А вечером пришла Софья. Дмитрий почуял ее еще на улице. То есть не почуял, конечно, а услышал, узнал по походке, а потом и по голосу.
– Как он, Никитична? – спросила она шепотом.
– Слава богу, очнулся. Про тебя спрашивал.
И ничего он не спрашивал! Дмитрий, несмотря на жару, до подбородка натянул одеяло и тут же подумал, что выглядит полным дураком. Что уже прятаться, если она и так его беспомощность видела?
– Рудазов, ну ни на минутку вас одного оставить нельзя! – В комнату Софья вошла бодрым шагом, остановилась у кровати, уперлась кулаками в бока. – Вечно вы в какую-нибудь историю попадете!
Она улыбалась неестественно бодрой улыбкой, но взгляд ее был одновременно растерянный и настороженный, словно она не чаяла его больше увидеть.
Он тоже улыбнулся так же бодро и смущенно, сказал церемонно:
– Рад видеть вас, Софья Петровна.
– Как вы себя чувствуете? – От церемоний она отмахнулась, придвинула к кровати табурет, уселась.
– Хорошо. Замечательно, я бы даже сказал.
Но она не поверила, осторожно, точно опасаясь причинить Дмитрию боль, потрогала повязки. От ее пальцев пахло цветочным мылом и шоколадом. От шоколада он сейчас не отказался бы.
– У вас была такая рана… И кожа бледная, как у покойника.
Она и сама была бледной, под глазами залегли темные тени. Не удивительно. Если верить Никитичне, день она проводила на острове, а ночь с ним. Поспать он ей точно не давал своими криками.
– А вы, Софья Петровна, выглядите прекрасно! – соврал, но лишь самую малость. Даже с тенями под глазами она была хороша. Странно, что раньше ему так не казалось. Казалось – обыкновенная девица, излишне самостоятельная, излишне досужая.
– Подхалим вы, Рудазов, – не поверила, но на щеках полыхнул румянец, делая ее еще краше. – Я ж не для того к вам пришла, чтобы комплименты выслушивать.
А зачем она пришла? Зачем ночи напролет просиживала рядом с ним, случайным знакомцем? Из жалости?
Спрашивать ему не пришлось, сама рассказала.
– Я по делу. Этот ваш охотник, – Софья наморщила носик, давая понять, как именно она относится к Кайсы, – престранный тип. На рану вашу мне смотреть не давал, боялся, что я в обморок грохнусь. Я – и в обморок!
Бравирует. Той ночью, когда Софья спасла его от зверя в первый раз, в обморок она, может, и не упала, но испугалась изрядно. А он испугался за нее, за ее рассудок. Оттого и ноги ее босые, окровавленные, мыл с особенной тщательностью, чтобы не осталось у нее страшных воспоминаний. Но вслух Дмитрий сказал другое:
– Вы очень смелая барышня, Софья Петровна.
И пахнет от нее вкусно. Шоколадом даже сильнее, чем мылом.
– Рудазов, мне нужно увидеть вашу рану, – сказала она шепотом.
– Зачем?
– Просто нужно. Покажите. Ну что вам стоит? – и, не дожидаясь разрешения, потянула за край одеяла.
Испугается? Почувствует брезгливость и отвращение? Да что бы ни почувствовала, пускай!
– При одном условии. – Дмитрий одеяло не выпускал, держал крепко.
– При каком? – Она насторожилась и нахмурилась.
– Я знаю, у вас есть шоколад. Очень хочется шоколаду, Софья Петровна.
– Откуда?.. – Она посмотрела на него так, словно он только что сотворил нечто из ряда вон выходящее. – Откуда знаете про шоколад?
– Учуял, – сказал Дмитрий и виновато улыбнулся. – А еще мыло. Цветочное.
– Шоколад я из Перми привезла. И мыло тоже. Подумала, что может не оказаться в этой глуши таких полезных вещей. – Она запнулась, посмотрела строго, а потом добавила: – Но мы сейчас не о том, мы о вашей ране. Показывайте! Будет вам шоколад!
С повязкой она управилась быстро, не морщилась, не кривилась брезгливо, на раны его смотрела с жадным каким-то любопытством. Даже пальчиком осторожно потрогала.
– Больно? – спросила все так же шепотом.
– Уже нет. – Он покачал головой.
– А профессор фон Рихтер рассказывал, что раны у вас страшные были, что с ранами такими люди не живут.
– Получается, живут. – Дмитрий смущенно улыбнулся.
– И что этот странный Кайсы налил вам в рану раскаленного железа. Дикость какая…
– Серебра, а не железа. Может, и дикость, но, как видите, помогло.
– Вижу. – Она снова погладила его пальчиком, и от прикосновения по коже пробежала дрожь. – Всяко лучше, чем в первый день. Многим лучше, – добавила она задумчиво. – Но вам было очень больно.
– Я не помню.
– Зато я помню, – заявила Софья очень серьезно и добавила совсем уж тихо: – Рудазов, вам нужно уехать. В Чернокаменске и на острове опасно.
И вот опять! Уже даже неинтересно такое слышать. А из уст девицы так и вовсе обидно.
– Софья Петровна, – сказал он тоже тихо, так, что ей пришлось приблизить свое лицо к его лицу почти вплотную, так, что запах шоколада сделался особенно отчетливым, – я вам очень признателен за заботу, но не вмешивались бы вы не в свое дело.
Она обиделась. Отшатнулась, спину выпрямила, а потом отчеканила убийственно ледяным тоном:
– Прошу прощения, господин Рудазов, что посмела вмешаться. Вижу, вы уже идете на поправку, так что не буду вам надоедать, – и встала так порывисто, что едва не опрокинула табурет. – А шоколад я передам Никитичне, – бросила она уже с порога.
– Софья Петровна, вы меня неправильно поняли. – Не хотел он ее обижать, разве что немножко урезонить, дать понять, что есть дела, которые женщин, даже таких смелых, как она, никоим образом не должны касаться. Но вот обиделась, даже не обернулась.
– Я все правильно поняла, Дмитрий Евгеньевич, не переживайте, – и ушла, аккуратно притворив за собой дверь.
А шоколадные конфеты в красивых золотистых обертках вечером принесла Дмитрию Никитична.
– Поругались, что ли? – спросила, выкладывая конфеты прямо поверх одеяла. – Так это ничего. Соня – девка, конечно, горячая, но отходчивая. Вот конфетки шоколадные тебе передала, чтобы поправлялся.
Конфетки передала… Да только не полез в горло этот шоколад, горчил…
* * *
Софья обиделась. Ведь хотела как лучше, переживала из-за этого самоуверенного дурака. А он ей – не вмешивайтесь не в свое дело! Ну и пусть! Не станет она вмешиваться! Если придется, она сама со всем разберется! Чай, не дурочка…
А разбираться ей предстояло со многим. Странности, творящиеся вокруг Стражевого Камня и его обитателей, все множились. Да и в окрестностях из-за зверя-людоеда было неспокойно. Еще и раны эти рудазовские. Такие странные раны…
Когда Софья увидела их в первый раз, сердце остановилось. Всякого она навидалась, и знаний ее хватало, чтобы понять – с такими ранами не живут. Не просто так Рудазов мечется и криком кричит, никого вокруг себя не узнает, смотрит белыми, невидящими глазами. Что видит? Уж точно не ее, Софью. Она уже почти поверила, что это конец, что человек, с которым она и познакомиться еще толком не успела, умирает, когда пришел тот странный мариец в волчьей шапке. Он был немногословен, на Софью вообще, кажется, внимания не обратил, разговаривал только с Никитичной:
– Если три ночи продержится, выживет.
Вот что он тогда сказал, и Софья вцепилась в его слова, как утопающий в соломинку. Отчего-то ей казалось особенно важным, чтобы Рудазов продержался именно ночь. Сначала одну, потом вторую, а там, глядишь, и третью.
Он продержался. И раны его страшные удивительным образом затянулись после того, как Кайсы плеснул на них расплавленное серебро. То самое серебро? Софья в этом почти не сомневалась. А Рудазов выжил, но лишь затем, чтобы сказать ей, чтобы она не лезла не в свое дело…
Обиду Софья заела остатками шоколадных конфет. Остальные, как и обещала, отнесла Никитичне, но даже в дом входить не стала. Много чести для всяких там… самонадеянных. И вообще, у нее своих дел полно!
С появлением Евдокии одной проблемой у Софьи стало меньше. Евдокия, как и обещала, присматривала за Илькой. Она не давала его в обиду ночью, а Софья – днем, защищала от нападок то Раисы, то пани Вершинской. Мари мальчика демонстративно не замечала. После того ночного происшествия она сделалась мрачной и задумчивой, почти все свободное время проводила с майстером Шварцем. Софья слышала, как горничные шушукались, что видели, как алхимик ночью выходит из покоев хозяйки, но была почти уверена, что причиной тому отнюдь не адюльтер. Мари боялась оставаться одна в собственной комнате. Да и не только в комнате, если уж на то пошло.
Софья как раз находилась в кабинете Злотникова, во всех красках рассказывала об успехах Ильки, когда без стука вошла Мари. Несмотря на ранний час, она была уже пьяна и на ногах держалась неуверенно.
– С меня довольно! – сказала она с порога сдавленным, осипшим голосом. – Я хочу уехать.
Злотников поморщился, мученически воздел очи к лепному потолку, а потом, виновато улыбнувшись Софье, обнял жену за талию.
– Дорогая, мы это уже обсуждали. Состояние твоего здоровья вызывает некоторые опасения. Мы должны быть вместе.
– Вместе?! – Мари взвизгнула, с кошачьей ловкостью вывернулась из объятий Злотникова. – А разве мы вместе, Сережа?
– Я зайду попозже. – Софье не хотелось становиться свидетельницей семейной сцены.
– Конечно, ты зайдешь попозже. – Мари посмотрела на нее полным ненависти и безумства взглядом. – Ты зайдешь к моему мужу ночью, потаскуха! Думаешь, я не знаю, чем он занимается?!
– Прошу простить мою жену. – Злотников жестом дал понять, что Софью не держит, но во взгляде его было что-то такое… Словно бы с обвинениями Мари он был согласен, словно бы ему было дело до Софьи…
Померещилось!
Из кабинета она выскочила как ошпаренная и в дверях едва не столкнулась с Эммой Витольдовной. Судя по всему, пани Вершинская подслушивала. На Софью она глянула с такой же точно ненавистью, что и Мари, но голос ее оставался ровным и бесцветным:
– Ваш подопечный ждет вас в классной комнате.
А из-за неплотно прикрытой двери несся громкий, почти страстный шепот Мари:
– Я вижу ее, Сережа! Каждой ночью она ко мне приходит! Почему ко мне? Почему я должна отвечать за твои прегрешения?..
– Замолчи! – послышался звук пощечины и слабый вскрик.
– Идите же! – На некрасивом лице пани Вершинской мелькнула, но тут же исчезла победная улыбка. – Вы ведете себя… – тонкие губы презрительно скривились, – недостойно. Слышать такое из уст пани Вершинской было странно, но спорить Софья не стала, молча сбежала по лестнице и уже в холле столкнулась с мастером Бергом.
Надо же, как может изменить человека одна-единственная встреча! Софье показалось, что это не Евдокия вернулась из иного мира, это мастер Берг вернулся. От давешнего безумства не осталось и следа, а взгляд сделался осмысленным.
– Софья Петровна… Сонечка… – он поймал ее за руку, сжал с неожиданной силой, – спасибо вам!
– Пожалуйста. – Она не стала спрашивать, за что он благодарит. Хоть одним счастливым человеком на этом чертовом острове стало больше – и то хлеб.
– Я вам очень признателен, – сказал мастер Берг и смущенно посмотрел на пятно на своей рубахе. – И если вдруг я смогу быть вам полезен…
– Спасибо, мне ничего не нужно. – Раньше, еще пару дней назад, Софья знала бы, что у него попросить, но теперь у нее имелось все то, за чем она приехала в Чернокаменск.
Вот, кажется, и не о чем больше говорить, а мастер Берг все равно не уходил, переминался с ноги на ногу, сопел, а потом наконец выдохнул:
– Я виноват. Безмерно виноват перед вами и… мальчиком.
– Его зовут Ильей, но сам он называет себя Илькой. И он очень хороший ребенок, Август Адамович. Он не заслужил того, что с ним случилось.
– Я исправлю. Она больше его не тронет.
– Албасты? – Софья и не заметила, как оба они перешли на шепот.
– Она обещала. Я умею с ней управляться… – На высоком лбу мастера Берга выступили капельки пота.
– Она приходит к Мари. Вы знаете?
Взгляд Берга враз сделался жестким, таким, как прежде.
– Я знаю, Софья. А вот вы многого не знаете, и вам это вовсе ни к чему. Несколько лет назад на этом самом месте, – он притопнул ногой по каменному полу, – свершилось страшное злодеяние. Мученической смертью умерли близкие мне люди. По их вине умерли… – Он отвернулся и разжал пальцы, которыми держал Софью. – Я благодарен вам… за все. Особенно за то, что вы вернули мне… – он запнулся, – вернули мне ее. Но я не могу обещать вам, что остановлюсь. Потому что я не остановлюсь.
Все-таки в Августе Берге было многим больше его прежнего, сумасшедшего гения, чем нынешнего, счастливого и благодарного. Справится ли с ним Евдокия? Софья надеялась, что справится.
– А вы уезжайте. Послушайтесь дружеского совета. Это плохое место, темное, и таким, как вы, нечего здесь делать. Если переживаете за мальчика, даю слово, когда все закончится, я за ним присмотрю. С ним все будет хорошо. Я обещал Евдокии…
Ей бы стоило послушаться совета, который сама она не так давно дала Рудазову, но незнакомое доселе чувство словно привязало ее к острову. Слишком много вопросов, на которые обязательно нужно найти ответы. Слишком неспокойно на душе.
То, что за ними следят, Софья скорее почувствовала, чем увидела. Едва различимая тень, едва уловимое глазом движение и холодок по спине. Албасты? Молодая женщина не знала, а спрашивать у мастера Берга не решилась. Зато она спросила о другом:
– Август Адамович, а что там есть – в подвале? Я имею в виду, что там есть необычного.
Ей вдруг вспомнилось, как в подвал спускался майстер Шварц. Зачем-то ведь он спускался.
– Кроме албасты? – Он смотрел на нее с внимательным прищуром, точно решал, достойна ли она правды.
– Да. Дом огромен, и подвал, насколько мне известно, тоже очень большой. Что там?
– Пойдемте. – Мастер Берг крепко сжал ее руку, потянул за собой ко входу в подземелье. – У меня есть ключи, я покажу вам.
В этот момент Софья испугалась так, что аж испариной покрылась. В подвале она уже была и встречу, там произошедшую, помнила в малейших деталях. Не хотелось ей повторения.
– Не бойтесь. – Мастер Берг уже возился с ключами. – Пока вы со мной, ничего дурного с вами не случится, а показать я могу многое. – Щелкнул замок, приглашающе распахнулась дверь.
– Но у нас нет свечей… – Она с позорной трусостью цеплялась за мелочи, только бы не спускаться в подземелье.
– Не нужны свечи. Здесь где-то должна быть лампа, – послышался в темноте голос мастера Берга, а потом одутловатое его лицо осветил тусклый свет керосинки. – Держитесь рядом, здесь легко заблудиться. И если вдруг, – он поднес лампу к Софьиному лицу, – вы почувствуете холод, а потом увидите ее… не бойтесь. Просто доверьтесь мне.
Он шел уверенным, быстрым шагом, и Софье приходилось очень стараться, чтобы не отстать от него, не оказаться за пределами очерченного лампой светлого круга.
– Тайник вы уже видели, – в подземелье голос его звучал громко, раскатисто. – Это под восточной башней. Там же есть вход в саму башню. Сейчас доберемся, и покажу. Вот тут.
Снова что-то тихо щелкнуло, и в монолитной с виду стене открылся узкий лаз, из которого тут же потянуло сквозняком.
– Есть еще тайные ходы в стенах. – Софью ее спутник, кажется, не замечал, разговаривал словно бы сам с собой, предавался воспоминаниям. – Они ведут в кладовку на втором этаже и в каминный зал. Почти в каждой комнате имеются слуховые оконца.
– Зачем? – спросила Софья.
– Чтобы слушать. – Август Адамович пожал плечами. – Или наоборот – говорить. Мари слышит по ночам голос…
– Это вы?..
– Я. Она заслужила, как вы не понимаете?!
– Но это ведь жестоко.
– Вы ровным счетом ничего не знаете о жестокости. И о Мари со Злотниковым ничего не знаете. Когда-то я считал их своими друзьями. Глупец… – Он замолчал, но почти тут же продолжил совершенно иным, деловым тоном: – А сейчас я покажу вам еще один выход из замка. Я обнаружил его не так давно, едва успел доделать до того, как она окончательно проснулась.
– Кто проснулся? – спросила Софья придушенным шепотом. Идея подземной прогулки нравилась ей все меньше и меньше. Все-таки, даже после возвращения Евдокии мастер Берг не перестал быть пусть гением, но гением безумным.
– Химера. – Он погладил каменную стену. – На этом острове даже неживое живо. Дом, мое детище, он тоже живой. Чувствуете? – Он обернулся, снова посветил Софье в лицо. Пришлось прикрыть глаза рукой. – Чувствуете? – повторил Август требовательно.
А она ведь и в самом деле чувствовала. Это было странно и неправильно, это отдавало сумасшествием, но не слышать кричащую в голос интуицию Софья не могла. Мастер Берг создал нечто большее, чем простой дом. Это было живое существо с каменной плотью и подземными потоками вместо кровеносных сосудов.
– Почему химера? – спросила она, вместо того чтобы признать его правоту.
– Она сама так о себе думает. С одной стороны, замок, с другой – дворец, а в целом – нечто прекрасное и уродливое одновременно. Она спала, а с появлением людей проснулась окончательно и теперь следит.
– За кем?
– За всеми нами. Мы ее тревожим, нарушаем покой, но она терпит. Пока. – Мастер Берг говорил и уверенно шел по темному переходу.
– Дом терпит?
– Не дом – химера! – буркнул он раздраженно и тут же добавил уже спокойнее: – Вы многого не знаете. И, я думаю, будет лучше, если и не узнаете никогда, но кое о чем я все-таки должен рассказать. Чтобы вы понимали, чтобы не боялись.
Это он зря. Чем больше он рассказывал и показывал, тем сильнее Софья боялась. Вот только признаваться в собственной слабости не собиралась. В конце концов, она ведь сама хотела узнать о замке и острове как можно больше.
А мастер Берг продолжал свой рассказ:
– Видели маяк?
Кто ж его не видел! Еще одно одновременно страшное и прекрасное сооружение.
– Я строил его по наитию. Тогда я еще не знал, что мои желания не всегда мои, что мной так легко манипулировать. Он хотел вырваться из своей темницы, и я был всего лишь слепым орудием.
– Кто?
– Страж. Змей, живущий на дне озера. Вернее, не на дне, а на границе миров, но это неважно. Важно, что он хотел вырваться в этот мир, и я едва ему в этом не помог. Ему нужен был свет, путеводный луч, способный осветить дорогу оттуда сюда, открывающий дверь. И я построил маяк.
Это было похоже на сказку, не из тех, что рассказывают на ночь маленьким детям, на страшную сказку. Такую могла бы поведать каменная химера, если бы вдруг обрела голос. Но Софья верила. Слишком много необычного она уже видела, чтобы не верить. Сейчас каменная химера устами мастера Берга рассказывала ей еще одну страшную сказку.
– Но мы его обхитрили. Иногда слабый человек оказывается сильнее могучей нежити. – Август Адамович хмыкнул. – Нас было трое: я, Федор и Тайбек. Каждый заплатил свою цену, в живых остался только я один.
Про Федора и Айви Софья слышала от Никитичны. Кто такой Тайбек, спрашивать не стала, чувствовала – это уже совсем другая сказка. Возможно, когда-нибудь…
– У нас получилось. Федор спас от вечных мук свою Айви, а серебряное сердце снова окаменело. – Мастер Берг уже не говорил, а бормотал себе под нос. – Уснуло.
– Серебряное сердце? – Собственное Софьино сердце билось часто-часто, так, что больно было дышать.