- Что случилось? - спрашивает Ренни, в ту же секунду осознает, что совершила ошибку. Спросить, значит ввязаться.
- Послушай, - говорит Лора. - Ты не можешь сделать мне большое одолжение?
- Какое? - настороженно спрашивает Ренни.
- Заболела Эльва, бабушка Принца. Там на Святой Агате.
- Принца? - не понимает Ренни.
- Парня, с которым я живу, - объясняет Лора.
- Того, который участвует в выборах? - Ренни как-то не может все это связать воедино.
- Поэтому он не может поехать на Святую Агату, - говорит Лора. - А сегодня он толкает речь, поэтому должна поехать я, поскольку его бабушка живет с нами. Ей восемьдесят два, что-то с сердцем, а врачей там нет, вообще никого нет, понимаешь? Так что мне надо туда попасть прямо сейчас. - Неужели она действительно почти плачет?
- Что я могу сделать? - В Грисвольде дело бы свелось к кексам и тыквенному пирогу. Это знакомо. Теперь Ренни настроена более дружелюбно, когда узнала, что Лора с кем-то живет. И этот кто-то не Поль.
- Завтра в аэропорт прибывает посылка, - говорит Лора. - Ты не могла бы ее для меня забрать?
У Ренни немедленно возникают подозрения.
- А что в ней? - спрашивает она.
Лора смотрит на нее и выдавливает из себя улыбку.
- Не то, что ты думаешь, - говорит она. - За этим уж точно не надо посылать в Нью-Йорк. Это ее сердечное лекарство. У нее там дочка, которая и снабжает ее лекарством. Здесь его не достать. Ей плохо стало, потому что лекарство кончилось.
Ренни совсем не хочется быть виноватой в смерти восьмидесятидвухлетней бабушки. Как она может отказаться? Ты слишком недоверчива, любил говорить Джейк. Хоть раз в жизни реши в пользу сомнения.
Подходить Поль, неторопливо, он, видимо, никогда не торопится. Он ставит свой недопитый стакан на стол и садится. Он улыбается, но Лора даже не смотрит в его сторону.
- Вот что нужно сделать, - говорит Лора. - Нужно подойти завтра утром около восьми в аэропорт, к окошку, где выдают посылки. Тебе понадобится вот это, - Лора копается в своей пурпурной сумке. Наконец извлекает мятый замасленный клочок бумаги. - Вот. Скажи, что ждешь посылку. Спроси человека по имени Гарольд, он должен там быть, если его не будет, придется обождать.
Ренни берет бумажку: обычное почтовое извещение. Платить ничего не надо, никаких сложностей.
- Почему я не могу просто отдать его в окошко? - спрашивает она. - По извещению посылку может выдать кто угодно.
Лора смотрит на нее терпеливо, но с раздражением.
- Ты не представляешь, как здесь все делается, - говорит она. - Гарольду я дала взятку. А кто-нибудь другой просто вскроет посылку и заберет себе половину. Или все заберет, а тебе скажет, что посылка не дошла, понимаешь? Продаст лекарство на черном рынке и все дела.
- Правда? - удивляется Ренни.
- В каждом месте свой порядок. Но есть и нечто общее. Надо только понять, как это работает. - Теперь Лора немного расслабилась. Она допивает остаток своего коктейля и встает, отодвигая железный стул. - Мне надо в сортир, - говорит она и исчезает в главном здании.
Ренни и Поль остаются вдвоем.
- Взять вам еще? - спрашивает Поль.
- Нет, спасибо. - Ренни на грани того, чтобы напиться. - Как мне отсюда вырваться? - Она понимает, что вопрос звучит как просьба. - Я вызову такси, - говорит она.
- Такси сюда не очень-то ездят. Дороги слишком плохие, водители не хотят ломать амортизаторы. В любом случае, вам пришлось бы долго ждать. Я вас подброшу.
- Только если вы сами возвращаетесь, - говорит Ренни.
Он встает, он готов ехать прямо сейчас.
- А как же Лора? - спрашивает Ренни. Она не хочет ехать обратно с Лорой, но было бы невежливо вот так ее бросить.
- Она прекрасно доберется сама, - говорить Поль. - У нее здесь куча знакомых.
По пути к выходу Ренни видит Лору, которая вовсе не в туалете, а около двери на кухню беседует с одной из официанток. Ренни подходит попрощаться.
- Приятного пути, - говорит Лора, со своей дежурной улыбкой. Она что-то сует Ренни в руку, похоже на комок салфеток.
- Это плата, - говорит она. - Ты делаешь мне одолжение.
- Лора ваш друг? - спрашивает Ренни, когда они идут по лужайке к машине.
- В каком смысле?
Ренни осекается. Она вовсе не хочет проявлять ревность или даже заинтересованность, хотя неожиданно осознает, что испытывает и то и другое.
- Ну, вы ее хорошо знаете?
- Достаточно хорошо, - отвечает Поль. - Она уже давно тут болтается.
- Она кажется живет с кем-то там, на Святой Агате?
- С Принцем? Не совсем. То живет, то не живет, знаете, как это бывает? Он занимается политикой, она нет.
- Зато она, кажется, занимается всем остальным.
Поль ничего не произносит, он стоит абсолютно безучастно. Ответа на свой истинный вопрос Ренни не получила и видит, что не получит.
Они выходят на дорогу и находят джип, маленький и потрепанный, с открытыми сиденьями и матерчатым верхом.
- Это ваш? - спрашивает Ренни.
- Моего друга, - Поль предоставляет ей самой открыть дверцу, и это занимает у нее некоторое время. Она определенно слишком много выпила. Поль вынимает зеркальные очки и надевает их. Потом поворачивает ключ. Джип скатывается назад в кювет, похоже, это единственная возможность развернуться, затем трогается вперед, колеса буксуют в грязи. Ренни хватается правой рукой за верх металлической рамы, левой за сиденье, тоже металлическое. Пристяжные ремни отсутствуют.
Они едут через окружающий Дрифтвуд лес, мимо гигантских тепличных деревьев, окутанных лианами, огромных доисторических папоротников, тучных растений с гутаперчивыми листьями в форме ушной раковины и плодами, похожими на наросты или на миндалины. Некоторые деревья выворочены из земли, их толстые спутанные корни повисли в воздухе.
- Аллан, - Поль перекрикивает рев мотора.
- Что?
- Ураган.
Теперь они на кокосовой плантации. Она кажется заброшенной, некоторые деревья мертвые, кокосовые орехи валяются повсюду, даже на дороге. Дорога здесь еще хуже, колеса, кажется, не пропускают ни одной рытвины.
У Ренни похолодели руки, она потеет, она больше не чувствует себя пьяной, но ей кажется, что ее вот-вот стошнит.
- Не могли бы вы остановиться? - кричит она.
- Что?
- Остановиться! Пожалуйста, остановитесь!
Он смотрит на нее, затем направляет машину к обочине. Ренни роняет голову на колени, все будет хорошо, если ей удастся посидеть так хотя бы минуту. Конечно, обременять человека нехорошо, но это лучше, чем если бы ее на него вырвало. "Блев на солнце", - думает она лаконично. Типпи сказала бы, что материалом может послужить что угодно, надо только знать как это преподнести.
Поль трогает ее за спину.
- Получше? - спрашивает он. - Я, видимо, слишком быстро ехал.
Ренни слушает, положив голову; она слышит птичьи голоса, тонкие, пронзительные, хриплое карканье, жужжание насекомых, свое торопливое сердцебиение. Через какое-то время, она не знает как долго это продолжалось, она поднимает голову. Поль смотрит на нее, его лицо прямо перед ней, она видит два маленьких, бледных и хрупких личика, которые уставились на нее из отражений в стеклах его очков. Когда не видно глаз, лицо бесстрастно, незнакомец без лица. Она осознает, что его рука лежит на спинке сиденья.
- Не могли бы вы снять очки, прошу вас, - говорит она.
- Зачем? - спрашивает он, но очки снимает.
Ренни отворачивается. Уже поздно. Солнце сползает вниз через длинные просветы в пальмовых листьях, кокосовые орехи гниют в своей скорлупе. Вокруг следы, множество норок.
- Кто живет в норках? - спрашивает Ренни.
- Земляные крабы, - отвечает Поль. - Они выползают только ночью. Их подманивают на свет и убивают большими палками.
- Они съедобные? - Ренни еще не совсем пришла в себя. Очертания предметов слишком отчетливые, звуки слишком резкие.
- Конечно, если есть хочется, - говорит Поль. - Поэтому на них и охотятся.
Он поворачивает ее лицом к себе, улыбается, целует ее, и в этом поцелуе больше узнавания, чем страсти. Через минуту Ренни кладет руку ему на шею, у него мягкие волосы, она ощущает под ними мышцы, узлы, сухожилия. Его рука движется к ее груди. Она перехватывает ее, сплетая свои пальцы с его. Он смотрит на нее и слегка кивает.
- Хорошо, - говорит он. - Поехали домой.
Остаток дороги он едет медленно. Когда они подъезжают к городу, уже темно.
Ренни хочет, чтобы все было просто, почему бы и нет. Когда-нибудь это случится. В этом не будет ничего особенного. Он ей нравится, достаточно, но не чересчур, она о нем ничего не знает, она не хочет ничего знать, он ничего не знает о ней, просто идеально. Она проходит по деревянному коридору под холодными взглядами англичанки, он идет прямо за ней, наконец это вновь случилось: она хочет его так сильно, что у нее трясутся руки.
Но на пороге комнаты она оборачивается, не открывая двери, она не может этого сделать. Она не может так рисковать.
- Я понял так, что могу зайти? - спрашивает он.
- Нет, - говорит она, и ей нечего к этому добавить.
Он пожимает плечами.
- Как хочешь.
Она не представляет, о чем он думает. Он клюет ее в щеку и уходит вниз по зеленому коридору.
Ренни проходит в комнату, закрывает дверь и садится на край кровати. Через некоторое время открывает сумочку. Из заднего кармашка на молнии достает бумажный кулек, который ей сунула Лора, и разворачивает его. Именно то, что она и ожидала увидеть: пять косяков, туго и профессионально набитых. Она благодарна.
Ренни берет один и запаливает его деревянной шведской спичкой. Выкуривает немного, как раз столько, чтобы расслабиться, откладывает его и прячет оставшуюся половину и остальные четыре косяка в средний ящик бюро. Она снова ложится на кровать, слушая как по все еще живому телу бежит кровь. Она думает о клетках, шелестящих в темноте, периодически заменяющих друг друга, и о тех злокачественных, которые еще там остались, а может, и нет, размножающихся с бешеной энергией, как дрожжи. Они будут светиться ярко-оранжевым светом при одном освещении, и ярко-голубым при другом, как солнечный конратип при закрытых глазах. Красивые цвета.
Теперь, говорят, разрешают травку в больницах, в самых безнадежных случаях, это единственное, что избавляет от тошноты. Она представляет себе баптистов и просветерианцев, которые уже не сидят на своих пуританских скамьях, а лежат рядами в белых чистых раскладных кроватях, накаченные под завязку. Конечно, это называется по другому, достойно по-латински. Ренни гадает, столько боли она сможет вынести прежде, чем сдастся, прежде чем отдаст себя в руки всех этих зондировщиков, разметчиков, резчиков. Их врачуют, как говорят о пьяницах, которых откачивают, о котах, которых кастрируют.
- Ты чувствуешь это ко мне, потому что я твой врач, - сказал Дэниэл. Я твоя мечта. Это нормально.
- Не хотелось бы казаться грубой, но если бы мне захотелось помечтать, разве я выбрала бы вас?
Хорошо бы кто-нибудь лежал с ней в постели. Все равно, кто, лишь бы он лежал спокойно. Иногда ей хочется просто быть спокойной.
- Ты держишь меня за игрушку, - сказал Джейк. - Почему бы тебя не начать снова сосать палец?
- Тебе бы не понравилась такая замена, - сказала она. - Что плохого в спокойных дружеских отношениях?
- Ничего, - сказал он, - но не каждую ночь.
- Иногда я думаю, что не особенно тебе нравлюсь, - сказала она.
- Нравишься? Это то, чего ты хочешь: нравиться? Неужели не лучше, когда тебя страстно и зверски желают?
- Да, - сказала она, - но не каждую ночь.
- Так было до. После, - сказал он, - ты себя отрезаешь.
- Плохой каламбур, - сказала она.
- Никогда не давай сосунку перевести дыхание, - сказал он. - Что я могу поделать, если ты не даешь мне до себя дотронуться? Ты даже не хочешь об этом говорить.
- В каком аспекте ты хочешь это обсудить? Случаи рецедивов? Мои шансы на выживание? Тебе нужна статистика?
- Прекрати отпускать плоские остроты.
- Может я шучу плоско, но у меня это сидит в печенках. Поэтому я не хочу ничего обсуждать. Я знаю, что шутки у меня плоские, поэтому лучше помолчу, если ты не возражаешь.
- Как ты себя чувствуешь, - спросил он. - Попробуй поговорить об этом.
- Как я себя чувствую? Великолепно. - Просто великолепно. Я чувствую себя как красотка с отличным телом. Как ты ожидаешь, чтобы я себя чувствовала?
- Прекрати, - попросил он. - Что, настал конец света?
- Еще нет, - ответила она. - Для тебя нет.
- Ты жестока, - сказал Джейк.
- Почему? Потому что не хочу этого больше по-прежнему? Потому что я не верю, что и ты хочешь?
Она привыкла думать, что секс - не проблема, что в нем нет ничего критического, это просто хороший вид физических упражнений, приятнее бега, милая форма общения, как сплетни. Нельзя слишком зацикливаться на сексе. Это все равно, что носить на полном серьезе пластмассовые кольца с искусственными бриллиантами или уважать норковое пальто. Главное - отношения. Хорошие взаимоотношения. То, чего она добивалась с Джейком. Люди обсуждали это на вечеринках, как будто восхищались заново отремонтированным домом.
Так было поначалу: никакой неразберихи, никакой любви. К тому моменту, как Ренни встретила Джейка, она решила, что ей не очень нравиться быть влюбленной. Быть влюбленной - все равно, что бежать босиком по улице, усыпанной битыми бутылками. Безрассудство, и если удавалось пройти через любовь без потерь, то только в силу чистого везенья. Все равно что раздеться в банке. Люди начинают думать, что знают о вас нечто такое, о чем вы сами не подозреваете. Это дает им власть над вами. Любовь делает вас открытым, мягким, уязвимым, любовь делает вас смешным.
С Джейком вопрос о любви сначала не вставал. Не то, чтобы он не был привлекательным, или это было невозможным. Он не калека, не дурак и хорошо разбирался в том, что делал. Он хорош даже настолько, что к тридцати годам основал свою маленькую компанию. Встретила она его, когда делала материал для "Визора" о мужчинах, которые к тридцати годам создали свое небольшое дело. "Молодые и Кредитоспособные" - так называлась фирма. Журнал использовал фотографию Джейка для разворота, предваряющего статью, и когда она вспоминала о нем, ей в голову сразу приходил этот образ. Джейк - "угрюмый", как она называла его в статье, с темной кожей, белыми зубами и узким лицом; оскалившийся как лиса; огражденный живой иронией; за своим кульманом, одетый в небесно-голубую тройку, и как бы демонстрирующий, что костюмов не надо бояться. Это было как раз в тот год, когда костюмы вошли в моду.
- Самодовольный самец, - сказал Ренни фотограф. Он был старым проффи, скорбного вида, лысеющий и слегка обтрепанный. Ходил в жилетках без пиджака, с закатанными рукавами. Его часто привлекали для съемок в помещении, но только для черно-белых фотографий, тех, которые запечатлевали реальную жизнь. Для цветных использовали фотографа мод.
- Как ты их различаешь? - спросила Ренни.
- Просто различаю и все, ответил фотограф, женщины этого не умеют.
- О, прекрати, - сказала Ренни.
- А может быть и умеют. Вся хитрость с женщинами заключается в том, что они предпочитают мужиков, которые смотрят на них как на говно. У такого милого парня как я, никогда ничего не получается. Есть всего два типа мужчин: самец и не самец, не считая педиков.
- Ты ревнуешь, - сказала Ренни. - Ты сам хотел бы иметь такие зубы. Он хорошо делает то, за что берется.
- Вот увидишь, - сказал фотограф, - самец.
Джейк занимался ничем иным, как дизайном. Он был дизайнером этикеток, и не только их, но и всей упаковки: этикетка, контейнер, рекламные надписи. Он был упаковщиком. Он решал, как оформить товар и в какие декорации его поместить, то есть - какие именно чувства вызвать у людей. Он понимал важность стиля. И никогда не издевался над ней из-за того, что она пишет статьи о возвращении моды на открытые босоножки на шпильках.
Его куда больше волновало ее тело, о чем он и постоянно говорил. Ренни это взбадривало. Большинство знакомых ей мужчин употребляли слово "человек" слишком часто и слишком нервозно. Прекрасный человек. Как обременительно быть прекрасным человеком. Она знала, что не такой уж она прекрасный человек, как им хотелось бы. Услышать, наконец, как мужчина говорит то, что думает (например, какой у тебя восхитительный зад), было облегчением.
- А как насчет моих мозгов? Ты не находишь, что у меня интересный склад ума?
- На хрен мне твои мозги? Нет, - сказал Джейк, - я не смог бы посягнуть на твои мозги, даже если бы захотел. Ты женщина крутая, к тебе не подступишься. Нельзя затрахать женщине мозги без ее согласия, ты же понимаешь.
- Можешь попытаться, - предложила Ренни.
- Только не я, - сказал Джейк. - Я не по этой части. По правде говоря, меня больше интересует твое тело.
Когда они съехались, то договорились, что оставляют друг за другом свободу выбора. Это выражение ей тоже пришлось переводить Дэниэлу. К тому времени она уже и сама затруднялась объяснить, что оно означает.
Ей потребовалось куда больше времени, чем надо, чтобы осознать, что для Джейка она всего лишь предмет упаковки. Он начал с квартиры, которую выкрасил в разные оттенки грязно-белого цвета и заставил мебелью сороковых годов, на кухне - желтой, а в гостиной - ярко-розовой, "как ягодицы", - сказал он. Он даже повесил настоящую люстру, которую присмотрел у Салли Энн. "Плетения и домашние растения вышли из моды", - сказал он, и избавился от бенджаминового дерева. Ренни подозревала, что он просто выливал туда остатки своего кофе, когда она не видела.
Затем он переключился на нее.
- У тебя грандиозные скулы, - заметил он. - Ты должна это использовать.
- Мои белые скулы? - спросила Ренни, которая слегка смущалась от комплиментов; в Грисвольде ими не балуют.
- Иногда я чувствую себя чистым листом бумаги. На котором ты изгаляешься.
- Хрен с ним, - сказал Джейк. - У тебя все загнано внутрь. Я просто хочу, чтобы твоя суть вышла наружу. Ты должна наслаждаться этим, проявлять себя в лучшем виде.
- А ты не боишься, что толпы хищных и алчущих мужчин ворвутся и умыкнут меня? - спрашивала Ренни. - Если я покажу себя в лучшем виде.
- Невозможно, - сказал Джейк. - Они все козлы. - Он свято в это верил, что было одной из тех черт, которые Ренни любила в нем больше всего. Ей не нужно было лелеять его эго, он делал это сам.
Он решил, что ей следует носить исключительно белые льняные длинные джемперы с подкладными плечами. - Образ Цветущей Задумчивости, - говорил он.
- У меня в них задница слишком большая, - сказала она.
- В этом и весь смак. Маленькие задницы вышли из моды.
Ренни прицепилась к слову "исключительно". - Давай не будем абсолютистами, - сказала она. - Но один джемпер все же купила, чтобы доставить ему удовольствие, хотя и отказывалась носить его вне дома. В гостиной он повесил вырезки фотографий Картье-Брессона, три мексиканские проститутки выглядывают из деревянной кабинки, брови выщипаны в ниточку и вздернуты в форме гипертрофированного лука, рты как у клоунов; пожилой человек сидит среди моря пустых стульев.