорд подобрал мальчишку. Ну как подобрал… сначала изувечил до неузнаваемости, потом кинул своим, чтобы выхаживали. Я к тому десятку прибился. Странные были люди, но хорошие.
Он говорил спокойно, но Меррон почему-то становилось жутко. К чему этот разговор?
– Вообще я не думал, что мальчишка выживет. Двое суток провалялся, и ничего, встал… потом сбежать вздумал. И на Дохерти напоролся. Они частенько встречались. Я много нового узнал о переломах. Дохерти мог бы его убить, но предпочел просто калечить. Раз за разом. Он хорошо контролировал свою силу. И умел ломать так, чтобы без необратимых последствий.
Снизу доносились голоса. Гости прибывали, только док не спешил к ним спуститься.
– На Даре быстро заживало. Много быстрее, чем на обычных людях, и я не скажу, что это было достоинством. Но так уж вышло, что мы вместе провели достаточно времени, чтобы начать разговаривать.
О Даре думать тяжело. Не потому, что Меррон в чем-то его обвиняет. Встреча была глупой. И свадьба тоже. И сама она, тогдашняя… и вообще дурацкое, если разобраться, приключение, от которого памятью – крохотный шрам между ребрами.
– Не буду врать, что он мне стал доверять, он вообще доверять не умеет, но на вопросы отвечал. И потом уже кое-что рассказывал сам. Тоже ведь не железный.
Живой. Меррон помнит.
У него кожа на шее жесткая, задубевшая, а вот на груди и животе – очень мягкая, нежная даже. С россыпью родимых пятнышек – Меррон еще тогда удивлялась этой разнице. Потом поняла: он просто редко выбирается из одежды. И спать предпочитает в рубашке, как будто боится остаться совсем без панциря.
А ей нравилось засовывать руки под рубашку. Греться.
– И поверь, что если уж он тебя выбрал, то это навсегда. Не держи на него зла. Что бы он ни сделал, но от этого ему будет гораздо хуже, чем тебе.
Меррон плохо не от того, что Дара нет… а просто. Безотносительно.
– Когда появится, то… пожалей.
Разве таких, как он, жалеют?
Сажают на цепь. Калечат. И думают, что они железные. А про родинки никто не знает.
Меррон вздохнула. Если появится, то… то как-нибудь оно и будет.
– Появится. – Док протянул руку. – Рано или поздно, но услышит. Просто у него характер такой, привык верить в самое худшее.
Вечер прошел не так и плохо.
Появление лорда-канцлера заставляло Юго чувствовать себя неуютно. Конечно, если бы Кормаку было достоверно известно о некоторых особенностях личины Юго, он не допустил бы его присутствия в замке. Следовательно, Хаот, как обычно, ограничился информацией минимальной.
Исполнителя искали, но…
…неопределенно.
Однако все равно Юго предпочитал не попадать на глаза лорду-канцлеру. Благо в просторных апартаментах ее светлости хватало укромных уголков. И сейчас, заслышав шаги – в последнее время в них появилось некое старческое пошаркивание, которое выдавало не примеченную глазом хромоту, – Юго нырнул за банкетку.
Тень проводила его взглядом.
Странное существо. Неопасное, пока Юго не пытается причинить вред хозяйке. Он подозревал, что Тень видела его истинную сущность, но молчала, и не потому, что не умела говорить, скорее уж Юго ее хозяйку не интересовал.
И вообще ничто не интересовало.
Тень нервничала. Она пыталась сделать так, чтобы дорогой хозяйке стало хорошо, ведь тогда и тень была бы счастлива, но попытки ее были изначально обречены на провал.
Открылась дверь. И шелест юбок подсказал Юго, что лишние люди удалились, оставив лорда-канцлера наедине с дочерью.
– Здравствуй, дорогая. Чудесно выглядишь. – Этот человек был опытным лжецом, но ее светлость знали правду. Как не знать, когда в комнате столько зеркал. – Как твое самочувствие?
– Спасибо. Отвратительно.
Ее голос изменился вместе с ней: она больше не давала себе труда скрывать брюзгливые ноты, которые то и дело проскакивали в нем.
– Все самое страшное уже позади. Ты поправляешься…
…и вероятно, проживешь еще несколько лет…
– И поправишься уже к балу в Ратуше. Верно, дорогая?
– Нет.
– Да.
Приказ. Но ей уже надоело подчиняться его приказам.
– Послушай, дорогая, сидя здесь, ты ничего не добьешься. Ты должна выйти к людям. Так, чтобы все увидели, что ты жива. И… по-прежнему красива.
Смех у нее – стекло, ломающееся в руке. Юго морщится.
– Я? Красива? Посмотри, в кого я превратилась! Я… я не могу себя видеть!
Но меж тем цепляется за зеркала, словно надеется, что в них осталась она, прежняя.
Она продолжает стареть, пусть бы и ребенок – Юго решил, что сегодня заглянет к нему, – больше и не вытягивал из нее силы. Их не осталось. Изношенный организм забыл о красоте выживания ради.
– Тебе сделают хороший парик. Раньше тебе нравились парики.
Кормак наверняка отобрал у нее зеркало. Вероятно, после сегодняшнего визита в комнате зеркал не останется. Юго заменил бы их портретами.
– А зубы мне тоже сделают?
Не выдержала, вскочила с постели и что-то уронила, судя по звуку – хрупкое и звонкое.
– И мое лицо ты вернешь? Прежнее лицо? А что еще ты пообещаешь, любимый папочка?
– Сядь.
Она не собиралась садиться. Слишком долго точила ее злость, и вот теперь появился тот, кто и вправду виновен в ее бедах.
– Ты ведешь себя как уличная девка.
– А я и есть девка! Дворцовая. Или неправда, папочка? Ты же как девку меня подкладывал. То под одного, то под другого… честь рода… успех рода… жертвовать во имя рода! Мной жертвовать! Почему всегда жертвовали мной?!
– Кричи громче, не все услышали.
– И что? Пусть слышат! Я умираю! Ты понимаешь, что я – умираю?! Нет? Тебе все равно… тебе даже удобно будет, если я вдруг завтра не проснусь. Тогда ты опять пойдешь к нему и предложишь очередную сделку.
– Уже предлагал.
– Что? – Судорожный вздох и кашель. На платке останутся красные капли, и платок, кружевной платок тончайшей работы, найдет свою могилу в жерле камина. Там уже похоронена добрая сотня платков, свидетельствовавших о скорой кончине ее светлости.
– А что ты хотела, дорогая? Я не могу рисковать будущим семьи только твоего самолюбия ради.
Это хуже пощечины. Юго прикусил губу, сдерживая смех.
– Но не переживай, ему не нужен развод. Пока…
– Ты и вправду надеешься победить? – Она вдруг успокоилась, как бывает, когда человек принимает некое решение, пусть бы и крайне для себя неприятное. – Знаешь, папочка, я всегда тебе верила. Ты говорил, что любишь меня… что я – твоя девочка. Твое солнышко. Твоя единственная опора и надежда… ты всегда говоришь людям именно то, что они хотят слышать.
Ее прервал очередной приступ кашля, длившийся дольше обычного.
– Но ты сам начал в это верить, папочка. Решил, что умнее остальных… может, и прав. Должно же быть в тебе хоть что-то, чем я могла бы гордиться. Только твой ум больше ничего не значит. Кайя тебя убьет. И меня. И всех, кто носит герб Кормаков… Кого уже не стало? Ведь не стало, да? Иначе ты не стал бы волноваться.
– Твои братья…
– Ну да, мои братья… племянники… племянницы…
– У тебя истерика.
– Нет, папочка. Я знаю, о чем говорю. Ты надеялся на договор, но ты сам учил его соблюдать договора до последней буквы. Он его не нарушит. Только… какая разница? Они ведь умирают… а если нет, то скоро начнут.
Молчание. И хруст стекла под сапогом.
– Стой, папочка. Не спеши уходить. Мы ведь только начали разговаривать. Откровенно, как и полагается родственникам. И по-родственному скажи, он знает о дочери? Нет? Конечно… кто ему расскажет, кроме тебя? А ты молчишь. Почему?
– Потому что он мне не поверит. А если поверит, то вряд ли обрадуется чужому ублюдку.
– Да неужели?
– У протекторов появляются только сыновья.
Ей нельзя смеяться – смехом она захлебывается. И начинает задыхаться.
– Какая забота… ты не хочешь огорчать его. А может, в другом дело? В том, что девочка старше Йена. На сколько? Две недели? Три? Но старше. И это разрушает твой замечательный план.
– Выпей лучше лекарство. Тебе надо успокоить нервы.
– Власть получает протектор… но нигде не сказано, что он должен быть мужчиной. Конечно, жаль, что у нее не мальчик. Было бы вернее. Веселее. И теперь ты боишься, правда, папочка? Столько усилий, и все зря, если девчонка изменится.
– Если.
– Именно. Ты же поэтому так хочешь вернуть Изольду. Она возьмет дочь с собой, и ты устранишь угрозу. Это никак не нарушит договор. Видишь, папочка, я хорошо тебя изучила. И Кайя не хуже. Что будет, если он узнает? Спрячет их, верно? Умрет, а не позволит появиться здесь. Пока мы живы. Думаю, осталось уже недолго. Ну же, папочка, скажи мне, что я твоя умница… скажи, пожалуйста!
На балу она все-таки появилась.
Высокий парик.
И фарфоровая маска. Белые перчатки. И пышные рукава. Леди-кукла восседает на золоченом кресле, свысока наблюдая за танцующими парами.
Второе кресло, по обыкновению, пустует, и Юго любуется тем, как люди старательно не замечают женщину в бледно-голубом платье. Им страшно оказаться причастными к ее слабости, к ее болезни, к ней самой и той неприязни, которую она вызывает у их светлости.
Скучно.
Однако искореженное тело, которое вдруг появилось в самом центре зеленого дворцового лабиринта – и дня после бала не прошло, – развеяло скуку. Юго пробрался в мертвецкую и лично удостоверился, что догадка верна.
Тем же вечером он выбрался из замка, что не составило труда – в последнее время охрана проявляла на редкость слабый интерес ко всему, что происходит вовне, – и явился в условленное место.
– Я рад, что ты жив, – сказал Юго вполне искренне и протянул украденный пирог.
Флягу с молоком тоже не забыл.
Сержант кивнул. Он ел аккуратно, тщательно разжевывая каждый кусок. Истощенным, впрочем, не выглядел. И умылся даже, одежду кое-как отчистил.
Доев, Сержант вытащил из сумки доску и кусок мела.
– Макдаффин? Это доктор?
Кивок. И дважды подчеркнутая фамилия. Мел крошился в пальцах.
– Его нет. Уехал. Когда? Да давно уже… погоди, если прикинуть, то аккурат тогда и уехал. Я вернулся, его уже давненько не было.
Сержант вскочил. И с чего это вдруг такие душевные переживания? Список закончился, что ли?
– Если хочешь, я попробую узнать, куда он уехал.
Кивок.
– Только ты сиди тихо, пожалуйста.
Второй кивок, куда менее уверенный.
– Тебе что-нибудь нужно?
Качает головой. И снова в доску тычет. Да Юго понял уже… ну почти.
– Ладно, тогда дай мне неделю…
…в конце концов, у Юго и свои дела имеются. А найти доктора Макдаффина, как он подозревал, будет непросто, и не потому, что док прятался, скорее уж был одним из множества людей, которые каждый день прибывали в город и покидали его.
Но ради Сержанта Юго постарается.
Спустя неделю он вынужден будет признать, что старания его были почти бесполезны. Дока помнили, но… кому он был интересен?
– С ним тесно работал один паренек. Ивар. Может, помнишь?
Сержант знаком показал, что помнит.
– И если кто чего знает про твоего доктора, то он. Ивар в городе, только… он из своих вроде, поэтому полегче. – Юго вложил в руку бумажку с адресом. – Эй, я тебе молочка принес. Свежего, между прочим.
Молочко Сержант принял.
А на рассвете отправился к Ивару, который обитал при старой мертвецкой. Здесь плохо пахло, а близость смерти заставляла нервничать. Самое странное, что появлению Сержанта Ивар не удивился.
– Я уже и надеяться перестал, – сказал он, вытирая руки о фартук. – Погодите, сейчас принесу. Он говорил, что вы обязательно появитесь, но столько времени прошло…
Конверт успел пожелтеть, но сургучная печать осталась нетронутой.
Внутри – листок, пропахший формалином, и одно слово.
Краухольд.
Глава 17
УЛЬТИМАТУМЫ
Большая воля – это не только умение чего-то пожелать и добиться, но умение заставить себя и отказаться от чего-то, когда это нужно.
Из несостоявшихся мемуаров Магнуса Дохерти
В том, что беседы с Ллойдом мне не избежать, я знала. И, честно говоря, ожидание изрядно нервировало; всякий раз, встречаясь с хозяином Палаццо-дель-Нуво, я замирала, предвкушая ту самую фразу, которую услышала сейчас:
– Не найдется ли у вас несколько свободных минут? А еще лучше часа-другого? – поинтересовался Ллойд, стирая с камзола Настькину отрыжку.
А я предупреждала, что не следует подбрасывать ребенка, который недавно поел.
Настька же, вцепившись и руками, и зубами в перекладину кроватки, отчаянно боролась с собственной попой и силой тяжести. Последняя, как обычно, побеждала. О своем поражении Настька возвестила оглушающим ревом.
Вот манипуляторша.
Не больно ей. И не обидно даже. Но как упустить замечательный случай? У кроватки целых две няньки, и обе не обращают на деточку внимания, беседой они заняты.
– Насть, прекрати, – прошу я, пытаясь успокоить себя же. – Мое время в вашем распоряжении.
Разговор… ну, я ведь уже разговаривала его мысленно, и не единожды. Во всех вариациях… и в любом случае это лучше, чем дальше изматывать душу ожиданием.
С каждой неделей все хуже.
Сны вернулись. Или правильнее сказать, бессонница, исчезнувшая было после родов. Тогда, несмотря на нянек, я выматывалась настолько, что, стоило прилечь, просто отключалась. Теперь вот не понять – сплю или нет, иногда сплю и даже сны вижу, но, проснувшись, словно выбираюсь из болота. Лежу вспоминаю, что же видела, и не могу вспомнить.
Муторно.
Неспокойно.
Привычные дела, которые прежде занимали все время, больше не спасают. А я и объяснить не в состоянии, что же не так. Просто не так. Иначе быть должно, но как – не имею представления!
Настька, рыжее счастье, спасение мое, рядом с ней становится легче.
Спасение, убедившись, что страданиям дитяти ноне должного внимания уделено не будет, замолкает и отворачивается, благо в поле зрения оказывается погремушка – обмотанное кожей кольцо с серебряными колокольчиками. Колокольчики держались крепко, а кольцо было пригодно для погрыза, чем, собственно, Настьке и нравилось.
– Думаю, за час или два управимся, – сказал Ллойд, засовывая испачканный платок в рукав. – Только мне переодеться надо. Вам тоже. Гость будет… специфический.
Гость? Сердце предательски екнуло. Нет, не стоит думать о несбыточном.
– Мне представляется, что вам будет интересно.
Если Ллойд так говорит, значит, интересно будет. И гадать о личности гостя, ради которого его светлость расстались с любимой домашней курткой, бесполезно.
– И да… – Он наклонился и коснулся Настькиного конопатого носа. – С тобой пока Гарт побудет. Не возражаешь?
Женщина, у которой рот заткнут, в принципе на возражения не способна. А Гарта Настька обожала со всем пылом юной души, полагаю, оттого, что Гарт, единственный, позволял дергать себя за волосы и уши, совать пальцы в ноздри и вообще всячески поддерживал Настькино стремление познавать мир. Но, в отличие от Настьки, я поняла, почему в детской останется именно Гарт. И что за гостя принимает Ллойд.
– Не стоит переживать. – Ллойд с привычной легкостью погасил мой страх. – Сил у него хватит. Да и… сомневаюсь, что инцидент получит продолжение.
Мне бы его спокойствие.
Но леди не имеет права демонстрировать слабость, тем более тому, кто способен использовать эту слабость против нее.
Зал Совета, и без того огромный, из-за обилия солнца и зеркал кажется вовсе безграничным. Он ослепляет, дезориентирует. Колонны-стволы, древовидные капители, тонкие ребра разгрузочных арок. Озерца синего неба в стеклянных рамах. Коридор и десятиметровые статуи почетным караулом. Под каменными взглядами геральдических чудовищ легко ощутить себя полным ничтожеством.
Охраны нет.
Лорду-протектору она не нужна, а гость… он появился здесь на собственный страх и риск.
Идет по коридору, стараясь смотреть прямо перед собой.
…чужак. Я слышу, как мир пытается выплюнуть его.
Пространство слишком большое и открытое, чтобы чувствовать себя спокойно. И чужак нервничает.
…невзрачный. Безопасный с виду, но это обман.