Чем реже встречаются влюбленные, тем сильнее они любят друг друга?
А если они никогда не встретились - что тогда? Их никто не принуждал - они сделали выбор самостоятельно. Только переписывались, переписывались, переписывались...
Их письма - зеркало истории того времени. Баронесса и композитор делились друг с другом всем, что волновало их сердца и интересовало их умы…
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ "НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ" 1
ГЛАВА ВТОРАЯ "ПЕРВОЕ ПИСЬМО" 2
ГЛАВА ТРЕТЬЯ "НАДЕЖДА" 3
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ "РЕШЕНИЕ" 5
ГЛАВА ПЯТАЯ "УДАЧА" 6
ГЛАВА ШЕСТАЯ "БЕЗУМИЕ" 7
ГЛАВА СЕДЬМАЯ "УЗНИК" 8
ГЛАВА ВОСЬМАЯ "ПЕРВОЕ БЕГСТВО" 10
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ "ВТОРОЕ БЕГСТВО " 11
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ "ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ" 12
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ "ВЕНЕЦИЯ" 13
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН" 14
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ "БУМАЖНАЯ ЛЮБОВЬ" 15
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ "БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ…" 16
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ "В МОСКВЕ" 17
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ "БРАТЬЯ" 18
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ "НЕКОТОРОЕ ПОДОБИЕ РАЗВОДА" 19
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ "МОСКОВСКИЕ ДНИ" 20
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ "МЕЧТЫ, МЕЧТЫ…" 21
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ "ФЛОРЕНЦИЯ" 22
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ "ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА" 24
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ "СТУПЕНИ К СЛАВЕ" 25
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ "ПРЕМЬЕРА" 26
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ "МАРЬЯЖНАЯ ДИСПОЗИЦИЯ" 27
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ "ХАНДРА" 29
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ "МОГУЧАЯ КУЧКА" 30
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ "БЛАГОДЕТЕЛЬ" 31
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ "СКУЧНЫЕ ДЕЛА" 33
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ "ОБИДНЫЕ СЛОВА" 34
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ "ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ" 35
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ "СОРОК ПЯТЬ" 37
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ "МЕЧТЫ СБЫЛИСЬ, А РАДОСТИ НЕ СТАЛО" 38
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ "БОЛЬШЕ СЛАВЫ!" 39
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ "КОНСЕРВАТОРИЯ" 40
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ "ФАННИ" 41
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ "ЗАКАТ" 42
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ "ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО БАРОНЕССЫ ФОН МЕКК ЧАЙКОВСКОМУ" 43
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 43
Примечания 44
Шляхов Андрей
Петр Чайковский. Бумажная любовь
Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела.
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело...
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..
Тютчев Ф. И. Она сидела на полу..."
ГЛАВА ПЕРВАЯ "НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ"
- Осторожно, Пьер! Не разбейтесь, мой фарфоровый мальчик!
Фанни, одетая в простое гладкое платье, стояла посреди залитой солнцем залы и от этого казалась золотой статуей, Прекрасной статуей, чей смех так звонок и мелодичен, что похож…
Похож…
Увы - не похож. Виолончель нипочем не заставишь так смеяться…
- Черт бы побрал эту музыку! - недовольно пробормотал он и проснулся.
Навязчивые мысли о новом произведении, не оставляющие его в покое даже во время сна, оборвали радостный сон в самом начале. Он не успел ни обнять Фанни, ни поговорить с ней. Даже запаха ее не успел почувствовать…
Удивительно - в отличие от всех прочих женщин, пахнущих удушливой смесью ароматов, главными нотами которой являются запахи пудры, духов и пота, Фанни пахла ландышами. И чуть-чуть фиалкой, когда сердилась…
Он закрыл глаза и полежал так некоторое время. Тщетно - сон не думал возвращаться.
Досадуя на самого себя, он откинул прочь тяжелое одеяло, сел в кровати и зашарил по полу босыми ногами в поисках домашних туфель, подбитых мехом.
В спальне было темно как ночью - двойные бархатные портьеры не пропускали ни лучика. Вдобавок они полностью поглощали уличные звуки и при этом превосходно сочетались с обстановкой. Темно-синие, с изящным серебряным узором, портьеры обошлись в кругленькую сумму, но он никогда не жалел денег на красивые и добротные вещи.
Он ценил красоту и умел находить ее почти во всем…
Окна открывать не хотелось - это впустило бы в уютную обитель шум и суету большого мира и окончательно испортило настроение. Он нащупал на комодце красного дерева, стоящем у изголовья, коробку со спичками и со второй попытки зажег одну. Переждал мгновение, давая глазам возможность привыкнуть к свету, и проворно зажег все три свечи, торчавшие из простого медного канделябра, стоящего тут же, на комодце.
Канделябр однажды принес ему Иосиф, ученик и нежный друг. Сверкал из-под пенсне глазами и клялся, что сия невзрачная вещица принадлежала самому Моцарту. Поверить в это было трудно, тем более что по первоначальной версии даритель якобы приобрел реликвию в Берлине, а часом позже вместо Берлина уже была названа
Вена. Но бог с ним, вдохновенное вранье, как и любое человеческое творчество, заслуживает награды - поэтому он от уточнений воздержался, поблагодарил за подарок, поставил его на видное место, да так с ним и свыкся.
Свечи горели ровно и тепло. Пренебрегая халатом, он в одной рубашке уселся в кресло и позвонил в колокольчик, оповещая о своем пробуждении.
В ожидании завтрака прикинул в уме "свою бухгалтерию". Итог, как всегда, оказался печальным - долги росли, а доходы за ними не поспевали. Нет бы наоборот.
- Вот ведь удружил дядюшка! - сказал он в пространство давно привычное. - Напророчил, оракул Дельфийский!
Будучи от природы человеком суеверным и мнительным, он не мог простить родному дяде, брату отца, Петру Петровичу, его слов:
- Ты что, спятил, Петруша?! Юриспруденцию менять на трубу?! Карьеру собственноручно погубить?! Опомнись, пока голодать не начал!
Голодать, слава богу, не пришлось, а вот жить сочинителю музыки было… стеснительно, порой даже весьма. Особенно если этот сочинитель с детства привык к хорошей жизни и совершенно не способен экономить. Он снова пожалел о том, что отказался от сотрудничества с "Русскими ведомостями". Должность музыкального репортера позволяла зарабатывать нелишнюю толику денег без особых хлопот. Почти четыре года… И с какой стати это занятие вдруг показалось ему постыдным? Он ни о ком не писал таких мерзостей, которые…
Нахлынувшая печаль зазвучала мелодией, пронзительной и тягучей одновременно. Он вскочил на ноги, бросился к открытому бюро и заскрипел пером по бумаге, мурлыча под нос нечто невнятное.
Скрипнула дверь - Алексей принес завтрак. Неслышно переставил все с подноса на стол и удалился.
Заканчивал он в тусклом свете единственной свечи - две другие уже догорели. Пробежал глазами по исписанным листам, проиграл музыку в уме и остался доволен. Вспомнил про прерванный сон, но уже с предвкушением чего-то хорошего - Фанни всегда снилась к добру.
Встал, прошелся по комнате, подошел к столу, не присаживаясь, отщипнул кусочек ветчины, другой… На третьем остановился и, не прибегая к услугам колокольчика, громко позвал:
- Алеша!
Алексей явился тут же, должно быть, ждал за дверью.
- Доброго вам утра, Петр Ильич". Можно убрать? - спросил, показывая глазами на завтрак.
- Убирай, - разрешил он. - Писем нет?
- Пишут! - ответил Алексей, что означало "нет". - Газеты?
- В печь газеты! - мгновенно вспылил он, вспомнив вчерашний "московский фельетон". - Чтобы и духу их не было!
- В печи им делать нечего, - рассудительно ответил хозяйственный камердинер. - В хозяйство пущу, на обертку.
- Только гляди - провизию в них не завертывай! - погрозил пальцем он. - Они же ядом пропитаны.
Алексей согласно кивнул и ничего не ответил. Золото, а не человек! Все знает - и когда отвечать, и когда смолчать, и это в столь юные годы! Еще бы не вздыхал печально, когда просишь третий графинчик коньяку принести…
День начался.
Пора было отправляться в консерваторию. "Господи! Терпеть практически ежедневно такую скуку ради двух тысяч в год способен только мученик от музыки", - подумал он.
Внимание публики на Большой Никитской невольно задерживалось на мрачноватом, довольно красивом, немолодом уже, господине, видимо чем-то всерьез расстроенном. Глядя прямо перед собою, он скорым шагом дошел до дворца Воронцовых, где располагалась консерватория, и скрылся за массивными дверями.
Швейцар Григорий, принимая пальто и цилиндр, негромко сказал:
- Вас, Петр Ильич, Николай Григорьевич просил зайти.
И при этом позволил себе, скотина, улыбочку. Вернее, не улыбочку, а самое ее зарождение - этакое фривольное движение уголками губ. И глазками масляными в сторону директорского кабинета повел.
"Небось, тоже прочел этот пакостный фельетон, - подумал Петр Ильич. - Всенепременно прочел. Грамотный ведь - недаром в унтер-офицеры выбился. Небось смаковал, мерзавец, "есть еще в консерватории амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду". Разве справедливо, что моя репутация падает на всю Консерваторию? Нет - потребую опроверж… Какое там опровержение, если имена не названы. Умеют же… тонко намекнуть. Нет, обойдемся без опровержений. Я сделаю лучше-я женюсь. Пора уже… пусть тогда ухмыляются…"
Наглого швейцара он недолюбливал всегда, но окончательно невзлюбил его с недавних пор, когда Григорий посмел не пропустить в концертный зал самого Льва Николаевича Толстого в зал, явившегося в консерваторию, по своему обыкновению, в валенках. Мало того что не пустил, он его выталкивать за дверь принялся. Хам, одним словом. Плебей.
Чувствуя, как в душе вибрирует до предела натянутая струна, он подошел к дверям директорского кабинета, расположенного на первом этаже, дважды стукнул в них для проформы костяшками пальцев и после громкого "да- да, прошу!" вошел.
"Ему все кажется, что я только и держусь его благодеяниями. Дескать, со своей позорной репутацией благодари судьбу, что я еще держу тебя", - подумал перед тем, как поздороваться.
- Здравствуйте, Петр Ильич, - осанистый директор поднялся из-за стола и распахнул руки, словно для объятий, однако обниматься не стал - ограничился рукопожатием. - Садитесь, прошу вас. Разговор будет недолгий, но… деликатный.
Натянутая струна зазвенела, готовясь лопнуть.
- Я внимательно слушаю вас, Николай Григорьевич, - негромко сказал он, усаживаясь не на предложенный хозяином диван, а на неудобный казенный стул с высокой спинкой. Сжал губы, задиристо вздернул кверху холеную бородку и устремил взгляд на переносицу собеседника. Этому приему его давным-давно, еще в училище, научил Леля Апухтин, утверждая, что таким образом можно смутить любого.
- Я хочу поговорить с вами о господине Танееве, - начал Николай Григорьевич, вернувшись на свое место. - Мне кажется, что кроме таланта у молодого человека есть… нечто большее, некая… широта мировоззрения, что ли.
Петр Ильич мгновенно расслабился и даже позволил себе улыбнуться. Сережа Танеев, окончивший консерваторию с большой золотой медалью в прошлом году, был одним из его любимых учеников. Именно Танееву решил он посвятить свое только что оконченное произведение - "Франческу да Римини".
- Полностью согласен с вами, Николай Григорьевич, и даже позволю себе добавить, что…
Проговорили с четверть часа и сошлись на том, что столь сведущий человек, да еще и обладающий редкими нравственными достоинствами, непременно должен вернуться в стены альма-матер в качестве преподавателя.
- Не исключаю, что впоследствии… - сказал в завершение разговора директор, но тут же оборвал себя.
"…он станет директором", - докончил в уме Петр Ильич и кивнул. Он ничего не имел против.
Начавшийся с Танеева разговор на Танееве и окончился. О "фельетоне" не было сказано ни слова…
Занятия, занятия… Слава богу, никто не пытался заговорить о фельетоне. Петр Ильич уже собрался домой, как вдруг был перехвачен в коридоре Иосифом Котеком.
- Петр Ильич! - возопил темпераментный юноша, потрясая скрипкой, зажатой в левом кулаке, и смычком, что был в правом. - Уделите мне чуточку вашего драгоценного внимания, умоляю.
Пришлось уделить - Иосиф попросил обождать минуту, сбегал за футляром для скрипки, вернулся и предложил:
- Не отобедать ли нам в "Европе"?
- Отчего же нет, - согласился Петр Ильич.
У него не было заведено готовить домашние обеды. Не было и кухарки. Нехитрый завтрак на скорую руку стряпал камердинер Алексей, а за обедом и ужином посылали в ближайший трактир.
Оделись (Петр Ильич не отказал себе в удовольствии помедленнее продевать руки в поданное швейцаром пальто - знай, мол, свое место и не ехидствуй) и вышли на улицу, где накрапывал мелкий противный дождик.
Ванька подвернулся тут же.
- На Неглинную, к гостинице "Европа"! - велел Иосиф, забираясь вслед за Петром Ильичом в пролетку с поднятым верхом. Виртуоз смычка в повседневной жизни был довольно неуклюж.
Иосиф не стал испытывать терпение - рассказал о деле еще в пути. Напустил, правда, поначалу туману.
- Некая весьма известная дама поручила мне крайне деликатное дело, - негромко начал он, склонившись к уху собеседника.
- Стать крестным отцом ее новорожденного малютки, - попытался угадать Петр Ильич.
В обществе Иосифа он всегда чувствовал себя легко и непринужденно, несмотря на солидную разницу в возрасте и положении.
Иосиф рассмеялся так громко, что лошадь убыстрила шаг и поддержала его своим ржанием. Смеялся он вкусно, запрокидывая голову и хлопая в ладоши.
- Ну, будет вам, будет…
- Ах, Петр Ильич, рассмешили, - утирая платком глаза, наконец-то заговорил весельчак. - Но дело совершенно другое. Одна дама, просившая меня сохранить ее имя в тайне, просила узнать у вас, не будете ли вы оскорблены ее просьбой, можно даже сказать - мольбой, а точнее - заказом.
- Заказ оскорбить не может, - убежденно ответил Петр Ильич, вяло скользя взглядом по бульвару. - Оскорбить может только размер оплаты…
- Об этом можете не беспокоиться - гонорар вы назовете сами. Какой пожелаете. Вас же просят написать две-три фортепианных пьески… Для домашнего музицирования. Если вы ничего не имеете против, я вдамся в подробности…
- Вам ли, дорогой Иосиф, не знать, что я вечно нуждаюсь в деньгах, - вздохнул Петр Ильич. - Давайте подробности, только скажите прежде, кто она - эта ваша Семирамида.
- Баронесса фон Мекк, Надежда Филаретовна, - ответил Иосиф. - Вы незнакомы, но она о вас наслышана.
- И я о ней тоже, - ответил Петр Ильич. - Мне говорил о ней Николай Григорьевич…
- Могу себе представить, - потешно сморщил нос Иосиф. - Небось, сказал, что госпожа баронесса некрасива и стара…
- Я запомнил только, что госпожа баронесса большая оригиналка, - деликатно возразил Петр Ильич.
- Определенно оригиналка, - согласился собеседник. - Несомненно - оригиналка. Но должен заметить, что она умна, имеет о вещах собственное суждение и…
- Стой! Приехали! - рявкнул извозчик.
Лошадь послушно встала.
- Пожалуйте, господа, полтину за быструю езду, - нагло запросил Ванька.
Получил от Иосифа двугривенный, поблагодарил и убрался восвояси.
- Тогда тоже был дождь… - словно про себя сказал Петр Ильич, придерживая рукой головной убор и глядя в свинцово-серое небо.
- Когда? - не понял Иосиф.
- В Байрейте, перед первым представлением "Нибелунгов", - пояснил Петр Ильич. - В одной из лож я видел ее… Однако, что ж мы встали у дверей - промокнем ведь, да и есть хочется.
ГЛАВА ВТОРАЯ "ПЕРВОЕ ПИСЬМО"
Ежедневная правка инструментальных и гармонических задач способна навсегда убить любовь к музыке. Ну, если не к музыке, то уж к преподаванию - наверняка.
Для Петра Ильича ре1улярное хождение в консерваторию из занятия превратилось в рутину, а из рутины - в лямку. Лямку давно постылую, а оттого вдвойне, нет - втройне тягостную.
Для творчества совершенно не остается времени и сил, жалование утекает сквозь пальцы, раздражение все растет и растет и вдобавок приходится сносить эти смешки, перешептывания и гадкие многозначительные взгляды за спиной. О Господи, как же хороша, как покойна была бы жизнь, если бы люди были более снисходительны и терпимы…
Нет, порой снисходительность людская бывает поистине безграничной. Можно, искусно передергивая карты, обирать до нитки доверчивых простофиль и оставаться при этом приличным человеком. Не умеешь играть - не садись.
Можно, развлечения ради, соблазнить дочь какого-нибудь лавочника или, к примеру, акцизного чиновника, разбить девушке сердце и похваляться очередным пополнением списка "блистательных побед" в кругу друзей.
Можно напиться до полной утраты человеческой сущности и устроить безобразный публичный скандал. Поговорят дня два и забудут - с кем не бывает.
Можно тайком поколачивать жену, можно наставлять рога нелюбимому мужу, можно, пребывая в меланхолическом расположении духа, швырять тарелками в прислугу… Можно почти все. Кроме тех вещей, которых общество "не приемлет".
"Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы", - сказал Спаситель. Все помнят его слова, но никто им не следует.
Он помотал головой, отгоняя тягостные думы, пригубил коньяку, секунду подумал и допил рюмку залпом. Приятное тепло ненадолго разлилось по душе.
Захотелось спокойной жизни.
Нет, в самом деле, пора назло всем ханжам стать добропорядочным, женатым, человеком.
Да-да, непременно - женатым. Это обстоятельство заткнет сплетникам рты и заставит их искать другую мишень для упражнений в сомнительном остроумии. Кому интересна приватная жизнь совершенно обыкновенного человека? Да никому!
"С волками жить - по-волчьи выть", - вспомнилось кстати.