Он или делает вид, что не замечает моих пауз, или действительно, уже слишком для этого увлечен.
- И еще. Вы никогда не улыбаетесь персонажам вроде Льва Моисеича. В отличие от всех остальных.
- Может, я просто не умею себя вести? Как и вы?
- Н-нет… дело не в этом. Смотрите еще раз, ни одна из ваших сотрудниц, как бы ни строились ее отношения с мужским полом, не считает нашего издателя привлекательным. И тем не менее ни у кого из них не возникает сложностей с тем, чтобы чуточку потрафить этому милому беззлобному человеку, который привык считать себя дамским угодником. Даже у презирающей его Лизаветы. Понимаете, о чем я?
Я внимательно смотрю на неулыбчивого Штерна, пытающегося разобраться с социальными функциями улыбки. Даже не знаю, сумею ли я ему это объяснить… Дело в том, что нет никакой сложности улыбаться тому, кого сам считаешь непривлекательным. Улыбаться сложно тому, кто находит привлекательным тебя - в той части, в которой ты сам себе отвратителен. Вот это действительно сложно. Особенно если человек эту твою привлекательность всячески афиширует, надеясь тем самым завоевать твое расположение. Как будто тот факт, что у кого-то на тебя потекли слюни, делает тебя чем-то ему обязанным…
Опаньки!… Я поднимаю глаза на грозу библиотекарей, с которым мы сидим друг против друга, перегнувшись через стол и едва не касаясь носами. А не может ли этот прекрасный молодой человек просто не любить нас за то, что мы считаем его прекрасным?… Э-э, доктор, да мы с тобой одной крови!..
- Как называются люди, не принимающие актуальные гендерные модели поведения? - спрашивает он.
Я начинаю сосредоточенно тереть бровь. Спросил бы чего полегче…
- Смотря где и когда, смотря кто называет и в каком контексте. Если у вас, правда, историческое образование, должны бы знать, что все зависит от того, о каком обществе мы говорим.
Он вальяжно откидывается на спинку стула, а я, все так же пригнувшись к поверхности стола, начинаю перечислять те разделы систематики, через которые можно добраться до бердашей, шаманов и хиджра, потом припоминаю Кона, Элиаде…
- Нет, это все особые общественные институты и альтернативные модели, - перебивает он меня. - А меня интересуют механизмы преодоления гендерных стереотипов. Здесь, сейчас, в нашем обществе.
- Ну, глобально, всякие современные классификации, думаю, надо смотреть в исследованиях по психологии, в отделе науки и техники. Меня этот вопрос как-то давно не волновал, если честно, а у них, знаете ведь, наука молодая, куча школ, что ни ученый - то новая теория, что ни год - то новая классификация. Ну, может, социологи еще этим занимаются. Но строго говоря, стереотип, он ведь на то и стереотип, что у каждого в голове он свой. У кого какие тараканы, тот с теми и борется.
Он внимательно смотрит на меня, скептически подняв левую бровь.
- Ой ли, не волновал?
Я мысленно восстанавливаю всю цепочку нашего сегодняшнего обмена любезностями.
- Так… подождите… вы что, про меня книжку хотите найти?!
- Ну да, - спокойно кивает он.
- Может, сначала про себя поищите? - шепотом вспыливаю я.
- Про таких, как я, очень много всего написано. Нет смысла что-то специально искать.
- Да, ладно…
- Нет, правда, - он снова наклоняется ко мне через стол. - Люди, которые по тем или иным причинам не желают участвовать в половом отборе, не такое уж редкое явление. Особенно, если говорить о предшествующих эпохах. Монахи, ученые, святые, революционеры, несчастные влюбленные…
Какое-то время мы смотрим друг на друга молча, причем я ошарашено хлопаю глазами.
- Что, совсем-совсем? - одними губами спрашиваю я.
- Совсем, - также тихо произносит он. - Но поскольку в нашем обществе такая позиция не поощряется, то надеюсь, что вы…
- Нет-нет, конечно, - спешно вставляю я. Уж кто-кто, а я его хорошо понимаю. Сколько раз приходилось мне ловить на себе презрительные взгляды врачей, а порой и выслушивать уничижительные комментарии от тётенек-гинегологов. В конце концов, я начал им тупо врать, раз они все равно не в состоянии заметить разницу между "регулярно" и "ни разу".
Я снова поднимаю глаза на Штерна, и думаю, какой отвагой нужно обладать, чтобы так вот запросто сделать подобное признание.
- Тяжело быть красивым человеком? - тихо спрашиваю я.
О, господи! Как же ж его скривило-то!..
- Вот как раз у вас то же самое спросить собирался! - саркастически замечает он.
- Да, ладно ерунду всякую говорить…. - я совсем не хотел задеть его, не рад, что спросил, и хочу побыстрее замять тему.
- Стоп, - он снова откидывается назад и какое-то время меня разглядывает. Потом наклоняется снова:
- Погодите, вы что, серьезно, не понимаете, какое вы на людей впечатление производите?
Понимаю. Мелкого гадкого утенка, не желающего принимать правила игры, с которым нормальному человеку не всегда понятно, как общаться…
- Не понимаете? - еще раз спрашивает он.
Я понуро молчу.
- А скажите-ка мне, пан Сенч, какая одежда выглядит на женщине наиболее сексуальной?
"Явно не такая, как на мне", - думаю я. Вслух же начинаю перечислять то, что больше всего нравится мне на девушках: свободные юбки до полу, мягкие туфли без каблуков, блузки с короткими рукавами…
- Ну, это вы мне про свои вкусы рассказываете, а я вас про принцип спрашиваю, - прерывает он меня. А потом вкрадчивым шепотом дает свою версию:
- Та, которую хочется немедленно снять.
- Хм… да, - удивленно говорю я. - Так и есть!
- Так вот с вас, пан Сенч, - он еще ближе пригибается ко мне через стол, - почти всегда хочется снять одежду.
Я чувствую, что краснею.
- И дело не ограничивается только этим, - продолжает он злым шепотом. - Все ваше поведение - речь, жесты, походка, манера выражаться - это одна сплошная сексуальная провокация. Так что не спрашивайте меня, каково это быть красивым человеком. Вы сами это прекрасно знаете.
Я сижу, опустив глаза, пристыженный сверх меры, и чтобы загладить неловкость говорю:
- Ну, да… Я думал, что вы - сказочное чудовище, а оказалось, что сказочное чудовище - это я. Вот и договорились…
- Сказочное чудовище… Хорошо, - примирительным тоном говорит он.
- Это Кэрролл.
- Да-да, я понял. Подсобный фонд отдела литературы.
- Вообще, - говорю я, отлипая, наконец, от столешницы, - такие разговоры обычно принято вести за совместным распитием каких-нибудь крепких напитков. Как минимум кофе… В читальном зале они, согласитесь, не очень уместны.
Он переводит взгляд на часы.
- А вы что? Пьете кофе после пяти вечера?
- Я его в любом часу пью, был бы кофе, - устало говорю я.
- Ладно, - говорит он с тяжелым вздохом, понимаясь со стула. - Пойдемте.
- Чего?
- Не "чего", а "что". Кофе!
Я все еще смотрю на него с непониманием.
- Я в курсе, что у вас нет денег. Пойдемте, - и не дожидаясь, идет к выходу из зала.
* * *
В столовой, по счастью, совсем немного народу. Я здороваюсь с продавщицей, спрашиваю ее, можем ли мы рассчитывать на скидку по моему пропуску. Получив утвердительный ответ, вопросительно смотрю на стоящего за моим плечом Штерна.
- Ну, называйте, что будете пить, потом выбирайте пирожное.
Я еще раз оглядываюсь на него.
- Но у меня, правда, нет денег. С пирожным это совсем грабеж будет.
- Не будет. Выбирайте и садитесь куда-нибудь, - сварливым тоном отсылает он меня к столикам.
Я заказываю себе большую чашку заварного кофе, выбираю кусочек "графских развалин" и покорно бреду к дальнему столику, зажав в кулаке две чайных ложки. Каково же оказывается мое изумление, когда мой поилец-кормилец приносит заказанные мной лакомства, ставит их передо мной на стол, а сам, закинув ногу на ногу, садится напротив.
- А-а… А вы?
- Я лучше за вами понаблюдаю. Удовлетворю свои эстетические потребности.
Я отхлебываю из чашки, и отколупываю бизешку.
- А что же вы о моем эстетическом чувстве не позаботились?
- Ну, вот когда настанет такой светлый день, что вы будете при деньгах, тогда меня и угостите. А этот аттракцион я оплачиваю.
Вот зараза! Все еще мстит мне за "красивого человека". Ну да ладно, кофе - он и на чужие деньги кофе. А "графские развалины" так и вовсе бесподобны, тысячу лет не ел их.
В этот момент в столовую заходят Нинэль Эдуардовна, Рита и Ляля. И сразу же, с порога, устремляют на нас свои любопытные взоры. Через секунду-другую они все трое одновременно вспоминают о приличиях, подходят к кассе, и долго, старательно выбирают себе салатики, тихонько переговариваясь - о салатиках, надо думать. Ляля как самая непосредственная даже еле слышно хихикает - разумеется, над салатиками.
Штерн с громким вздохом закатывает глаза, потом страдальчески прикрывает лицо рукой:
- Чувствую себя участником какого-то дурацкого перфоманса…
- Ну так, а я о чем! Надо было что-то себе заказать, тогда бы все не так явно смотрелось.
- Ага, не так явно! Вы когда тут в последний раз были? Да еще с "графскими развалинами"?
- Слушайте, док! - я слегка отодвигаю от себя тарелку с пирожным. - Хватит выпендриваться! Давайте, берите вторую ложку и присоединяйтесь! Что нам, сказочным чудовищам, за дело до чьих-то досужих домыслов?
- Да, действительно, - со вздохом соглашается он. Придвигается к моему углу, загораживая нас обоих от чужих взглядов, и буднично так принимается за "развалины". Более того, протягивает руку и, как само собой разумеющееся, отхлебывает из моей чашки.
- Я смотрю, вы, пан Сенч, больно сильно хотите совершить со мной ритуал совместной трапезы. Настолько, что и половины разоренного графства для меня не жалко?
- Ну, согласитесь, что ритуал все же лучше перфоманса.
- Это верно, - и он еще раз отпивает из моей чашки. А мне, значит, давиться бизешками в сухомятку… Но я зря беспокоюсь, он отодвигается от стола и выуживает из внутреннего кармана пальто наушники с квадратной пластмассовой коробочкой MP3-плеера - просто немыслимая по моим представлениям роскошь: я только слышал, что такое бывает, но живьем никогда не видел.
- Можно мы посидим тут, пока наши соглядатаи не вернутся к работе?
Тереться в узких проходах с коллегами, находясь в обществе их заклятого врага, мне не хочется. Поэтому я согласно киваю.
- Как вы относитесь к музыке семнадцатого века?
- Не знаю пока.
Он протягивает мне один наушник.
- Не волнуйтесь, я тихонько поставлю.
Он называет мне в перерывах имена композиторов и названия произведений, которые мне, к моему стыду, ничего или почти ничего не говорят. А я слушаю, прислонившись спиной к стенке и закрыв глаза рукой, потому что напротив меня сидит внимательно наблюдающий за мной Штерн, в нескольких метрах - не менее любопытные коллеги, а в глазах у меня давно уже слезы и щемит в сердце и горле. Можно сколько угодно разоряться вслух о собственной необразованности, лени, недостатке времени и денег, чтобы ходить на концерты или покупать диски, но вот она жестокая правда, каждый раз застигающая меня врасплох: настоящая серьезная музыка в больших количествах моему организму явно противопоказана. Неожиданно чувствую, как кто-то коленом касается моего колена. Я открываю глаза и сквозь пальцы вижу озабоченное лицо Штерна, который, впрочем, сидит, не меняя позы. Не столько слышу, сколько читаю по губам:
- Все в порядке?
Я замечаю, что коллеги уже покинули столовую. Одним движением промокаю глаза бумажной салфеткой и, не дослушав Шарпантье, возвращаю ему наушник.
- Я не подумал… - говорит он. Очевидно, в его понимании именно эти слова обозначают извинение. - В принципе, в отсутствии привычки, особенно после такой бадьи кофе, вполне возможная реакция. Сердце не болит?
- Нам пора идти.
Он кивает, покорно сворачивая наушники и тоже не дослушав композиции. Мне аж неловко становится за свою жестокость. Но сам извиняться я пока не в состоянии.
Когда мы приходим в зал, я все еще в растрепанных чувствах и потому не обращаю должного внимания на смущенно-лукавые улыбки Риты и Ляли. Еще издали я замечаю свежую бумажку, лежащую на моем столе поверх клавиатуры. Не иначе, записка от кого-то из сменщиков с просьбой поменять время дежурства. Едва подойдя к столу с читательской стороны, я разворачиваю листок - совершенно не подумав о том, что за моим правым плечом замер шагавший за мной след в след злобный читатель Штерн:
- Как интересно!
На листке, оказывается, написано "Гоша + Настя", а надпись помещена в рамку в виде сердца. Пока я пытаюсь понять смысл написанного, Штерн беспрепятственно вытаскивает бумажку из моих пальцев.
- Да это же просто шедевр современного искусства! Девочки, кто автор? - он разворачивается на каблуках и идет назад вдоль барьера. - Такие выдающие произведения надо подписывать.
Рита моментально исчезает в лабиринте стеллажей. Ляля не успевает никуда деться, застигнутая на посту у выдачи из подсобного фонда.
- Лялечка, - наклоняясь через барьер выдачи, тихим, но внятным голосом произносит Штерн. - Вы в следующий раз вместо сердца лучше уж сразу нацистский винкель нарисуйте. Гораздо больше правдоподобия будет.
И уходит из зала.
"Черт!" - думаю я. Они же просто хотели надо мной поерничать, ничего не имея в виду. Кто ж знал, что так выйдет?
- Ляля, извини, пожалуйста, - кидаю я ей на ходу. - Но вы бы хоть предупредили меня.
Сам отправляюсь искать нашего "крокодила". В глазах моих сотрудниц читатель Штерн выкинул очередной свой фортель, и только я понимаю, насколько его могла задеть эта невинная провокация.
Куда может пойти нервный харизматичный юноша после пережитого стресса? Разумеется, в курилку. Я вхожу в продымленную комнату и действительно вижу там застывшего у подоконника Штерна. На меня он не смотрит. Так, если не знать, что случилось - обычный такой элегантно-мрачный не в меру спокойный Штерн. Я присаживаюсь рядом с ним на подоконник, он затягивается, и я вижу, как он одними губами произносит:
- Ненавижу просто… ненавижу эти ваши гендерные игры.
- Ну, они такие же мои, как и ваши, - вздыхаю я. - А что такое "винкель"?
Я уже знаю, что он быстро успокаивается, когда ему надо что-то разъяснить и его внимательно слушают.
- Нашивки в нацистской системе концлагерей. В виде треугольника. Красный - у коммунистов, зеленый - у уголовников, лиловый - у свидетелей Иеговы, черный - у всякого асоциального элемента: цыган, бездомных, слабоумных, проституток, лесбиянок и феминисток. У евреев они нашивались поверх желтого перевернутого треугольника. Потому что родиться евреем уже само по себе преступление. Другие национальности отмечались начальными буквами поверх нашивок. "P" - у поляков, "J" - у пленных из Югославии, ну и так далее…
- Н-да… у нас с вами, определенно, были бы разные нашивки.
- Но в любом случае были бы…
Он гасит недокуренную сигарету и красивым точным движением кидает ее в пепельницу. Меня внутренне перекашивает от такого расточительства, которое не может компенсировать даже красота жеста.
- Пойду домой. Здесь, чувствую, работы уже не будет.
Я киваю. Он поднимается и уходит. А я остаюсь раздумывать о дополнительных смыслах серебряного треугольника, который я вот уже сколько времени, не снимая, ношу на шее под рубашкой. Эх, надо было сигарету у этого фраера попросить, что ли…
А ночью мне снится, что мы занимаемся любовью.
* * *
Или не занимаемся?.. Сцепившись, мы катаемся по земле, лягаемся, кусаемся, царапаемся и рычим. Я, по крайней мере, точно кусаюсь. Хорошо помню, как впился зубами ему в плечо, а потом еще раз - в запястье, когда он прижал меня к земле, надавив рукой мне на шею. В какой-то момент мне все же удается прижать его так, что он уже не может сопротивляться. Тогда я провожу языком вдоль его горла и легонько кусаю его за ухо. Если это и любовные ласки, то не людские, а каких-нибудь леопардов. Однако по пробуждении сон явно воспринимается как эротический. "Ну, ты даешь!" - говорю я своему Бессознательному, и оглядываюсь на мирно спящую рядом Фейгу, незнамо когда вернувшуюся с очередной ночной гулянки. Все-таки полгода спать в одной постели с любимой женщиной, которая сама при этом спит с кем угодно, кроме тебя - не может это рано или поздно не отразиться на психике. Надо что-то решать с личной жизнью, а то эдак скоро мне во сне и одного Штерна будет мало…
На работе все идет путем, пока внезапно в середине дня не является эта синеглазая бестия. Он отлавливает меня на пути к каталогу с очередным ленивым студентом.
- Надо срочно поговорить, - шепчет он в пространство над моим ухом, опять же глядя в пространство. Вид у него несколько безумный.
Я кивком приглашаю его присоединиться, и в систематику мы приходим втроем. Там я сажаю студента за столик, вытаскиваю ему пару ящиков, а сам в сопровождении моего ночного демона углубляюсь на два отсека внутрь каталожного зала.
- Скажите мне, как часто вам снятся эротические сновидения? - спрашивает он шепотом.
- Что?!
Чего угодно ожидал я от человека с таким воспаленным взглядом, любой мировой катастрофы, но только не того, что мне будет задан этот вопрос.
- Ну, ответьте, - настаивает он, буравя меня своими синими безднами. - Так часто или нет?
- Мне-то? Да мне они в последнее время почти постоянно снятся! Вот хоть сегодня, например!… - и я издаю приглушенный смешок.
- Содержанием не поделитесь?
- С вами?! - я уже просто давлюсь от нервического смеха. - Нет! С вами не поделюсь!
Встретившись с ним взглядом, я моментально понимаю всю разницу между сном и явью. В моем сне он бы давно уже врезал мне по физиономии. Я тут же беру себя в руки.
- Да ладно вам. Ничего особенного мне не снится. Так, обычная порнография.
- Ага! Для вас, значит, это обычное дело… Так вот если хотите знать, - шепот его наполняется ядом, глаза суживаются. - Если хотите знать, мне подобные сны не снятся. Мне вообще до недавнего времени никакие сюжетные сны не снились. Только одни абстракции.
Я уже ничего ровным счетом не понимаю. Смотрю на него во все глаза, хлопая ресницами, и пытаюсь понять, причем здесь я.
- Ну… что тут сказать… сочувствую вам, конечно, - говорю я в замешательстве. - Хотя, честно говоря, я не очень понимаю, как такое возможно - жить и не видеть никаких снов.
Пока я говорю, он вдруг резко грустнеет. И взгляд у него становится печальным, печальным… Он наклоняется ко мне, оперевшись обеими руками о каталожную стенку - почти зажав меня между ними, так что металлические ручки ящиков чуть ли не впиваются мне в спину. А потом он почти беззвучно произносит то, что я, как мне тогда кажется, не скоро забуду. Глаза в глаза и почти губы в губы:
- Я тебя очень прошу. Не делай так больше. Я… - он тихо вздыхает и я ловлю на губах его дыхание. - Я не против телесного взаимодействия. Я просто не могу… вот так. Не хочу, чтобы это происходило таким образом. Пожалуйста… У меня и так достаточно поводов ненавидеть самого себя.
Он отстраняется от меня и отступает назад к выходу из каталога.
- Что, зубы были лишние? - спрашиваю я наобум.
Он останавливается и долго смотрит на меня.
- Нет, не зубы, - произносит он, наконец. - Дискурс власти.