Описанием дело не ограничится. По просьбе баронессы Чайковский вышлет ей фотографию Антонины Ивановны. Баронесса найдет ее совсем такой, как ожидала, и укрепится во мнении, что институты не идут впрок женщинам. Ей захочется поддержать Чайковского: "Если Вам кто-нибудь скажет, что она плачет, не смущайтесь этим, Петр Ильич, будьте уверены, что это только для приличия".
В Швейцарии, в Кларане, Чайковский отдыхал на вилле в компании брата Анатолия. Чудесный вид на озеро и Савойские горы вкупе с тишиной и покоем умиротворяли. Петр Ильич блаженствовал - Антонина Ивановна была далеко. Она гостила в Каменке у его сестры Саши.
Саша сделала большую ошибку - встретилась с Антониной Ивановной, которую нелегкая занесла в Одессу и пригласила ее к себе, в Каменку.
На первых порах Антонина Ивановна успешно прикидывалась кроткой овечкой и все ее жалели. Саша слала брату гневные письма, брат упорно не желал воссоединяться с женой.
Потом Антонине Ивановне надоест притворяться и она явит себя во всей красе. Дойдет до того, что муж Саши будет писать Чайковскому и просить его убрать жену из Каменки.
Но Чайковскому уже не до жены. Он наслаждается жизнью, много работает и активно переписывается с Надеждой Филаретовной.
Чайковский обещает ей не позже декабря закончить Четвертую симфонию.
Он не желает долго задерживаться в Кларане - его манит Италия. Хочется снова побывать в Риме, освежить впечатления, а затем, по совету Надежды Филаретовны, некоторое время пожить в Неаполе.
"Вы желаете, чтоб я нарисовал Вам портрет моей жены. Исполняю это охотно, хотя боюсь, что он будет недостаточно объективен. Рана еще слишком свежа".
Надежда Филаретовна рада - ее друг вновь стал прежним Петром Ильичом. Теперь с ним можно полноценно общаться. На самые разные темы - музыкальные, литературные, религиозные… То говорят о Рафаэле, то о русско- турецкой войне. С ним ей интересно, он так умен, так непохож на прочих.
Подобно верному другу, баронесса сочувствует, поддерживает, одобряет…
И даже больше того - помогает деньгами. Щедро, по первому требованию. Пардон - по первой просьбе.
Чайковский признателен. Он умеет быть благодарным: "Лучшие минуты моей жизни те, когда я вижу, что музыка моя глубоко западает в сердце тем, кого я люблю, и чье сочувствие для меня дороже славы и успехов в массе публики. Нужно ли мне говорить Вам, что Вы тот человек, которого я люблю всеми силами души, потому что я не встречал в жизни еще ни одной души, которая бы так, как Ваша, была мне близка, родственна, которая бы так чутко отзывалась на всякую мою мысль, всякое биение моего сердца. Ваша дружба сделалась для меня теперь так же необходима, как воздух, и нет ни одной минуты моей жизни, в которой Вы не были бы всегда со мной. Об чем бы я ни думал, мысль моя всегда наталкивается на образ далекого друга, любовь и сочувствие которого сделались для меня краеугольным камнем моего существования. Напрасно Вы предполагаете, что я могу найти что-нибудь странное в тех ласках, которые Вы мне высказываете в письме Вашем. Принимая их от Вас, я только смущаюсь одной мыслью. Мне всегда при этом кажется, что я мало достоин их…"
Письма становятся длиннее и пишутся чаще.
Если раньше он порой не мог придумать, о чем написать Надежде Филаретовне, то сейчас ничего придумывать не надо - успеть бы обсудить все поднятые в переписке темы!
Конечно же, их письменный разговор не может не коснуться любви.
"Петр Ильич, любили ли Вы когда-нибудь? - спросит баронесса фон Мекк. - Мне кажется, что нет. Вы слишком любите музыку для того, чтобы могли полюбить женщину. Я знаю один эпизод любви из Вашей жизни (Дези- ре Арто), но я нахожу, что любовь так называемая платоническая (хотя Платон вовсе не так любил) есть только полулюбовь, любовь воображения, а не сердца, не то чувство, которое входит в плоть и кровь человека, без которого он жить не может".
Дезире Арто… Певица, ученица знаменитой французской певицы Полины Виардо." Они познакомились в мае 1868 года в Москве, куда Дезире Арто приезжала на гастроли.
Они сдружились.
Они собирались пожениться. Вопреки тому, что все, с обеих сторон, старались отговорить их от этого шага.
"Во-первых, ее мать противиться этому браку, находя, что я слишком молод для дочери, и, по всей вероятности, боясь, что я заставлю ее жить в России. Во-вторых, мои друзья и в особенности Рубинштейн употребляют самые энергические методы, дабы я не исполнил предполагаемый план женитьбы. Они говорят, что, сделавшись мужем знаменитой певицы, я буду играть весьма жалкую роль мужа моей жены", - писал Петр Ильич отцу в Рождество. Отец тоже не одобрял его намерений.
Виновницей разрыва стала Арто, которая вдруг вышла замуж за певца из своей труппы. Чайковский стойко перенес удар, он даже продолжал бывать на выступлениях Арто, но, по свидетельству очевидцев, не мог смотреть на нее без слез.
Вспомнив былое, Петр Ильич ответит баронессе: "Вы спрашиваете, друг мой, знакома ли мне любовь не платоническая. И да и нет. Если вопрос этот поставить несколько иначе, т. е. спросить, испытал ли я полноту счастья в любви, то отвечу: нет, нет и нет!!! Впрочем, я думаю, что и в музыке моей имеется ответ на вопрос этот. Если же Вы спросите меня, понимаю ли я все могущество, всю неизмеримую силу этого чувства, то отвечу: да, да и дай опять так скажу, что я с любовью пытался неоднократно выразить музыкой мучительность и вместе блаженство любви. Удалось ли мне это, не знаю или, лучше сказать, предоставляю судить другим. Я совершенно не согласен с Вами, что музыка не может передать всеобъемлющих свойств чувства любви. Я думаю совсем наоборот, что только одна музыка и может это сделать".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ "ВЕНЕЦИЯ"
- По весу это больше похоже на бандероль, нежели на письмо, - сказал Петр Ильич брату, обнаружив на подносе с почтой очередное письмо от Антонины Ивановны.
Письмо было на целых шестнадцать страниц. Читать его не хотелось. Он пробежал глазами первые строки, заглянул в конец и понял, что ничего нового Антонина Ивановна не написала. Обычный ее бред, перемежаемый намеками на то, что назначенного им сторублевого содержания ей недостаточно. Как же ему надоели эти упреки, оправдания, самоуничижения, признания в любви и все такое прочее.
- Работала, голубушка, за сорок пять рублей в месяц, - вслух сказал он, - а теперь тебе ста рублей мало? Да еще и без трудов? Нет уж, вначале дай развод.
- Она тебе его никогда не даст! - Анатолий всегда говорил то, что думал.
- Почему?
- Весь смысл ее жизни в страдании. Показном, истеричном, вычурном! - Анатолий отпил кофе и продолжил: - Отними у нее эту возможность, и она зачахнет, утратит жизненную искру. Как же она может дать тебе развод? Не надейся, Петр.
Братья завтракали на террасе отеля, почти у самой воды. Ноябрь в Венеции все равно что август в России - тепло и солнечно.
- Попутал же бес! - Петр Ильич с досады даже пристукнул кулаком по столу.
Возле стола тут же возник официант.
- Благодарю, нам ничего не нужно, - отпустил официанта Анатолий. - Не сетуй на судьбу, Петр. Зато ты получил полезный опыт.
- Чем же он полезен? - ехидно осведомился Петр Ильич.
- Хотя бы тем, что ты больше не захочешь жениться.
- Я и не смогу это сделать - ты же только что сам сказал, что она никогда не даст мне развода.
- Ну и ладно. Зато тебе не нужно продолжать поиски невесты, свататься и так далее… Работай себе и в ус не дуй. Верно же говорят: "Снявши голову, по волосам не плачут". Кстати - как продвигается работа?
- Хорошо - закончил инструментовку первой картины второго действия "Онегина". Осталось немного - вписать голоса, расставить знаки…
После завтрака братья направились на осмотр очередных достопримечательностей. В лодке глазели по сторонам и продолжали беседу.
- Венеция - очаровательный город, - поделился мнением Петр Ильич.
- Да, красивый город, - согласился брат.
- Не в красоте дело, - возразил Петр Ильич. - Более всего мне нравится здешняя тишина, отсутствие городской кутерьмы.
- Особенно на площади Святого Марка в послеобеденное время, - подпустил шпильку Анатолий.
Действительно, площадь Святого Марка была многолюдной в любое время.
- Так то - площадь Святого Марка, Толя, - мягко заметил Чайковский. - А я имею в виду город в целом. Ты не представляешь, как приятно мне наше неспешное ежедневное брожение вдоль каналов. Согласись, что Венеция… умиротворяет. Именно - умиротворяет. И думается покойно.
- О чем ты сейчас думаешь? - сразу же забеспокоился Анатолий Ильич. - Разве ты забыл, что врачи запретили тебе…
- Но они не могут запретить мне жить и строить планы на будущее, не так ли. Я думаю о том, куда мне отправиться после твоего отъезда?
- И каковы варианты? - Анатолий облегченно вздохнул.
- Скорее всего, уеду обратно в Кларенс. Но прежде провожу тебя до Вены, тем более что через неделю туда прибудет Алексей.
Анатолий Ильич внимательно посмотрел на брата.
- Скажи-ка мне, Петя, только честно - я могу спокойно оставить тебя?
- Конечно, не волнуйся. Во-первых, со мной будет Алексей, а во-вторых - я чувствую себя превосходно!
- А сон?
- Что - сон? Сплю я прекрасно, кошмары и страхи остались в прошлом, ничто не мешает мне.
- А как у тебя со средствами?
- Благодаря баронессе средства есть! Езжай, Толя, спокойно. К тому же Модест писал, что отец его воспитанника намерен отправить их вдвоем в Европу. Если удастся, он составит мне компанию.
- Как ты думаешь - Модя и впрямь доволен своим положением?
- Да. Он так гордится успехами своего воспитанника. Тот уже начал читать по губам.
- Бедное дитя! Сколько ему - восемь?
- Кажется, восемь.
Лодка мягко ткнулась в причал. Флегматичный доселе гондольер вдруг пронзительно заверещал, завращал глазами, завертел головой, вымогая чаевые и, разумеется, получил их.
- Единственное, что меня бесит в Венеции, - продолжал Петр Ильич, ступая на землю, - так это продавцы вечерних газет. Если гуляешь по площади Святого Марка, то со всех сторон слышишь: "Иль темпо!", "Иль темпо!", "Виттория ди турчи!". И так каждый вечер! Скажи мне - почему местные продавцы газет не кричат о наших действительных победах, а стараются приманить покупателей вымышленными турецкими? Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками свое могущество, несмотря на это дышит свойственной всем западным европейцам ненавистью к России?
- Не иначе, - пожал плечами Анатолий. - Но, справедливости ради, должен заметить тебе, что с точки зрения душевных качеств мне очень импонируют итальянцы. Согласись, что по добродушию, учтивости, готовности им нет равных.
- Ты прав, - согласился Петр Ильич. - Особо выигрышно они смотрятся на фоне швейцарцев. Угрюмых, неласковых, неподатливых на шутки… А сколь музыкальна Венеция! Здесь все пропитано музыкой! Знаешь, порой мне кажется, что не родись я в России, я бы появился на свет в Италии.
Перед отъездом из Венеции он напишет Надежде Филаретовне: "Я очень полюбил Венецию и решился попытаться прожить в ней еще приблизительно месяц после Вены. Понравится, останусь еще, а нет, так уеду куда-нибудь. Вы пишете, что лучше всего вернуться в Россию. Еще бы! Я люблю путешествовать в виде отдыха за границу; это величайшее удовольствие. Но жить можно только в России, и, только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все ее недостатки, родине".
Но в Москву возвращаться страшно - там ждет его злобная гарпия, на которой он имел глупость жениться…
Она постоянно угрожает ему скандалом и требует. Теперь уже - денег, но иногда забывается и вместе с деньгами хочет получить и его, "милого Петичку".
Дура! Гадкая вздорная дура!
В поезде он то и дело перечитывал одно из последних писем баронессы фон Мекк- "Милый друг мой, запаситесь твердостью и равнодушием ко всем нападкам и упрекам. Ведь Вы же знаете, что Вы тут ни при чем, что эти обвинения есть продукт все той же натуры, того же воспитания, о которые, как об стену, разбиваются справедливость, добросовестность и всякие чувства. Вы должны знать, что такие натуры во всем, что им досадно, первым долгом стараются кого-нибудь обвинить и в этом находят полное утешение и большое удовольствие. Так не отнимайте же его у Вашей жены. Сделайте, как я, мой милый друг: меня не один человек, а сотни людей критикуют, осуждают и обвиняют и лично и вообще, по своим взглядам. Я нисколько не смущаюсь и не волнуюсь этим, не стараюсь ни одним словом и ни одним шагом ни оправдываться, ни разуверять людей, во-первых, потому, что понятия бывают различны, а во-вторых, для того, чтобы не отнимать у людей удовольствия. И я нисколько не в претензии на людей, потому что, осуждая меня, они правы со своей точки зрения, а разница в том, что у нас точки отправления различные".
Нет, рядом с этой женщиной он мог бы быть счастлив! Определенно мог бы!
Надо сказать, что баронесса фон Мекк умела осчастливить и на расстоянии. Хотя бы тем, что не только выслала своему единственному другу в Кларан три тысячи, но и пообещала каждый месяц высылать половину этой суммы.
Баронесса добра, баронесса богата, баронесса щедра. Если попросить у нее десять тысяч - не откажет.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН"
"Онегин" писался легко. Разумеется, когда было вдохновение.
"Мой призыв к вдохновению никогда почти не бывает тщетным. Таким образом, находясь в нормальном состоянии духа, я могу сказать, что сочиняю всегда, в каждую минуту дня и при всякой обстановке. Иногда это бывает какая-то подготовительная работа, т. е. отделываются подробности голосоведения какого-нибудь перед тем проектированного кусочка, а в другой раз является совершенно новая, самостоятельная музыкальная мысль. Откуда это является - непроницаемая тайна", - писал Петр Ильич Надежде Филаретовне.
Он увлеченно рисовал каракули на обрывках бумаги, если под рукой не было ничего подходящего.
Чайковскому хотелось излить душу в музыке, рассказать о любви посредством нот, выразить в своем творении все то, что не смогла или не захотела дать ему жизнь.
Времена менялись, уже заявил о себе Глинка с его "Иваном Сусаниным" и "Русланом и Людмилой", за ним потянулись последователи, но классической оперой все равно оставалась итальянская. Со всеми положенными атрибутами - от богатых, часто - чрезмерно богатых, декораций до непременных "сценических эффектов".
Петр Ильич "сценических эффектов" не любил. "Плевать мне на эффекты, - писал он в ответ на критику, - да и что такое эффекты! Если вы находите их, например, в какой-нибудь "Аиде", то я Вас уверяю, что ни за какие богатства в мире я не мог бы теперь написать оперу с подобным сюжетом, ибо мне нужны люди, а не куклы; я охотно примусь за всякую оперу, где, хотя и без сильных и неожиданных эффектов, но существа, подобные мне, испытывают ощущения, мною тоже испытанные и понимаемые".
Его в первую очередь интересовали сюжет и чувства. Он проникал в души своих героев и открывал слушателям самое сокровенное, заветное. Открывал мастерски - не препарируя героев, не изучая их, а живя их жизнью, чувствуя их чувствами, страдая их страданиями, радуясь их радостям.
Сюжеты для своих опер Чайковский выбирал тщательно, придирчиво.
Вот отрывок из письма Чайковского к Танееву, где он как раз касается выбора сюжета:
"Мне нужно, чтоб не было царей, цариц, народных бунтов, битв, маршей - словом, всего того, что составляет атрибут grand-opera. Я ищу интимной, но сильной драмы, основанной на конфликте положений, мною испытанных или виденных, могущих задеть меня за живое. Я не прочь также от фантастического элемента, ибо тут нечем стесняться, и простору фантазии нет границ. Аида так далека от меня, я так мало трогаюсь ее несчастною любовью к Радамесу, которого тоже не могу себе представить, - что моя музыка не будет прочувствована, как того требует всякая хорошая музыка".
"Онегин" выходил каким-то домашним, неторжественным. Чайковский допускал, что его опера может никогда не дождаться постановки, но разве это соображение могло послужить препятствием для творчества. Он писал оперу "Евгений Онегин", потому что не мог не писать ее. Писал с невыразимым наслаждением.
В конце августа 1877 года Чайковский писал Надежде Филаретовне: "Я вообще не понимаю, чтоб можно было преднамеренно писать для толпы или для избранников; по-моему, нужно писать, повинуясь своему непосредственному влечению, нисколько не думая угодить той или другой части человечества. Я и писал "Онегина", не задаваясь никакими посторонними целями. Но вышло так, что "Онегин" на театре не будет интересен. Поэтому те, для которых первое условие оперы - сценическое движение, не будут удовлетворены ею. Те же, которые способны искать в опере музыкального воспроизведения далеких от трагичности, от театральности, - обыденных, простых, общечеловеческих чувствований, могут (я надеюсь) остаться довольны моей оперой. Словом, она написана искренно, и на эту искренность я возлагаю все мои надежды.
Если я сделал ошибку, выбрав этот сюжет, т. е. если моя опера не войдет в репертуар, то это огорчит меня мало. Нынешнею зимой я имел несколько интересных разговоров с писателем гр. Л. Н. Толстым, которые раскрыли и разъяснили мне многое. Он убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчетом на эффект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, - тот не вполне художник, его труды непрочны, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину".
Когда Рубинштейну сказали, что Чайковский пишет оперу по мотивам пушкинского "Евгения Онегина", Николай Григорьевич пришел в восторг и сказал:
- Вот славно! Скорее всего, из этого сюжета у Петра Ильича не выйдет оперы, но сценки, сценки могут оказаться весьма милы!
Увы, Рубинштейн считал Чайковского неплохим музыкантом, может быть даже и талантливым, но никак не гениальным.
Опера на сюжет "Евгения Онегина"? Бред какой-то! Да, конечно, Глинка написал оперу "Руслан и Людмила", но это все же сказка! И какая богатая, красивая! А что из себя представляет "Онегин"? Так, затянутая светская сплетня, положенная на рифму!
Чайковский думает иначе. "Ты не поверишь, - пишет он Модесту Ильичу, - как я рад избавиться от эфиопских принцесс, фараонов, отравлений, всякого рода ходульности. Какая бездна поэзии в "Онегине". Я не заблуждаюсь: я знаю, что сценических эффектов и движения будет мало в этой опере. Но общая поэтичность, человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом заменят с лихвой эти недостатки".
Рискну добавить от себя - не просто заменят недостатки, а превратят их в достоинства!
До Чайковского русские композиторы дважды обращались к "Онегину" как в Москве, так и в Петербурге. Но оба раза инсценировалось не все произведение, а лишь избранные сцены из него - "Письмо Татьяны", "Ссора и дуэль", "Встреча". Чайковский первым использовал "Онегина" целиком.
Эскизы оперы были завершены к зиме 1877 года.