- Неужели? Экое мстительное создание! Значит, я должен все объяснить, чтобы вы начали обращаться со мной хотя бы просто вежливо?
- Мне не нужно объяснений, - проговорила Руфь дрожащим голосом. - Мы не должны говорить о прошлом. Вы просили меня прийти ради Леонарда, ради моего ребенка, и выслушать, что вы желаете сказать о нем.
- Но то, что я скажу о нем, относится к вам еще в большей степени, чем к нему. И как можем мы говорить о нем, не обращаясь к прошлому? Прошлое, которое вы стараетесь забыть - и я знаю, что вам это не удается, - для меня полно счастливых воспоминаний. Разве вы не были счастливы в Уэльсе? - спросил он нежным голосом.
Ответа не последовало. Как он ни вслушивался, ему не удалось различить даже легкого вздоха.
- Вы не решаетесь сказать, не смеете мне ответить. Сердце ваше не позволит вам лукавить: вы знаете, что были счастливы.
Внезапно Руфь подняла на него свои прекрасные глаза, полные блеска, но серьезные и задумчивые. Щеки ее, дотоле подернутые легчайшим румянцем, вспыхнули.
- Я была счастлива. Я этого не отрицаю. Что бы ни происходило, от правды я не отступлю. Я вам ответила.
- Тогда почему же… - подхватил он, втайне радуясь ее словам и не замечая при этом, скольких усилий стоило ей такое высказывание, - тогда почему же, Руфь, мы не должны обращаться к прошлому? Почему бы и нет? Если то время было счастливым, то неужели воспоминание о нем так тяжело для вас?
Он еще раз попытался взять ее руку, но она очень спокойно отступила.
- Я пришла выслушать то, что вы собирались сказать о моем ребенке, - сказала она, чувствуя, что начинается упадок сил.
- О нашем ребенке, Руфь…
Она выпрямилась, лицо ее сильно побледнело.
- Что вы хотите сказать о нем? - холодно спросила она.
- Многое! - воскликнул он. - То, что может повлиять на всю его жизнь. Но все зависит от того, выслушаете ли вы меня или нет.
- Я слушаю.
- Боже милостивый! Руфь, вы меня с ума сведете. О как вы переменились, как стали не похожи на то кроткое, любящее существо, каким вы были когда-то! Зачем вы так прекрасны!..
Она не ответила, но он уловил ее невольный глубокий вздох.
- Будете ли вы меня слушать, если я стану говорить об этом мальчике, которым любая мать, любые родители могли бы гордиться? Я могу судить об этом, Руфь. Я видел его. Он выглядит как настоящий принц в бедном, жалком домишке. Это было бы просто позорно, если перед ним не раскроются все жизненные возможности!
На неподвижном лице Руфи не отразилось ни малейшего признака материнского честолюбия, хотя его слова, должно быть, затронули чувствительную струну в ее сердце: оно быстро и сильно забилось, когда ей пришло на ум, что вот сейчас он предложит ей забрать у нее Леонарда, с тем чтобы дать ему то образование, о котором она так часто мечтала для него. Руфь, безусловно, отвергла бы это предложение, как и любое другое, дающее повод подумать, будто она признает чьи-либо права на Леонарда. Однако при этом иногда ей очень хотелось, чтобы перед ее мальчиком открылся более широкий жизненный простор.
- Руфь, вы признаете, что когда-то мы были счастливы. Потом возникли обстоятельства, которые я не мог преодолеть. Вы бы поняли, если бы я рассказал о них во всех подробностях, потому что был очень слаб во время выздоровления и не мог сопротивляться воле других. Ах, Руфь, я ведь не забыл той нежной сиделки, которая успокаивала меня во время моего бреда. Когда у меня поднимается температура, мне грезится, будто я снова в Лланду, в маленькой спальне, а вы в белом платье, - помните, вы постоянно тогда его носили - порхаете вокруг меня.
Крупные слезы покатились из глаз Руфи - она не могла их удержать, да как их удержишь?
- Мы были тогда счастливы, - продолжал он более уверенно, увидев, что она смягчается, и решив, что она по-прежнему его любит. - Неужели же это счастье уже никогда не вернется?..
Он продолжал говорить быстро, спеша высказать ей все свои предложения прежде, чем она полностью поймет их значение.
- Если бы вы согласились, Леонард остался бы с вами. Он обучался бы, где и как вы пожелаете. Вы с ним получали бы столько денег, сколько вам угодно было бы назначить… Если б только, Руфь… если б только могли вернуться те счастливые дни.
Руфь заговорила:
- Я сказала, что была счастлива, поскольку я молила Бога защитить меня и помочь мне, и я не осмеливаюсь лгать перед Ним. Да, я была счастлива. Но стоит ли счастье или горе того, чтобы нам говорить о них теперь?
Мистер Донн смотрел на нее, когда Руфь произносила эти слова, и думал, не помешалась ли она, - так странны и бессвязны казались ему эти слова.
- Я не смею думать о счастье, и я не должна предвкушать горя. Господь привел меня сюда не для того, чтобы заботиться об этих вещах.
- Моя милая Руфь, успокойтесь! Никто вас не торопит с ответом на мой вопрос.
- Какой вопрос? - спросила Руфь.
- Я так люблю вас, я не могу жить без вас! Я предлагаю вам мое сердце, мою жизнь! Предлагаю поместить Леонарда, куда вы только пожелаете. Я имею средства и возможность продвинуть его на любом пути, какой вы изберете. Всякого, кто принимал в вас участие, я вознагражу с благодарностью, превышающей вашу собственную. Если вы подскажете мне, что еще могу я сделать, я сделаю…
- Выслушайте меня, - проговорила Руфь, поняв наконец, в чем состояло его предложение. - Когда я говорила, что была счастлива с вами тогда, давно, я сгорала от стыда. Наверное, все оправдания тут тщетны и лживы. Я была очень молода и не знала, до какой степени такая жизнь противна чистой и святой Божьей воле, - по крайней мере, я не знала этого так, как знаю теперь. Скажу вам как на духу: с тех самых пор и по сей день я ношу на совести пятно, заставляющее меня презирать саму себя и завидовать всем, кто чист и непорочен. Это пятно отдаляет меня и от моего ребенка, и от мистера Бенсона, и от его сестры, и от невинных девочек, которых я учу. Оно отдаляет меня даже от самого Бога. То, что я сделала тогда, было совершено по неведению - в отличие от того, что я сделала бы, если бы послушала вас сейчас.
Она была так взволнованна, что закрыла лицо обеими руками и зарыдала, перестав сдерживать себя. Потом, отняв руки, взглянула на него с разгоревшимся лицом своими прекрасными, чистыми, влажными глазами и попыталась заговорить спокойнее. Руфь спросила, нужно ли ей еще оставаться? Она бы давно ушла, если б не мысль о Леонарде и не желание выслушать то, что хотел сказать его отец. Он вновь был поражен ее красотой, но при этом мало понимал ее. Мистер Донн воображал, будто стоило только получше упросить, и Руфь согласится на то, чего ему хотелось, - теперь в ее манере говорить не было и следа так мешавших ему прежде гнева и досады. Глубокое раскаяние, высказанное ею, мистер Донн принял за обычную стыдливость, с которой рассчитывал легко справиться.
- Мне еще многое надо вам сказать. Я не высказал и половины. Не могу выразить, как нежно я буду любить вас… Как нежно я люблю вас… Как всю мою жизнь посвящу выполнению ваших желаний… Я понимаю, деньги вас не пленяют, но…
- Мистер Беллингам! Я не намерена больше оставаться и выслушивать подобные вещи. Я согрешила, но не вам…
Она не могла больше говорить, вздрагивая от сдерживаемых рыданий. Мистер Донн попытался успокоить Руфь и приобнял ее за плечо, но она резким движением сбросила его руку и отступила.
- Руфь, - проговорил он, обиженный этим движением, - я начинаю думать, что вы никогда не любили меня!
- Я?! Я никогда не любила вас?! И вы смеете это говорить?..
Глаза ее сверкали, лицо выражало презрение.
- Почему же вы отталкиваете меня? - спросил он, в свою очередь теряя терпение.
- Я пришла сюда не для того, чтобы со мной говорили таким образом, - отвечала она. - Я пришла, чтобы, если возможно, принести пользу Леонарду. Ради него я перенесла бы не одно унижение, но от вас мне их достаточно!..
- И вы не боитесь бросать мне вызов? - спросил он. - Разве вы не знаете, до какой степени вы в моей власти?
Руфь промолчала. Ей хотелось уйти, но она боялась, что он последует за ней туда, где ей стало бы опаснее, чем здесь. Она взглянула в сторону рыбацких сетей: прилив отходил все дальше и черные столбы, к которым крепились сети, поднимались из воды.
Мистер Донн заметил смущение Руфи и снова взял ее за плечи. Она стояла неподвижно, крепко сжав руки.
- Попросите меня отпустить вас, - сказал он. - Я отпущу, только попросите.
Он говорил голосом страстным и решительным. Руфь не ожидала такой горячности. Он сжал ее так больно, что она чуть не вскрикнула, но сумела сдержаться и осталась недвижной и безмолвной.
- Попросите же меня! - повторил он, слегка встряхнув ее.
Она не ответила.
Глаза ее, устремленные к дальнему берегу, наполнялись слезами. Вдруг в тумане блеснул огонек, и ее сжатые губы дрогнули. Она увидала вдали нечто, подавшее ей надежду.
- Это Стивен Бромли, - сказала она. - Он направляется к своим сетям. Говорят, что это отчаянный, бешеный человек, но он защитит меня.
- Вы упрямое, капризное создание! - сказал мистер Донн, отпуская ее. - Вы забываете, что одно мое слово может открыть глаза всем этим добрым людям в Эклстоне. И если я хоть что-нибудь скажу, они тотчас изгонят вас. Ну, - продолжал он, - понимаете ли вы теперь, до какой степени вы в моей власти?..
- Мистер и мисс Бенсон знают все, и они не выгнали меня, - задыхаясь, ответила Руфь. - О, ради Леонарда! Не будете так жестоки!
- Тогда сами не будьте жестоки к нему и ко мне! Подумайте еще!
- Да, я думаю, - заговорила она с достоинством. - Я согласилась бы умереть, чтобы избавить Леонарда от стыда и страдания, которые ждут его, если он узнает о моем несчастье. Ах, если б я могла это сделать, было бы лучше и для него, и для меня! Моя смерть стала бы для него горем, но не самым страшным. Но снова вернуться к греху было бы истинной жестокостью по отношении к нему. Слезы сумеют смыть заблуждения моей юности - так повелось с тех пор, как нашу землю осенило благословение Христа. Но если бы я снова, теперь уже сознательно, поддалась искушению, в которое вы меня вводите, как смогла бы я учить Леонарда слову Божию? И что такое был бы в его глазах мой прежний грех по сравнению с настоящим, если бы он узнал, что я, позабыв страх Божий…
Она не смогла договорить, рыдания прервали ее речь.
- Что бы ни произошло со мной, я знаю, Господь милостив и справедлив, и я отдаю себя в Его руки! Я спасу Леонарда от зла. А злом для него было бы, если б я опять стала жить с вами. Нет, я скорее согласилась бы, чтобы он умер! - Она подняла глаза к небу, сложила и крепко сжала руки, а затем проговорила: - Вы уже достаточно унизили меня, сэр. Теперь прощайте.
Она решительно повернулась, чтобы идти домой. Суровый седой рыбак был уже неподалеку. Мистер Донн сложил на груди руки и, стиснув зубы, смотрел ей вслед.
- Какая у нее размеренная поступь! Как величественны и грациозны все ее движения! Она воображает, что отделалась от меня. Однако попробуем еще одно средство и предложим цену повыше!
Он последовал за ней и стал быстро догонять, потому что походка ее, хотя и размеренная, была теперь неуверенной и шаткой. Силы, побуждавшие ее действовать, были на исходе.
- Руфь, - сказал он, настигнув ее, - послушайте меня! Ну оглянитесь, пожалуйста! Рыбак ваш близко, он даже сможет, если пожелает, услышать меня и стать свидетелем вашего торжества. Я предлагаю вам выйти за меня замуж, Руфь. Будь что будет, я хочу, чтобы вы стали моей. Нет, я заставлю вас выслушать меня! Я буду держать вашу руку до тех пор, пока вы меня не выслушаете. Завтра я поговорю, с кем вам угодно в Эклстоне - с мистером Брэдшоу или с мистером… с маленьким пастором. Мы устроим все так, что ему будет выгодно сохранять нашу тайну, и пусть все остальные по-прежнему считают, что вы миссис Денбай. Леонард продолжит носить эту фамилию, но во всех других отношениях к нему начнут относиться как к моему сыну. И вы, и он будете пользоваться почетом, и я позабочусь, чтобы все лучшие пути в жизни ему открылись!
Он взглянул на нее, ожидая, что прекрасное личико просияет от внезапной радости. Однако, напротив, голова ее поникла.
- Я не могу, - ответила она еле слышно.
- Мое предложение слишком для вас неожиданно, дорогая. Успокойтесь! Все легко устроить, предоставьте это мне.
- Я не могу, - повторила она уже громче и явственнее, хотя все еще очень тихо.
- Отчего? Что вас заставляет так говорить? - спросил он так, что стало понятно: всякое повторение подобных слов вызвало бы его гнев.
- Я не люблю вас. Когда-то любила - не говорите, что этого не было! - но теперь не люблю и никогда не полюблю снова. Все, что вы говорили и делали с тех пор, как приехали с мистером Брэдшоу в Абермаут, только заставляло меня удивляться, как я могла когда-либо вас любить. Мы очень далеки друг от друга. То время, которое словно бы выжгло на мне раскаленными щипцами позорное клеймо, для вас как будто ничего не значит. Вы говорили о нем так спокойно, по лицу вашему не пробежало даже тени. Оно не оставило на вашей совести осознания греха, который гнетет и гнетет меня. Я могла бы оправдаться тем, что была совсем ребенком, но я оправдываться не стану - Бог все знает. Но это еще не все различия между нами…
- Вы хотите сказать, что я не святой, - прервал он ее, потеряв терпение. - Согласен. Но мало ли было несвятых людей, из которых получались прекрасные мужья? Полноте! Не дайте болезненной совестливости помешать счастью - и моему, и вашему, я убежден, что смогу сделать вас счастливой. Да! И даже заставлю вас полюбить меня, назло вашему забавному сопротивлению. Я люблю вас так нежно, что должен вернуть вашу взаимность. К тому же тут есть выгоды и для Леонарда, которые вы совершенно законным образом можете ему обеспечить.
Она выпрямилась во весь рост.
- Если бы были нужны дополнительные доказательства, то считайте, что вы их предоставили. Не будет у вас ничего общего с Леонардом с моего согласия, а тем более при моем содействии. Я скорее соглашусь, чтобы он мостил мостовую, нежели вырос таким, как вы. Теперь вы знаете, что я думаю, мистер Беллингам. Вы меня унижали, вы меня соблазняли, и если я высказалась слишком резко, то это ваша вина. Если б не было никакого иного препятствия к нашей свадьбе, кроме того, что это заставит Леонарда общаться с вами, одного этого оказалось бы достаточно.
- Да, достаточно! - проговорил он, отвешивая ей низкий поклон. - Я никогда больше не обеспокою ни вас, ни вашего ребенка. Желаю вам доброго вечера.
Они направились в разные стороны. Он поспешил к гостинице, чтобы тотчас же, пока кровь еще кипела, уехать из этого места, где так унизили его самолюбие. А Руфь, чтобы успокоиться, пошла к тропинке, похожей на крутую лестницу, по которой можно было подняться до дому, и не оборачивалась до тех пор, пока не скрылась из виду всякого, кто бы ни стоял на берегу. Она долго карабкалась наверх, почти оглушенная частым биением сердца. Глаза ее горели, но были сухи. Вдруг ей показалось, что она ослепла. Не в силах идти дальше, она ощупью пробралась в заросли кустарника, росшего между камнями и покрывавшего все впадины, расселины и отлогости зеленой нежной сетью.
Руфь опустилась на землю под большой нависшей скалой, скрывшей ее от всех, кто мог бы пройти по тропинке. Одинокий ясень, покосившийся от морских ветров, пустил корни в эту скалу. Ветры обычно дули здесь в любое время, но нынче выдался редкий для осени тихий вечер. Руфь застыла в том положении, в каком упала на землю. У нее не было ни физических сил, ни силы воли, чтобы пошевелиться. Оглушенная, она не могла ни о чем ни думать, ни вспоминать. Первым ощущением, которое вывело ее из оцепенения, было возникшее вдруг желание увидеть его еще раз. Вскочив, она вскарабкалась на высокий выступ скалы, находившийся прямо над ее убежищем. Оттуда открывался широкий вид на бесконечные пески. Далеко внизу, у самой кромки воды, старик Бромли вытягивал сети. Кроме него, не видно было ни одного живого существа.
Руфь прикрыла глаза рукой, словно решив, что они ее обманывают. Однако нет, на берегу действительно никого не было. Она медленно вернулась на старое место и горько зарыдала:
- О, мне не следовало говорить с ним так сердито! Мои последние слова были так едки, так полны упреков! Я никогда, никогда уже его не увижу!
Она не могла оценить их разговор в целом - на это требовалось время, - но от всего сердца сожалела о своих последних словах, хотя суровость их была справедливой и заслуженной. Постоянное напряжение борьбы, постоянные слезы и слабость привели к полному телесному изнеможению, а душа ее утратила всякое желание двигаться вперед или размышлять о чем-либо, кроме грустного настоящего. Эти серые, дикие, пустынные болота, далеко растянувшиеся под бессолнечным небом, казались ей похожими на запустение, царившее в ее сердце. Она не могла даже просить сочувствия у людей, ибо сама не понимала, о чем ее сердце тоскует. А если бы и могла, то разве нашелся бы человек, способный понять, какой страшный призрак минувшей любви преследует ее в настоящем?..
- Я так устала, так устала!.. - простонала она. - Как бы мне хотелось остаться тут и умереть!
Она закрыла глаза и лежала до тех пор, пока солнечные лучи не коснулись ее лица и на внутренней поверхности век не замелькали красные пятна.
Тучи рассеялись. Алое солнце в торжественном сиянии опускалось за далекие багряные горы. Вся западная часть неба была охвачена пламенем. Взглянув на столь великолепный вид, Руфь забыла о себе. Она приподнялась и долго смотрела на него, и слезы высыхали на ее щеках. Все людские заботы и страдания казались ничтожными перед лицом этого свидетельства безграничного всемогущества Божьего. Закат успокоил ее больше, чем могли бы утешить самые мудрые и нежные слова. Он даже придал ей сил и мужества: Руфь не знала как и почему, но это было так.
Руфь поднялась и медленно пошла домой. Ее руки и ноги были как деревянные, и по временам к горлу подступало рыдание. Девочки уже давно вернулись из церкви и занимались приготовлением чая - занятие, которое создавало ощущение, что время тянется не так медленно.
Если бы Мери и Лизе раньше довелось видеть лунатика, то теперь они нашли бы сходство между ним и Руфью - так тихо и размеренно двигалась она в последующие дни, так далека она была мыслями от всего происходившего вокруг, так глухи и странны были звуки ее голоса.
Из дому пришли письма, извещавшие о триумфальном избрании мистера Донна членом парламента от Эклстона. Миссис Денбай выслушала эту новость, не сказав ни слова. Она была в изнеможении и даже не пошла вместе со всеми собирать багряные и желтые цветы, чтобы украсить гостиную в доме на Орлиной скале.
Затем пришло письмо от Джемаймы, которая звала их домой. Мистер Донн и его товарищи уехали, в доме Брэдшоу снова воцарилось спокойствие, и пора было заканчиваться каникулам Мери и Лизы. Миссис Денбай также получила письмо - от мисс Бенсон, которая уведомляла, что Леонард не совсем здоров. Руфь так старалась скрыть свои опасения, что тем самым их обнаруживала, и девочек очень тревожили частые перемены ее настроения - от молчаливой прострации до необыкновенного оживления. И тело, и душа ее пребывали в постоянном напряжении.