Алекс кивает и снова подбрасывает бутылку. Бутылка летит, и солнце сверкает в воде, как в драгоценном камне.
- Это я могу вам показать, - говорит Алекс. - Пошли.
Все, что мне хочется, так это убраться отсюда, но Хана отвечает "конечно", и мне не остается ничего другого, кроме как тащиться за ними следом. Я тихо проклинаю Хану за ее любопытство и зацикленность на всем, что касается заразных. Слово даю - больше никогда не позволю ей выбирать маршрут для наших пробежек. Они с Алексом идут впереди, и я улавливаю обрывки их разговора: он говорит об учебе в колледже, но я не могу разобрать, что он изучает; Хана сообщает ему, что у нас скоро выпускной. Он говорит, что ему девятнадцать; она - что нам обеим через несколько месяцев будет по восемнадцать. Служебная дорога соединяется с другой, поменьше, которая идет параллельно Фор-стрит и круто уходит вверх по склону холма к Истерн-Променад. Здесь рядами выстроились длинные складские ангары. Солнце стоит высоко и жарит в полную силу. Я умираю от жажды, но когда Алекс оборачивается и предлагает мне сделать глоток из его бутылки, я говорю "нет". Категорично и слишком громко. Одна мысль о том, чтобы прикоснуться губами к бутылке, из которой он пил, снова возвращает меня в необъяснимо тревожное состояние.
Когда мы втроем, немного запыхавшиеся, поднимаемся на вершину холма, справа от нас, словно гигантская карта, разворачивается залив - искрящийся, мерцающий мир синего и зеленого цветов. У Ханы немного отвисает челюсть. Вид действительно прекрасный, и ничто не мешает им наслаждаться. В небе плывут белые пушистые облачка, мне они почему-то напоминают пуховые подушки, над водой чайки неторопливо нарезают круги, птицы собираются в стаи и растворяются в небе.
Хана проходит на несколько футов вперед.
- Как чудесно. Просто восхитительно. Сколько здесь живу, никак не могу привыкнуть. - Она оборачивается и смотрит на меня. - Я думаю, это мое самое любимое время - день, солнце яркое и океан, как на фотографии. Согласна, Лина?
Ветер на вершине холма дарит радость и прохладу, я наслаждаюсь видом залива и солнцем и расслабляюсь настолько, что почти забываю о том, что всего в нескольких футах у нас за спиной стоит Алекс. С тех пор как мы поднялись на холм, он не сказал ни слова.
Поэтому я чуть из себя не выпрыгиваю, когда он подходит и говорит мне на ухо слово, одно-единственное:
- Серый.
- Что?
Я резко поворачиваюсь вокруг оси, сердце громко колотится у меня в груди. Хана снова смотрит на океан и начинает рассуждать о том, как было бы хорошо, если бы у нее был с собой фотоаппарат, о том, что когда это нужно, так его никогда нет. Алекс наклоняется ко мне - наклоняется так близко, что я вижу каждую его ресницу, как четкие мазки на холсте, - и теперь глаза в буквальном смысле светятся, горят, как огонь.
- Что ты сказал? - каркающим шепотом переспрашиваю я.
Алекс склоняется ближе еще на дюйм, и огонь из его глаз перекидывается на все мое тело. Никогда в жизни я не была в такой близости от парня. Я одновременно готова упасть в обморок и пуститься наутек. Но я не могу сдвинуться с места.
- Я сказал, что люблю, когда океан серый. Или не серый, а такой бледный, почти бесцветный; когда на него смотришь, веришь, что вот-вот случится что-то хорошее.
Он помнит. Он был там. Земля уходит у меня из-под ног, в точности как во сне о моей маме. Я не вижу ничего, только глаза Алекса и то, как в них играют свет и тени.
- Ты соврал, - умудряюсь прохрипеть я. - Почему ты соврал?
Алекс не отвечает. Он отклоняется немного назад и говорит:
- Конечно, еще лучше океан на закате. Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть.
Он говорит это тихо и как бы между прочим, но я чувствую, что он пытается сказать мне что-то важное.
- Сегодня вечером закат наверняка будет удивительным.
В голове у меня начинают крутиться шестеренки, мозг обрабатывает полученную информацию, особенно те детали, на которые Алекс делал ударение. А потом вдруг - раз! - и все стало ясно и понятно. Он говорит о том, что мы можем встретиться.
- Ты приглашаешь меня… - начинаю я, но тут подбегает Хана и хватает меня за руку.
- Боже, - говорит она со смехом, - уже шестой час, ты можешь в это поверить?
И, не дожидаясь ответа, она утаскивает меня с холма. К тому времени, когда я решаюсь оглянуться, чтобы проверить, смотрит ли нам вслед Алекс или, может, подает мне какие-то знаки, он уже исчезает из виду.
6
Мама, мама, помоги мне,
Я совсем одна в лесу,
Я столкнулась с оборотнем, мерзким полукровкой,
Он показал мне свои зубы
И сразу разорвал мне живот.
Мама, мама, помоги мне,
Я совсем одна в лесу,
Меня остановил вампир, старая развалина,
Он показал мне свои зубы
И сразу вцепился мне в горло.
Мама, мама, уложи меня спать,
Мне не добраться домой, я почти умерла.
Я встретила заразного и попалась на его удочку,
Он мне улыбнулся
И сразу забрал мое сердце.
Малышка идет домой.
Из сборника "Детские стихи и народные сказки", составленного Кори Левинсоном
Вечером я никак не могу сосредоточиться. Перед ужином наливаю в стакан Грейси вместо апельсинового сока вино, а в дядин бокал - сок. Пока тру на терке сыр, так часто обдираю костяшки пальцев, что тетя не выдерживает и отсылает меня из кухни, заявив при этом, что ей не нужна тертая кожа к равиоли. Я ничего не могу с собой поделать и все время вспоминаю о том, что сказал мне Алекс, вспоминаю вспыхивающий в его глазах свет, странное выражение его лица в момент, когда он приглашал меня.
"Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть…"
А вдруг это скрытое послание? Вдруг он просит меня о встрече?
От такого предположения у меня начинает кружиться голова.
И еще у меня из головы не идет то слово, которое он сказал мне на ухо: "Серый". Он был там, он видел меня и запомнил. Нескончаемые вопросы, как знаменитый портлендский туман, который выползает из океана и обосновывается в городе, заполняют мой мозг и не дают ему реалистически мыслить.
Тетя Кэрол в конце концов замечает неладное. Как раз перед ужином я, как всегда, помогаю Дженни с уроками. Мы устроились на полу в гостиной, которая "прижалась" к столовой, если так можно назвать нишу, куда c. трудом помещаются стол и шесть стульев. Я держу на коленях сборник упражнений и проверяю, как хорошо Дженни знает таблицу умножения, но делаю это на автопилоте, а мысли мои тем временем витают где-то в миллионе миль от дома. Вернее, в трех целых и четырех десятых мили от дома, над берегом Глухой бухты. Я могу с такой точностью назвать расстояние, потому что это отличный маршрут для пробежки. В один момент я просчитываю, как быстро можно добраться туда на велосипеде, а в следующий нещадно ругаю себя за то, что вообще думаю об этом.
- Семью восемь?
Дженни пожимает губы.
- Пятьдесят шесть.
- Девять на шесть?
- Пятьдесят два.
С другой стороны, нет закона, который запрещает разговаривать с исцеленным. Исцеленные неопасны. Они могут быть наставниками или гидами для неисцеленных. Пусть Алекс всего на один год старше, но между нами лежит непреодолимая пропасть, нас разделяет процедура. Он с таким же успехом может быть моим дедушкой.
- Семь умножить на одиннадцать?
- Семьдесят семь.
- Лина.
Тетя бочком выходит из кухни, обходит обеденный стол и становится за спиной у Дженни. Я моргаю, пытаясь сфокусировать на ней свое зрение.
- В чем дело? - озабоченно спрашивает тетя.
- Ни в чем, - я быстро опускаю глаза. - А что?
Ненавижу, когда тетя так на меня смотрит, как будто заглядывает в самые темные закоулки моей души. Я чувствую вину только за то, что подумала о парне, пусть даже и об исцеленном. Если тетя все поняла, она скажет об этом.
"О, Лина. Будь осторожна. Не забывай о том, что случилось с твоей мамой, - скажет она. - Эта зараза проникает в кровь".
Я, как хорошая девочка, смотрю вниз на потертый ковер. Тетя Кэрол наклоняется, подхватывает с моих коленей сборник упражнений и громко зачитывает своим чистым высоким голосом:
- Шестью девять равно пятьдесят четыре. - Она захлопывает сборник. - Пятьдесят четыре, а не пятьдесят два, Лина. Я полагаю, ты знаешь таблицу умножения?
Дженни быстро показывает мне язык.
Я сознаю свою ошибку и чувствую, как начинают гореть щеки.
- Простите, кажется, я… отвлеклась.
Повисает короткая пауза. Тетя не спускает с меня глаз, я прямо чувствую, как она прожигает взглядом две дыры в моем затылке. Если она не перестанет смотреть на меня, я или закричу, или заплачу, или во всем признаюсь.
Наконец тетя вздыхает и спрашивает:
- Все думаешь об эвалуации?
Я шумно выдыхаю - как гора с плеч свалилась.
- Да, думаю.
Я отваживаюсь взглянуть на тетю - она дарит мне свою мимолетную улыбку.
- Понимаю, ты расстроена из-за того, что придется пройти через это еще раз. Но с другой стороны, теперь у тебя есть возможность еще лучше подготовиться. Думай об этом.
Я быстро киваю и стараюсь выказать побольше энтузиазма, хотя и чувствую, как меня начинает пощипывать чувство вины. Я не думала об эвалуации с самого утра, с тех пор как узнала, что результаты не будут засчитаны.
- Да, вы правы.
- А теперь идем, время ужинать.
Тетя протягивает мне руку и проводит холодным пальцем по моему лбу. Ее прикосновение успокаивает, как легкий прохладный ветерок. Чувство вины разгорается в полную силу, в этот момент я не могу поверить в то, что даже допускала мысль о том, чтобы отправиться в Глухую бухту. Это абсолютно, на сто процентов неправильно. Я встаю с пола и иду ужинать и при этом чувствую себя чистой, невесомой и счастливой, как больной, оправившийся после продолжительной лихорадки.
Но за ужином любопытство возвращается, а с ним и сомнения. Я с трудом улавливаю нить застольного разговора и все думаю: идти - не идти? В какой-то момент дядя рассказывает историю об одном из своих покупателей, и все смеются. Я это замечаю и тоже смеюсь, но чуть громче и дольше других. Все поворачиваются в мою сторону, даже Грейси вскидывает голову и морщит нос, как собачонка, учуявшая какой-то новый запах.
- Как ты себя чувствуешь, Лина? - спрашивает дядя и поправляет на носу очки, как будто хочет получше меня разглядеть. - Ты какая-то странная…
- Хорошо.
Я гоняю равиоли по тарелке. Обычно я запросто могу смолотить полпачки, особенно после долгой пробежки (и еще останется место для десерта), а сегодня еле заталкиваю в себя несколько штук.
- Просто настроение плохое.
- Не приставай к ней, - говорит тетя. - Она расстроена из-за эвалуации. Все прошло не так, как планировалось.
Они обмениваются с дядей взглядами. Я ощущаю прилив адреналина. Тетя и дядя редко так смотрят друг на друга - без слов, но со значением. Вообще-то обычно их общение сводится к банальным вещам: дядя рассказывает о работе, тетя - о соседях. "Что у нас на ужин? Крыша протекла". Бла-бла-бла. Мне начинает казаться, что в кои-то веки они готовы упомянуть в разговоре о заразных и Дикой местности. Но дядя просто едва заметно качает головой.
- Такая путаница часто случается, - говорит он и накалывает равиоли на вилку. - На днях попросил Эндрю заказать три ящика апельсинового сока, а он перепутал коды, и угадайте: что пришло в магазин? Три ящика детского питания. Я ему и говорю, говорю, Эндрю…
Я снова отключаюсь от разговора, слава богу - дядя у нас любитель поговорить, а тетя на моей стороне. У застенчивости есть одно преимущество - никто не лезет с общением. Я наклоняюсь чуть вперед и смотрю на часы в кухне. Семь тридцать, а мы еще не закончили есть. А потом мне еще надо будет помочь убрать со стола и помыть посуду, этот процесс всегда тянется целую вечность, потому что посудомоечная машина жрет слишком много энергии и мы вынуждены мыть посуду вручную.
Солнечные лучи за окном приобретают золотой и розовый оттенки и становятся похожи на волокна сладкой ваты - такую делают в кондитерской в центре города. Сегодня закат действительно будет потрясающий. В этот момент желание оказаться на берегу Глухой бухты настолько велико, что я вынуждена обеими руками вцепиться в стул, иначе просто сорвусь с места и выскочу из дома.
В конце концов я решаю не дергаться и полагаюсь на удачу или, если хотите, на судьбу. Останется время до половины девятого, после того как мы закончим ужин и я помою посуду, - пойду, не останется - не пойду. Как только решение принято, мне становится в миллион раз легче, я даже умудряюсь проглотить еще несколько равиоли, перед тем как Дженни (чудо из чудес) под занавес набирает скорость и сметает все со своей тарелки, а тетя объявляет, что я, как доем, могу начать убирать со стола.
Я встаю и начинаю собирать тарелки. Уже почти восемь. Даже если я перемою всю посуду за пятнадцать минут - а это много, - все равно будет проблематично добраться до берега к восьми тридцати. И можно забыть о том, чтобы вернуться к девяти до наступления комендантского часа.
Если меня поймают на улице после девяти…
Честно говоря, я не знаю, что тогда будет. Я никогда не нарушала комендантский час.
И как раз, когда я смиряюсь с тем, что у меня не получится добраться до Глухой бухты и вовремя вернуться обратно, тетя совершает нечто невообразимое. Она останавливает меня, когда я тянусь к ее тарелке, и говорит:
- Можешь не мыть сегодня посуду, я сама помою.
С этими словами тетя касается моей руки, и, как и раньше, ее касание похоже на дуновение прохладного ветерка, а я, не задумываясь, выпаливаю:
- Вообще-то мне надо сбегать к Хане.
- Сейчас? - В тетиных глазах мелькает тревога, а может, и подозрение. - Но сейчас почти восемь.
- Я знаю. Мы… она… Хана обещала дать мне один учебник. Я только что вспомнила.
Тетя сдвигает брови и поджимает губы, теперь-то она определенно заподозрила неладное.
- У вас же больше нет общих занятий. Экзамены вы все сдали. Это так важно, бежать к ней на ночь глядя?
- Это не для уроков, - я стараюсь вести себя так же непринужденно, как Хана, и закатываю глаза, а у самой ладони мокрые и сердце вырывается из груди. - Это такое пособие с подсказками. Для эвалуации. Хана знает, что я вчера чуть не провалилась и мне надо еще подготовиться.
И снова тетя переглядывается с дядей.
- Скоро комендантский час, - говорит она мне. - Если тебя поймают после девяти…
У меня сдают нервы, и я перебиваю тетю:
- Я знаю, когда комендантский час, мне с рождения про него талдычат.
Как только эти слова слетают у меня с языка, мне становится совестно, и я опускаю глаза. Я никогда прежде не грубила тете, всегда старалась быть терпеливой, послушной, хорошей девочкой, всегда старалась быть милой невидимкой, которая помогает мыть посуду, сидит с детьми, делает уроки и ходит с опущенной головой. Я сознаю, что обязана тете Кэрол за то, что она после смерти мамы взяла нас с Рейчел к себе. Если бы не она, меня бы наверняка отправили в сиротский приют, а значит, я не получила бы приличного образования и в результате работала бы сейчас где-нибудь на бойне, промывала бы овечьи потроха или убирала за коровами навоз. И может быть, если бы мне повезло, я бы смогла пристроиться куда-нибудь уборщицей.
Приличные люди не возьмут на воспитание ребенка, прошлое которого замарано смертоносной болезнью.
Хотелось бы мне проникнуть в мозг тети. Я не представляю, о чем она думает, но, кажется, она анализирует мое поведение, пытается читать по лицу.
"Я не делаю ничего плохого, это не опасно, со мной все в порядке", - мысленно повторяю я, как заклинание, и вытираю потные ладони о джинсы. Наверняка теперь мокрые пятна останутся.
- Хорошо, только быстро, - соглашается тетя.
И как только она это произносит, я пулей несусь наверх, меняю тапочки на кроссовки, потом лечу обратно вниз по лестнице и выскакиваю из дома. Тетя даже не успевает перенести тарелки в кухню. Она что-то говорит, когда я проношусь мимо, но я не слышу, что именно. Едва за мной захлопывается дверь, как в гостиной начинают бить старые дедушкины часы. Восемь часов.
Я снимаю с цепи велосипед и еду по тропинке и дальше на улицу. Педали скрипят, стонут и чуть не отваливаются. До меня велосипед принадлежал кузине Марсии, ему, наверное, уже лет пятнадцать, и все эти годы он простоял на улице, что, естественно, не способствует его хорошему состоянию.
К счастью, дорога к Глухой бухте идет вниз по склону, а улицы в это время обычно безлюдные. Исцеленные в основном сидят по домам - ужинают, прибираются или готовятся лечь в постель и проспать еще одну ночь без сновидений. Неисцеленные - либо дома, либо на пути домой, бегут и нервно поглядывают на часы, фиксируют, сколько минут осталось до наступления комендантского часа.
Ноги у меня еще ноют после пробежки. Если я доберусь до бухты вовремя и Алекс будет там, вряд ли я порадую его своим видом - непричесанная, потная, грязная. Но меня это не останавливает. Теперь, вырвавшись из дома, я выбрасываю из головы все вопросы и сомнения, у меня одна цель - как можно скорее добраться до Глухой бухты. Я кручу педали по пустынным улицам, срезаю путь везде, где это возможно, а солнце упорно стремится к сверкающей золотом линии горизонта. Небо в это время как вода - насыщенного синего цвета, и кажется, что солнце в нем тонет.
В такое время суток я была одна на улице всего несколько раз. Мне страшно и весело одновременно, точно так же я себя чувствовала сегодня днем, когда разговаривала с Алексом на берегу океана. Возникает чувство, будто всевидящий глаз, который, я уверена, всегда за мной наблюдает, на долю секунды ослеп. Или, например, ты привыкла всю жизнь держаться за чью-то руку, а она вдруг исчезла, и ты вольна идти куда захочешь.
В окнах домов, как брызги, начинают вспыхивать огоньки - в основном свечи и керосиновые лампы. Это бедный район, и все лимитировано, особенно газ и электричество. После поворота на Прибл темные, худосочные дома в четыре-пять этажей жмутся друг к другу, как будто уже начали готовиться к холодной зиме, и заслоняют собой солнце. Вообще-то я даже не задумывалась о том, что скажу Алексу при встрече. Я представляю, как стою с ним один на один на берегу Глухой бухты, и меня вдруг охватывает паника. Приходится затормозить. Я стою и пытаюсь отдышаться. Сердце колотится как сумасшедшее. После минутной передышки я, уже медленнее, продолжаю крутить педали. До бухты еще миля, но я вижу, как она поблескивает справа от меня. Солнце как раз зависло над темными деревьями на горизонте, у меня осталось десять - пятнадцать минут до наступления темноты.
А потом другая мысль останавливает меня, как удар кулаком в живот, - его там не будет. Когда я приеду, он уже уйдет. Или вообще все это шутка и розыгрыш.
Одной рукой я, в надежде удержать равиоли в желудке, обхватываю себя за талию и снова набираю скорость.
Процесс кручения педалей - левая-правая, левая-правая - и борьба с собственным пищеводом не дают мне услышать приближение регуляторов.