* * *
В нашей коммунальной квартире, как уже упоминалось – восемь комнат и семь жильцов.
Самую большую комнату в квартире, с балконом и печкой, к моменту моего вселения занимала Ефросиния Тихоновна, или Фрося, как ее называют все без исключения. Впоследствии, уже на моей памяти, она сама уступила ее семье Зои и Федора, переехав в одну из двух их комнат – много меньше, но, пожалуй, поуютнее. И окна в ее новой комнате во двор, а не на Лиговку.
Точный возраст Фроси не знают даже в паспортном столе и поликлинике по месту жительства. Помнит ли дату своего рождения она сама – тоже вопрос. Происхождения своего Фрося не скрывает – из крестьян Вологодской губернии. Однако, по-видимому, крестьянский труд в условиях продразверстки, начинающейся коллективизации и прочих прелестей смены общественно-экономической формации не привлекал ее изначально. Поэтому уже тринадцатилетним приблизительно подростком Фрося оказалась в Петрограде. Создается такое впечатление, что беспризорничать ей не пришлось, во всяком случае в ее воспоминаниях ничего такого не проскальзывает.
Кажется, она жила с каким-то художником (или с несколькими художниками одновременно), отрабатывая свою похлебку тем, что позировала для его бессмертных творений. Работала (весьма, впрочем, недолго) в артели по изготовлению рукавиц. Делала еще что-то мало запомнившееся.
Зато дальнейший этап ее биографии всем в квартире известен и занятен донельзя. Юная, привлекательная и смышленая Фрося как-то выучилась не только читать и писать, но и печатать на машинке. Обладая этими похвальными навыками, поступила на службу в ЧК. Однако машинистка из недавней безграмотной крестьянки, как я понимаю, получилась не особенно квалифицированная. Гораздо большим спросом пользовались другие ее услуги.
Чтобы не ходить вокруг да около – много лет Фрося была "красной проституткой" (ее собственное, не лишенное оригинальности, определение), обслуживающей довольно высокопоставленных петроградских, а потом и ленинградских начальников и красных командиров.
Денег за любовь Фрося никогда не брала. Все годы числилась служащей в конторе, исправно получала в кассе зарплату машинистки. Однако в те годы, когда купить можно было немногое, но почти все можно было "организовать" и "достать" через соответствующие знакомства, ее возможности, как легко догадаться, были весьма велики. Впрочем, в противоположность многим другим "простым" женщинам, дорвавшимся до того или иного вида власти, Фрося всегда оставалась на людях скромной и молчаливой, не лезла вперед, не демонстрировала при каждом удобном случае коротких отношений с тем или иным чиновником или командиром, по возможности избегала вульгарности в одежде и манерах, не гнушалась учиться всему, чему только можно было научиться в то смутное и странноватое время становления новой, социалистической жизни.
Какой она была наедине со своими избранниками, теперь можно только догадываться. Если бы кто-нибудь раскрутил ее на рассказы и записал их, то наверняка получилась бы книга в стиле "Одиннадцати минут" Пауло Коэльо. Может быть, даже и посильнее, так как наложение эмоциональных и сексуальных событий на реальную историческую канву всегда прозу усиливает.
Все вместе было справедливо оценено. По тем аскетическим и небогатым временам Фрося жила шикарно. Ездила в автомобиле, носила французское белье и костюмы из английской шерсти. Впоследствии один из чекистов проникся к ней чувствами настолько, что поселил вместе с собой в этой самой реквизированной у какого-то адвоката квартире на Лиговском проспекте. Фрося в свою очередь прониклась новой ролью и играла ее так успешно, что чекист вроде бы даже предлагал на ней жениться, чтобы окончательно пресечь все слухи, и обрубить концы предыдущего этапа ее биографии. Однако, Фрося выйти замуж отказалась, мотивируя это тем, что она, мол, недостойна, а ему, в сущности, семья и не нужна, так как он все равно все свои силы отдает борьбе за светлое будущее всего человечества.
Как выяснилось вскоре, отказав сожителю, Фрося была очень даже права. В тридцать восьмом году он был репрессирован и расстрелян. Только старые связи и отсутствие штампа в паспорте спасло Фросю от попадания под завертевшееся колесо машины репрессий и чистки рядов. Ее не только не арестовали, но даже не выселили из квартиры, в которой после уплотнения она и занимала лучшую комнату.
В начале войны Фрося отказалась эвакуироваться, и всю блокаду, от начала до конца прожила в Ленинграде, работая на заводе, копая противотанковые рвы, и сбрасывая зажигалки с крыши собственного дома. Никакого героизма или особой трагичности в ее рассказах об этом времени мне лично заметить не удалось. Зато проглядывал сравнительный анализ.
"Многие тогда умерли, – говорила она. – Ну конечно, есть-то нечего было. И холодно. Когда так, всегда умирают. И в городе опять же, и фашисты, и бомбы… Понятно. В деревне-то у нас, когда голод, страньше было и страшнее, ведь вроде бы на земле люди…"
Трудно поверить, но всю войну, оставшись в квартире абсолютно одна, Фрося хранила вещи соседей и каким-то образом сберегла от мародеров и печки даже кое-что из мебели. Когда выжившие насельники квартиры возвратились в Ленинград после снятия блокады и окончания войны, она вручила им ключи от их комнат и аккуратно подписанные папки с фотографиями и прочими документами, которые они оставляли ей, спешно уезжая в эвакуацию.
Всю жизнь и по сей день Фрося отличалась крайней щепетильностью. Никогда не забывала вернуть рубль или даже яйцо, взятое в долг. Отнекиваться и изображать забывчивость в этих ситуациях не имело смысла, ибо на такое старушка тяжело и надолго обижалась.
Фрося – эстетка и оптимистка по характеру (хотя ни одного из этих слов она, разумеется, не знает и не употребляет). О том плохом, уродливом и жестоком, что ей, несомненно, в избытке довелось видеть за свою долгую жизнь, она никогда не вспоминает и не рассказывает. Зато доступные ей теперь краски жизни использует по полной программе. У нее есть неспешный вкус к вещам. Когда она пьет кофе, то стелит салфетку. Чтобы купить нужный ей вид глазированного сырка (шоколадный с медом и изюмом), может пройти три квартала, несмотря на больные ноги.
Что касается внешности, то Фрося – невысокая, худая, с черными, абсолютно не выцветшими глазами и желто-голубоватыми седыми волосами, которые она стрижет кружком, с челкой, по моде тридцатых годов. Всегда носит под мышкой большой, не складной зонт с розами, при необходимости опирается на него, как на палку. Когда она идет по улице, многие из умеющих видеть задерживают на ней взгляд.
Однажды я зашла к ней в комнату и увидела, как Фрося, изумительно для своих лет изогнувшись, разложив на тумбочке разные щипчики, пилочки и пузырек с дешевым лаком, делает себе педикюр. Разумеется, я ничего не спросила, но старушка сама нашла нужным объяснить.
– Понимаешь, Анджа, мне уже помирать скоро, – невозмутимо заметила она. – А там, в морге-то, я видела сколько раз, все босые лежат. И с бирочками. Ногами вперед. Ну, не хочется, чтобы людям неприятно смотреть было. Ведь если ноги неухоженные, да еще и старые, сама понимаешь…
Я не нашлась, что на это сказать. А кто бы на моем месте нашелся?
* * *
Двадцать с лишним лет назад разорвавшаяся на перевале Саланг бомба повредила позвоночник второму моему соседу – Семену Крылову. Как раз накануне этого печального события Семену исполнился двадцать один год. После взрыва из подразделения в живых осталось двое. Выживший и почти не пострадавший друг-однополчанин три километра тащил Семена на себе. Однополчанина убило наповал уже в видимости нашего блокпоста. Потерявшего сознание Семена подобрали и вывезли на родину. В Ленинграде у него оставалась молодая жена, работница фабрики "Возрождение", сидевшая у его постели после трех операций, которые Семену сделали в Институте травматологии и ортопедии, и стоявшая после работы в очереди за апельсинами, чтобы он мог поесть витаминов. Хирурги того времени совершили все, что могли, но поставить Семена на ноги так и не сумели. Отныне он был обречен передвигаться на костылях, волоча обе ноги, или уж в инвалидной коляске.
Вдова друга тоже навестила его в больнице. Принесла все тех же апельсинов, а перед уходом сказала: "Лучше бы он тебя там бросил, да сам спасся. А так что толку – ты все равно полчеловека, а он в могиле, и Людка наша – безотцовщина…"
В ночь после ее ухода Семен пытался покончить с собой. Однако медсестры отделения знали свой контингент, и бывшего воина-интернационалиста удалось спасти.
После выписки из больницы Семен пил, а в промежутках клеил коробочки, собирал выключатели и еще что-то такое делал. Когда жене наконец все это надоело, и она ушла, он вздохнул с облегчением. Разменяли кооператив, который построили молодым родители, и Семену досталась та самая комната в коммуналке на Лиговке, в которой он теперь и жил.
Много лет бедолага никак не мог понять, что попал под колесо истории, и все думал, что кто-то конкретный виноват в том, что с ним случилось. Теперь вроде подуспокоился, да и мозгов после водки и суррогатов осталось едва ли на одну треть. А много ли было изначально, после девяти классов дворовой школы и ПТУ № 3, в котором Семен учился на фрезеровщика?
* * *
Зоя и Федор Кривцовы и трое их детей – типичная семья из лиговских коммуналок. Образование среднее специальное у обоих. Зоя – маляр-штукатур, под ногтями у нее всегда известь или краска. Федор имеет несколько рабочих специальностей и за последние пятнадцать лет сменил множество мест работы. Зоя умеренно употребляет. Федор пил идеологически и отчаянно. Алкоголиком себя не считал, так как никогда не пил в одиночку. Повод для возлияний годился любой – от окончания рабочего дня до общей бессмысленности жизни. Скандалы оживляли их пресную жизнь, придавали ей некоторую пряность. Если Федор в пьяном виде распускал руки, Зоя давала сдачи. Дети родились потому, что родителям было лень предохраняться. "Не люблю я этого, не по-человечески как-то…" – говорила Зоя про аборты. Трехлетняя Кира отстает в развитии. Кирилл и Машка выглядят вполне здоровыми зверенышами, неплохо изучившими закон джунглей, в гуще которых они живут. Некоторые их высказывания и меня ставят в тупик.
После того, как Фрося уступила семье Кривцовых свою, большую комнату, Федор сразу же разгородил ее напополам и, таким образом, у Кирилла и Машки у каждого образовалось по комнате. Младшая, Кира, осталась в комнате с родителями. Кирилл и Машка растащили свои скудные пожитки по углам, и сразу перестали драться, все делить и материться. До этого же просто спасу от них не было. Во время ссор брата и сестры шестилетняя Машка материлась так громко и виртуозно, что даже мужики выходили в коридор послушать. Федор и Зоя не обращали на лексику дочери никакого внимания.
* * *
Наталья, которая вместе с четырнадцатилетней дочерью Русланой живет в самой дальней от входа комнате – озлобленная на весь свет мать-одиночка. Работает закройщицей. Берет заказы на дом. Зарабатывает неплохие, в сущности, деньги. Все время жалуется на нищету и на то, что "воры жируют, а порядочным людям не на что купить кусок хлеба". Дочку держит в ежовых рукавицах, не пускает "шляться" с подружками и колотит за тройки. Потом демонстративно пьет на кухне корвалол. Говорит, что ее единственная цель: вывести Руслану "в люди". Честно сказать, даже не знаю, что она под этим подразумевает. Сделать дорогой содержанкой, выдать замуж за какого-нибудь "папика"? Или она хочет, чтобы Руслана получила высшее образование и сделала карьеру? Иногда мне кажется, что Наталья сама не может определиться. Между тем девочка давно научилась врать, лицемерить, и манипулирует матерью как хочет. Когда в школе контрольная, к которой Руслана не готова или наступает очередь Натальи убирать места общего пользования, у Русланы всегда – мигрень или менструация. Она лежит и стонет. Все так прозрачно, что даже Машка Кривцова иронизирует по этому поводу. Наталья же как будто бы ничего не замечает.
* * *
В пятнадцатиметровой комнате у входа обитает Леша, которого все в квартире называют Браток. Леша – коренной и потомственный лиговский житель. Однажды в кухне, когда его после огромной порции картошки с тушенкой потянуло на философию, он сказал мне, сидя перед пустой тарелкой и глядя в крашеную зеленой краской стену невидящими глазами:
– А вот знаете, Анжелика Андреевна, я тут подумал: какая судьба-злодейка! Те, с кем я на улице вырос, те, кто меня мальком в рюмочной по головке гладил, когда меня папаша погулять водил, – где они? Кто в тюряге оказался, кто от водки сдох, кого пристрелили в недавнюю пору… А я – вот, живу… В чем же мне задача отмеряна?
Я, как могла, выразила сочувствие и искреннее восхищение глубиной Лешиных размышлений, которое он, кажется, принял за издевательство.
Лет Леше около тридцати. Более десяти лет назад жгучее желание уйти из многодетной семьи потомственных пропойц-пролетариев толкнуло его в объятия какой-то криминальной группировки, которых в те годы развелось видимо-невидимо. Обладая, как и все дети улицы, незаурядной способностью к мимикрии, он быстро приобрел вид заправского, какого-то даже слегка карикатурного братка (отсюда и кличка). Носил соответствующие цепи, пиджаки, прически и выражение лица. В "профессиональной" деятельности всегда был, как я понимаю, исполнителен и молчалив, казался тупым, но далеко не был им. Почти не пил, занимался бодибилдингом в подвальном тренажерном зале. Полученные деньги не пропивал и не прогуливал, как большинство низовых братков. Напротив, несколько раз, посоветовавшись с кем-то компетентным, удачно сыграл на банковских вкладах, инфляции, дефолте и т.д. Купил и обставил свою теперешнюю комнату, приобрел дорогую электронику и бытовую технику. Купил компьютер, на котором ежевечерне, с угрюмым постоянством давил и расстреливал каких-то в меру отвратительных монстров. Постоянных связей с женщинами избегал, так как не умел никому доверять, довольствовался случайными встречами. Ни с кем из "коллег" накоротке не сходился. Все эти годы Лешей двигала вполне лермонтовская "одна, но пламенная страсть" – вырваться из заплесневелого угара мира своего детства. Когда это, наконец, произошло (во всяком случае, с материальной стороны. О "духовной" стороне бытия в присутствии Братка никто никогда не упоминал, и потому он просто не подозревал о ее существовании) , он сумрачно огляделся по сторонам и, как и Мцыри, понял, что не знает, что делать дальше.
На этом месте его нерядовые усилия были вознаграждены судьбой или случаем, и Леше попросту повезло. Один из средних криминальных авторитетов, с годами легализовавшийся в почти законопослушного бизнесмена от торговли электроникой, случайно повстречал знакомого ему Братка в тренажерном зале и пригласил его к себе на службу, уже вполне официальную, с применением трудовой книжки. Леша тут же согласился. Нынешние служебные обязанности Братка в фирме благодетеля никому не известны, и он, как легко догадаться, о них не распространяется. Можно предположить, что это что-то на грани закона, так как никакой специальности, кроме специальности боевика, Леша так и не приобрел.
Внешность Леши такова, что незнакомому человеку не захочется входить с ним в один лифт или подворотню. Иногда кажется, что Кинг-Конга моделировали с учетом кого-то из лешиных родственников. Где-то процентов на восемьдесят это (даже искусственно наращенные мышцы и вечно угрюмое выражение лица ) – защитная маска. Все та же мимикрия. Биологический закон приспособления. Доказательством тому – случай с сестрой.
Несколько лет Леша копил деньги на отдельную квартиру. Степенно и с удовольствием обсуждал будущую покупку с Дашкой и Фросей. Хотел обязательно купить в новом доме, чтобы не было "плохого биополя". Кто ему про это "биополе" наболтал, бог весть. А может – сам в детстве навидался. Уже купил по случаю розовую раковину и такой же унитаз и хранил их у себя в комнате, что выглядело странно (на унитазе стоял видеомагнитофон, а в раковину Леша складывал грязную посуду, прежде чем унести ее на кухню). В это время младшая сестра Братка, оставшаяся в семье, забеременела от какого-то случайного кавалера, отказалась делать аборт и в восемнадцать лет посредством кесарева сечения родила здоровую дочку весом почти четыре кило. Девушка позвонила Братку из роддома и попросила принести к выписке хотя бы одеяло, так как никто из родных ее ни разу не навестил и, кажется, даже не понял, куда, собственно, она подевалась (телефон в квартире лешиных родных давно отключили за неуплату).
Леша чин-чином встретил сестру из роддома (Дашка помогла ему приобрести все необходимое для младенца), а потом купил ей квартиру на Гражданке (двадцать минут на трамвае от станции Пискаревка), нанял няню для ребенка и оплатил курсы парикмахеров для молодой мамы. На это ушли все накопленные им деньги. Сестра плакала и целовала Леше руки. Браток нешуточно привязался к племяннице и ездил на Гражданку два раза в неделю с подарками и тортом. Возвращался с улыбкой, гладил по голове подвернувшуюся Киру, совал конфеты Машке. В эти минуты становился похож на обыкновенного счастливого человека. Дочка сестры, начиная говорить, звала его "папа Лёка". Сестра работала парикмахершей в салоне, в пятнадцати минутах ходьбы от дома, и от сытой и спокойной жизни здорово похорошела. Потом у нее, как и следовало ожидать, завелся постоянный кавалер, рабочий какого-то авиационного завода, который сказал: "Я на тебе женюсь, несмотря на ребенка, только пусть он (Леша) больше не приходит." Сестра опять плакала и опять целовала брату руки.
Леша перестал ездить на Гражданский проспект. "Тварь неблагодарная!" – вынесла вердикт наша коммуналка. "Каждому своей судьбы хочется," – то ли возразил, то ли согласился Браток.