– О том забудьте, сударь. После такого прискорбного события отрицать прилет марсианцев было бы нелепо, никто нам не поверит. Подумают, что мы народ в ложное успокоение вводим, тогда как надо, напротив, бдительность укреплять… Раз уж речь о губернаторе зашла, то он сейчас рекомендует подробнейше расписать в газете о происшествии и во всю ширь нашего охвату оповестить о вознаграждении Санковича и Дидимова. Думаю, со своей стороны его сиятельство князь Хунуков также отлику немалую назначит, не меньше семидесяти рублей. А также и к свидетелям воззвать, которые могли воздухолет в небесах усмотреть. Вот как в прошлый раз – почти пятеро их видали! Глядишь, и нынешний случай народное внимание привлек, оттого и вспомоществование будет с нашей стороны следствию. Хоть оно и без толку, нам с марсианцами тягаться, – добавил он безрадостно, совсем как Буженинов.
– Тут не мешает к Господу нашему воззвать.
Отставной полковник с пристальным интересом возился на Тихона, однако тот хранил серьезное спокойствие.
– Полагаете, это происки нечистой силы? Une interprétation curieuse.
– Примерно такая же, как и марсианская.
– Да чем же незамужняя девушка так могла запятнать себя перед Господом, что Диавол ее прилюдно похитил?
– А может, она была как раз вельми святой и тем угрожала рогатому?
– М-да. – После потрясенного молчания Толбукин в смятении откинулся на кресле и потер седые виски синими от чернил пальцами. – Что ж, углубляться в теологию, полагаю, мы предоставим святым отцам. И очень может быть, что вскорости следует ожидать официального с их стороны выступления.
– Не думаю, что моя ничтожная заметка будет уместной в таком случае…
– Князь Хунуков также ждет ее в экстренном выпуске газеты, и многие простые читатели. Я разве не доложил о его распоряжении выпустить спешный номер "Ведомостей"? У нас только три дня, чтобы собрать для него матерьял и отдать в набор… За отликою дело на постоит, средства из казны уже выделены.
Тихон лишь вздрогнул, тотчас припомнив, каковы были последствия предыдущего вознаграждения за его изыскательскую статью. Повел себя словно кабацкий ярыга!
– А секрет следствия? – спросил он. – Господин жандармский комендант Буженинов лично взялся за распутывание этого дела. Каково ему понравится мое разглашение всех обстоятельств оказии? Тем более они мне доподлинно неизвестны – один Берцов и видал, как умыкали Манефу, и то вряд ли поклянется, что застал сам момент похищения. Воздухолет уже далече был, когда он на балкон вырвался.
– Ах, так вы уже наладили дружескую связь с полковником? – воодушевился Толбукин. – Вот у него и разузнаете о новостях в раскрытии дела… Если оно вообще способно быть раскрытым, в чем я искренне сомневаюсь.
– В том нынче всякий сомневается.
Начальник типографии пекся лишь о составлении экстренного выпуска газеты, ничего более почтенного мужа сейчас не волновало. Тихон не стал обещать ему написание заметки о похищении и честно предупредил, что будет вынужден умолчать о "предыстории" балконного уединения Манефы Дидимовой, чтобы не славить лишний раз имя незамужней девушки. Но Толбукин лишь отмахнулся, занятый невеселыми мыслями:
– Сочините уж как сумеете, от вас как второго свидетеля примут с доверием. А что из улик упомянуть, какие были сделаны находки, так о том с Бужениновым договоритесь. Ссориться с жандармской Управой нам не к лицу. А теперь извините, сударь… Ох уж эти мне марсианцы! – в сердцах воскликнул он. – Хуже башкир стократно. От тех хотя бы знали чего ждать и оборониться могли, а эти?.. Налетели с неба, людей хватают при публике! Тьфу. Еще и газеты спешные про них выпускай! Днесь-то уж точно в Санктпетербурге всполошатся, помяните мое слово.
Тихон решил не усугублять переживания отставного полковника и попрощался с ним. Да и торопился он, на часы поглядывал – время уже к одиннадцати близилось, и следовало поспешить с визитом к Маргариновым, пока время обеда не грянуло. Тогда будет неловко с неотложными просьбами лезть.
Собственно, его предстоящий разговор с Глафирой и был самым важным в сегодняшней вылазке в город, все прочее лишь довесок.
Семейство Маргариновых проживало в собственном доме, неподалеку от заводской конторы и железоплавильных цехов с домнами. Оттого тут всегда несколько пахло гарью от сжигаемого древесного угля и слышался отдаленный глухой шум, когда механизмы и люди приходили в особенное движение. Крашеные желтым стены и синюю черепицу раз в год приходилось отчищать от копоти.
Тихон подергал за шнурок звонка и дождался появления прислуги. Гость он тут был нечастый, всего-то раз или два после возвращения из столицы и захаживал. А вот в детстве на именинах членов семьи Маргариновых бывать то и дело приходилось. Скоро Панкратий Маргаринов запросто, в шлафроке, подпоясанном персидским кушаком, спустился к гостю со второго этажа и провел в гостиную. Службу в приказе общественного призрения, где был начальником, он уже месяца три не посещал, уйдя по состоянию здоровья в отставку. А вот в театр буквально каждый день ездил, жить без него не мог, особенно жаловал оперу "Говорящая картина".
– С Глашей мириться пришел? – хмуро спросил Панкратий Маргаринов.
– Так точно, – кивнул поэт.
По приглашению хозяина он уселся в ильмовое кресло, обитое черной кожей с серебряными гвоздиками. Расписанные на клею парусиновые шторы были раздвинуты, отчего крупные холсты на стенах были видны во всех деталях. Картины представляли разные деревенские увеселения и праздники.
– Послушай, Тихон Иванович, а народ ничего не приврал? Сегодня уж мне жена твердит – поезжай к приятелям, разузнай что там к чему в Собрании было. Кто про марсианцев талдычит, а кто башкир поминает! Не разберусь я что-то. Не знаешь? Сорвались словно на пожар, прости Господи!
– Мало что я знаю, сударь, – нетерпеливо сказал поэт. – Мне бы с Глафирой потолковать, за вчерашнее покаяться. Полонез ей первый обещал, да нечистая сила попутала. От стыда себе места не нахожу.
– Оно верно! Глаша едва не плакала, как тебя с Манефой увидала. Что ж, дело молодое, а дева та прелестью своей кому хочешь глаза затуманит… – дипломатично высказался хозяин. – Но уж больно хороша для нашего брата.
– Я трезво на вещи взираю, мне мои шансы лучше чем всякому ведомы.
– Ну и молодец. Что ж… Глаша, к тебе гости!
Маргаринов стал медленно подниматься по ступеням, а Тихон едва успел перебраться с неудобного кресла на другое, поближе к горящему камину, как в гостиную со стороны девичьей половины вбежала Глафира. Будто она пряталась невидимой и ждала только знака, чтобы явиться. Так оно, может, и было, хотя доброжелательства на лице девушки не читалось никакого – единственно вежливость к посетителю.
– Глафира Панкратьевна! – воскликнул Тихон и вскочил. – Примите мои извинения за вчерашний поступок. Простите ли мне досадное помутнение рассудка? Это все окаянная перцовая наливка!
– Только лишь она, Тихон Иванович?
Он промолчал и бросил взгляд на Маргаринова, который не особенно торопился покинуть молодых людей. Уловив внимание гостя к своей персоне, он все же возобновил подъем по ступеням, всячески показывая собственную немощь.
– Не знаю, Глаша, – вполголоса произнес Тихон и опустился в кресло, напротив девушки. Затем подвинулся к ней едва не вплотную и пристально поглядел ей в глаза. – Не могу сам себя понять…
– Что это, в самом деле, – прошептала она и также оглянулась на родителя. Тот, по счастью, уже скрылся наверху, однако вполне мог и затаиться, прислушиваясь. – Что за таинственность, Тихон Иванович? – Девушка печально накрутила едва прихваченные волосы на ладонь и вздохнула. – А то я не ведаю, что вы со всеми прочими по Манефе вздыхаете? В том странного нет ничего, она и красива, и богата. А тут еще знаки внимания от нее получили, вот у вас голова и вскружилась. Вы за тем лишь пришли, чтобы извинение мне принести за отложенный танец? – Она приготовилась встать, уперев руки в кресло и не глядя на поэта. – Будьте покойны, дружба наша не пострадает. Можете во всякий день к нам в гости являться. Вам чаю, может быть, или кофею заварить?
– Постой, Глаша, – горячо сказал Тихон, стараясь при этом не шуметь. Он ухватил девушку за теплую ладонь, и она отняла ее не тотчас, а после порядочной паузы. – Я ведь не только за этим явился. Не нужно мне никакого чаю, времени в обрез.
– Что? – нервно прошептала Глафира и порозовела. – Право, я не…
– Послушай же меня. Поехали немедленно в ваше поместье, а по дороге я все тебе расскажу.
– Что расскажешь? – Она в ужасе прикрыла губы пальчиками.
– Все, я же сказал.
– Позволительно ли?..
– Но я же привез тебя в Собрание! – не вытерпел поэт и вскочил. – Дело чрезвычайной важности, – сдерживаясь, заявил он тихо, – касается Акинфия и самой его жизни. А к вечеру я доставлю вас обратно, обещаю.
– Как? Да что это вы говорите, Тихон Иванович? Я должна сказать батюшке, если брату грозит опасность!
Тихон в отчаянии выдохнул и схватился за локоны парика, будто желая сдернуть его с головы и порвать на клочки. Женщины! Как же с ними трудно дело иметь. Он уже собрался повторить наскок в новых выражениях, как Глафира подняла руку и с решительным видом кивнула:
– Ну хорошо, полагаюсь на вашу порядочность.
– Да, да, полагайтесь. Так я жду вас? Но надобно поторопиться, пока не случилось худого.
– Одеться позволите?
Девушка споро скрылась наверху, откуда Тихон разобрал негромкие голоса. Ему почудилось, будто родители Глафиры высказывают недоумение и даже озабоченность стремлением дочери немедленно отправиться в имение. Неудивительно, ведь у нее сегодня-завтра должны были возобновиться занятия с учителями.
Тихон в волнении принялся расхаживать из угла в угол, то и дело натыкаясь на мебель. Чем дальше, тем в большее беспокойство по поводу друга он впадал. Как бы сгоряча не натворил непоправимого! А ведь каким хладнокровным ученым казался… Впрочем, ведь может еще статься, что Акинфий не виновен и сейчас спокойно тягает свои каменные образцы. Однако недобрые предчувствия обуревали поэта с ужасной силою, принуждая стискивать кулаки и едва не подпрыгивать от нетерпения.
Наконец сверху вновь донеслись громкие голоса, и на этот раз Глафира появилась уже в сопровождении обоих родителей. Вид ее был виноватым, но одежда наличествовала полностью, сообразно неустойчивой погоде – скромной ширины four-reaux и поверх него легкий салоп из овечьей шерсти. На голову, ввиду возможного дождя, девушка надела сафирный капор и подвязала его лентою.
– Сударь вы мой, Тихон Иванович! – возопила госпожа Маргаринова. Ее ярко-желтое платье сверкало, будто один колоссальный топаз. – Как же?.. Ведь только приехала, день даже не побыла! Лето целое почти не видали!
– Да что ты говоришь, столько раз к ним наезжали, – уточнил Маргаринов.
– Простите, мадам, но я забыл у вас в поместье крайне важную для меня вещь, – взмолился поэт.
– То редкое произведение Фенелона "Тилемахида", – поддержала Глафира. – Господин Балиор обещался привезти меня обратно, нынче же вечером, а иначе я пришлю с нарочным весть, надолго ли задерживаюсь.
– Может, записку управителю передать, чтобы пособил…
– Простите, нам пора, – резко молвила Глафира, пока родители не успели выдвинуть вполне вескую причину, способную смутить Тихона и поставить в неловкое положение своею логикой. – Все будет хорошо.
Не слушая более возражений, она чуть не силком поволокла поэта прочь. Он же был благодарен девушке за смелость и избавление от оправданий и даже ответственности – все она брала на себя. Воистину, если бы не Манефа… О такой решительной, начитанной и милой супруге, как Глафира, можно было лишь мечтать, но Тихона влекла сейчас совсем иная планида. Только о девице Дидимовой он и мог грезить.
– Так что вы желали мне сообщить так спешно, Тихон Иванович? – прервала его витания Глафира. – Что там с Акинфием?
Они отъехали уже на один квартал от ее дома и едва миновали сиротский приют, откуда слышен был детский шум – по всему видно, во дворе заведения происходила подвижная игра. Жандарм проводил дрожки скучающим взглядом. Повеяло вонючим дымом от близкой смолокурни.
Глафира надела на руки вязаные митенки, очень уж ветер был холодным.
– Может быть, он сейчас не образцы минеральные собирает, – совладав в волнением, принялся толковать поэт.
– А что же тогда? Золото? Полноте, все уж давно из рудника повыгребли.
– Откуда вы знаете, мадемуазель? – сбился с мысли Тихон.
– Так Акинфий мне и рассказывал, он туда неоднократно ходил и все, почитай, развалы обшарил. Ни одного самородка не сыскал… Так вы о том сообщить мне желали? – рассмеялась девушка.
– Нет же! Слушайте. – Граф Балиор свернул через глубокие колеи к заставе и стегнул лошадей, благо дорога стала поглаже и позволяла ехать довольно плавно. – Вчера на машкераде я был задержан как свидетель и осматривал с комендантом Бужениновым место умыкания Манефы… Балкон то есть.
– Так вы там были? – холодно уточнила Глафира. – Стояли с ней и глядели, как воздухолет уносит вашу Пермесскую нимфу в небеса?
– Да нет же! Что за пустяки вы говорите, Глафира Панкратьевна. Нимфа! Меня там в это время не было, просто я оказался последним, кто ее видел как вас сейчас. А разговаривал с нею через двери уже не я, а Берцов.
– Ничего не понимаю. Какое отношение ваша Манефа имеет к моему брату?
– Я думаю, что это он ее похитил, – решился Тихон.
– Как? – почти вскричала попутчица и схватила его за плечо, чтобы повернуть к себе лицом. – Вы шутите, право!
– Тише, тише, прохожих распугаете. Подумают, что я вас против воли везу. Нисколько не шучу, и вот почему я так подумал. Во-первых, в сарае вашего братца скрывалось что-то странное о трех колесах, я сам видал следы, когда явление марсианцев расследовал. – Глафира хотела что-то спросить, но промолчала и лишь сердито дернула подбородком – дескать, выкладывайте дальше. – А еще помните, как он настойчиво толковал о грядущем похищении жительницы города? Но самое главное не то, а три буквы, что Манефа успела накарябать на перилах.
– Ну? Что за буквы? – скептически поинтересовалась Глафира, когда молчание показалось ей затянувшимся. – "АПМ", может быть? Что непременно означает "Акинфий Панкратьевич Маргаринов".
– Почти так: "Аки".
Девушка внезапно расхохоталась и откинулась на сиденье. Но веселье ее было грустным, и Тихон сразу понял, что она ничуть не поверила в сообщение поэта. Возможно, она сейчас думает, что поддалась уговорам сумасшедшего, который воспользовался надуманным поводом и увлек ее из родительского дома, чтобы…
– Аки дурочка, понеслась я в поля неведомо зачем! И это все ваши веские свидетельства? Помилуйте, мне так марсианцы кажутся куда реальнее.
– Бога ради, Глаша, – в отчаянии воскликнул Тихон. – Какие марсианцы? Скорее уж черти!.. Я полагаю, что ваш талантливый брат смастерил воздухолет и, снедаемый безответной страстью, похитил девушку! Кому еще под силу такое предприятие? Это смелый и увлекающийся человек, знаток механики Невтона и прочих наук, что ему стоило соорудить тайком летучий механизм? Давайте приедем в имение и заглянем в сарай, а потом вы изругаете меня на все корки и проклянете, если я окажусь не прав. Я ведь только об Акинфии пекусь, как бы он беду на себя не навлек!
– Только это вас и прощает. А то бы сразу потребовала меня обратно везти… Да еще неловкость за вас перед родителями, что по недоразумению или глупости меня от скорых занятий отвлекли.
Она покачала головой и отвернулась, а Тихон облегченно вздохнул и с новыми силами погнал дрожки между холмами, в Облучково.
– Об Акинфии, значит, радение ваше, Тихон Иванович? – тихо проговорила Глафира минут черед десять, словно и не спрашивая. – Ревнуете, что Манефа другому досталась… Так что же, марсианцев и нет никаких? И это брат мой на воздухолете летал, так по-вашему?
– Да, у меня такое подозрение. И я прошу вас помочь мне развеять его. А иначе слишком было бы худо для всех, кроме разве самой Манефы. Со стороны такого благородного человека, как ваш брат, ей опасность не угрожает, а вот пришлецам все равно кого препарировать.
– Греки полагали, что престол любви находится в печени, – сообщила как будто про себя Глафира. – Потом он передвинулся в сердце, а уж мы нынче думаем, что он в уме. Может, у женщины и в уме, а у мужчины, по-моему, совсем в другом месте.
На это Тихон, как печально известный певец плотской любви, решил смиренно промолчать.
Скоро показалась деревня Маргариновых, и лошади свернули знакомым маршрутом в сторону имения. За время недолгого путешествия погода успела ухудшиться, и поэт был рад, что приготовился к этому в нужной мере, тем более он с каждой верстой укреплялся в мысли, что ему предстоят скрупулезные поиски друга среди диких Рифейских скал. Только бы найти хоть малый намек о том, где Акинфий мог учинить тайное убежище.
А может, он прилетел прямиком сюда? Поэт буквально вспотел от такого предположения. Что ж, тогда все станет гораздо проще!
– Вдруг он здесь, с Манефою? – высказался он. – Что мы станем делать?
– Вернем ее отцу, и вся недолга.
Как видно, гневные догадки Тихона исподволь подточили сомнения Глафиры, и теперь она излучала откровенную тревогу – как же, родной брат стал преступником! Это ли не удар по родителям и общественным устоям? И все же она, конечно, еще надеялась на марсианский вариант похищения.
– Неужто вы правы, Тихон Иванович? – дрожащим голосом спросила она.
Но поэт не отозвался, поскольку эта часть их пути уже окончилась и разгадка была уже близко. Он остановил дрожки возле крыльца и помог девушке сойти на землю. Глафира взбежала по ступеням и толкнула дверь, тотчас выкрикнув имя служанки, а Тихон тем временем отыскивал внешние признаки того, что Акинфий тут находится или недавно побывал. Увы, ни обуви, ни верхней одежды, в которой тот имел обыкновение отправляться в экспедиции, в прихожей видно не было.
– Молодой барин приезжал? – накинулась на Фетинью Глафира.
Девка стушевалась и в испуге мяла фартук, будто испугалась инспекции. Но приехавших внезапно господ никакой другой вопрос не интересовал.
– Как уехали на той неделе, так и не бывали…
– Может, слышал кто из людей его разговор, или замечал издалека?
Но девушка только в смятении мотала головой, ничего не понимая.
– Поспрашивай, не видал ли кто-нибудь чего подозрительного, – приказал ей Тихон и тронул Глафиру за плечо. – Нам надобно попасть в мастерскую, помнишь? Где ключ? Иначе взломать придется…
Глафира взяла на себя поиски ключа, а Тихон отправился к сараю. На этот раз, вполне гласно и при свете дня, он намеревался провести доскональный внешний осмотр или даже проникнуть внутрь загадочного строения. И сейчас он также обнаружил на пыльной земле подле ворот отчетливые трехколесные следы. Но сколько их было – три или два, а может и четыре, сказать было невозможно.