Аманда попыталась пробиться сквозь толпу мужчин и женщин, наблюдавших за их перебранкой.
– Ну, и чего ты добиваешься? – спросила она. – Чтоб меня арестовали за неоплату химчистки?
Прямо перед Амандой остановился элегантный индийский бизнесмен.
– Мне кажется, вам следует оплатить этой леди химчистку, – произнес он с сильным ливерпульским акцентом. – По-моему, так будет правильно.
– Да уж, – сказал еще один приличного вида мужчина. – Все-таки это ваша вина.
– Это вина велосипедиста, – настаивала Аманда. – Это он на меня наехал, а теперь рассекает за сто километров отсюда, уверенный в своей правоте!
Женщина в сливках схватила ее за плечо.
– Посмотри на меня! – крикнула она. – Ты за это заплатишь!
– Не волнуйтесь, – сказал ливерпульский индус. – Она заплатит.
Аманда открыла рот для атаки. И даже приготовилась, к своему удивлению, пригрозить этой женщине как-нибудь физически – возможно, даже залепить ей пощечину (а то и вмазать кулаком), если та не уберет свою долбаную руку с ее плеча. Все-таки Аманда была достаточно рослой и плечистой, чтобы всякие хамки не связывались с ней, а пошли бы и поучились хорошим манерам, иначе…
Но не успела она открыть рот, как обнаружила, что по ее щекам снова неудержимо текут слезы.
Все вокруг смотрели на нее, не желая прощать ей несправедливость, которой она наполнила их день, и молча требуя, чтобы она немедленно все исправила. Она вновь попыталась что-то сказать, как-нибудь объяснить этой женщине, что ей следует сделать со своими запачканными штанами, но из горла вырвалось только сдавленное рыдание.
– Господи, – прошептала она. – Да что это со мной?
Через несколько секунд, которые показались ей вечностью, Аманда обменялась с пострадавшей визитками – под высокомерно-торжествующими взглядами двух симпатичных парней. А затем оставила их ко всем чертям, сколько бы это ни стоило, со всем их ménage à trois, которого они так добивались, и провела остаток обеденного перерыва на маленькой лужайке возле офиса, лишь в последний момент, уже на скамейке, осознав, что осталась без кофе.
Это слезы злости, повторяла она про себя, вгрызаясь в сэндвич с салатом, приготовленный сегодня утром без майонеза, потому что иначе не успела бы завезти Джея-Пи к его няньке. Это слезы злости.
Впрочем, Генри прав. Разница невелика.
– У вас все в порядке? – спросил ее кто-то.
Незнакомка сидела на другой половине скамейки.
Аманда не заметила, как эта женщина туда села, но она тоже пила кофе с проклятыми сливками. Черт возьми, люди. На дворе январь!
Впрочем, на сей раз, слава богу, эти сливки потребляла женщина с добрым лицом, явно поколесившая по белу свету (Аманда сама удивилась, что подмечает такое) и вернувшаяся с неким знанием, которого Аманде, возможно, не приобрести до конца своей жизни.
– Долгий день! – сказала Аманда, смущенно откашлявшись. И вновь занялась своим сэндвичем.
– Ах, – сказала женщина. – Мифы говорят нам, что мир был создан за один день, и мы цинично считаем это метафорой, аллегорией, но в такой день, как сегодня, запросто может показаться, будто мы потратили все утро на сотворение Вселенной, а какой-то идиот все равно требует, чтобы после обеда мы собирались на чертово совещание.
Вместо ответа Аманда вежливо улыбнулась, чувствуя, как звоночки в голове начинают подсказывать ей, что, возможно, она делит эту скамью с сумасшедшей. Или все-таки нет? Эта странная женщина вроде бы знает, что говорит. И, несмотря на всю ее странность, сидеть с ней вполне уютно.
Странность, повторила про себя Аманда. Акцент у незнакомки и правда странный, то есть, несомненно, иностранный, но из какой она страны – сам черт не разберет. Скорее даже из какой-то другой эпохи. Аманда покачала головой. Видимо, все-таки Средний Восток. Или что-нибудь в этом роде.
– Мне очень жаль, – сказала женщина.
Но произнесла эти три слова не так, как обычно извиняются. Не так, словно ей и правда кого-либо жаль. Это "жаль" означало "простите".
Аманда подняла голову.
– Возможно, это прозвучит нелепо, – продолжала женщина, – но вы, случайно, не Аманда Дункан?
Челюсть Аманды застыла в полуприкусе.
– Жаль, если нет, – повторила незнакомка, на сей раз действительно с сожалением. – Удивительно, правда? Мы вроде бы не знакомы, но мне кажется, что когда-то уже встречались.
Пораженная Аманда резко выпрямилась:
– Кумико?
Ибо, что ни говори, это могла быть только она.
Велосипедист – скорее всего, тот же самый, черт бы его побрал, они же все выглядят как однояйцевые близнецы, с одинаково накачанными промежностями и чувством этического превосходства, – пронесся мимо скамейки так угрожающе близко к ним, что обе невольно отпрянули. Сэндвич Аманды шмякнулся на тротуар и распластался там, как случайная жертва уличного происшествия.
– Гребаные велосипедисты! – заорала она ему вслед. – Думаете, вы хозяева жизни? Думаете, вам все можно, да?
Поразительно. Ты мешаешь им ездить, даже если сидишь на долбаной парковой скамейке…
Аманда откинулась назад – без обеда, без кофе, без сил, – и вновь на глаза наворачивались слезы, слезы ярости, оттого что весь мир, похоже, разваливался на части, причем безо всякой на то причины, хотя ничего на свете не изменилось, кроме разве какой-то мелочи, которую она даже не смогла бы назвать, но которая отняла у нее то, что она считала собственной жизнью, и зашвырнула все это на высоченную гору, чтобы ей пришлось карабкаться туда – и в итоге обнаружить, что впереди лишь очередная гора, еще выше, и так с ней будет всегда, пока она жива на этом гребаном белом свете, и если это действительно так, то какой вообще в этом смысл – да и есть ли он, черт бы его побрал?
Под ее нос аккуратно подставили пару салфеток. Раздосадованная тем, как мгновенно и как далеко ее унес поток сознания, Аманда взяла из рук Кумико салфетки и вытерла слезы.
– Понимаю, – сказала Кумико. – Я тоже их ненавижу.
О чем она – Аманда сообразила не сразу. А когда поняла, разразилась очередными слезами.
На сей раз, впрочем, совсем незлыми.
* * *
– Печатная фирма "Дункан"!
– Это знаменитый художник Джордж Дункан?
– …
– Это вы, не так ли?
– …
– Да ладно, Джордж? Не скромничай? Я уже видела тебя в Интернете?
– Но у нас все закончилось. Я думал, что…
– Ничего не закончилось? Я видела, что ты выставил на продажу? На экране своего ноутбука? Так что ничего не закончилось, правда, Джордж?
– Я о том, что между нами все кончено. И ты это знаешь. Ты сама этого захотела. И тогда я с тобой согласился.
– Но это же было до того, как ты прославился?
– Прославился? Послушай, я просто…
– А эти цены, Джордж? Ты не слишком заламываешь?
– Это не наши сайты. И не наши цены. Мы даже не знаем, откуда это пошло. Оно как-то само взорвалось…
– "Мы даже не знаем"? Ты про себя и эту свою Кумико? Так ее звать, кажется? Кумико?
– Я сейчас повешу трубку, Рэйчел, и я не хочу, чтобы ты…
– Любовная парочка, творящая вместе шедевры? Как это мило?
– Тебе нужно избавляться от восходящих интонаций. Ты говоришь как имбецил.
– …
– Прости. Я только хотел…
– Иди в задницу, Джордж. Я всего лишь пытаюсь быть милой. И вести себя дружелюбно. Хотя ты и разбил мое сердце…
– А вот это неправда. Все эти тайные свидания. Клятвы о неразглашении. Ты совсем не походила на женщину, которая отлично проводит время.
– Так нечестно? Мы ведь оба секретничали, разве нет? Нет, я, конечно, могу рассказать обо всем Аманде, если ты этого хочешь?
– Это что, угроза?
– …
– Я вешаю трубку. Серьезно.
– Стой. Подожди? Прости меня? Я знаю, какой я бываю ужасной. Правда. Но…
– Но что?
– Но твоя жестокость невыносима, Джордж. Ты никогда таким не был.
– Прости, я…
– И как раз это не выходит у меня из головы. Ведь на самом деле ты не жестокий? Потому что жестокость – такая обычная вещь в наши дни, ты просто не представляешь. У меня по жизни с каждым мужиком словно состязание какое-то. Кто из нас гаже? Кто грубее? Словно каждый из нас с самого первого взгляда собирается доказать, как он крут. И все эти свидания на самом деле превращаются в это… как его…
– Ристалище?
– Вот! В ристалище! И единственное, что тебе разрешается, это показать сопернику, какой ты крутой, какой непобедимый и как жестоко ты смеешься над его слабостями. Вот ведь как. Ты смеешься над ним. Над тем, как он глуп? И пускаешься во все тяжкие, только чтобы он никогда не смог посмеяться над тем, как глуп ты сам? О сексе меня лучше не спрашивай, да?
– Да я и не собира…
– Потому что весь секс тогда – это сплошное притворство, не важно, удачный он или нет? Сколько бы ты старания и умения в это ни вкладывал? Что все просто "о’кей"? Что у тебя случалось и получше? Что все было не то чтобы "плохо", но пускай он особо не задирает нос?
– Рэйчел, я не понимаю, чего ты от меня…
– Это ужасно, Джордж. Я это ненавижу. Вот и с этим Уолли?
– Уолли?
– Каждую минуту одно и то же! Каждую минуту! Как в том кино про гладиаторов? Это изматывает. Я так устала. Я выжата как лимон. А с тобой было совсем не так.
– …
– …
– …
– Джордж?
– Я теперь с Кумико.
– Знаю. Знаю? Ну, то есть я в курсе, да? Твоя дочь об этом трещит на каждом углу? Так что я все знаю? Но просто я подумала. Подумала о том, как сильно мне тебя не хватает.
– …
– …
– Даже не знаю, что и сказать…
– Да не говори ничего. Просто я…
– Я теперь с Кумико…
– …скучаю по тому, кто…
– И я очень серьезно…
– …по-настоящему добр…
– …в нее влюблен.
– Ты был так добр ко мне, Джордж. Как, наверно, больше никто.
– Увы, о себе ты того же сказать не можешь.
– Я знаю, что была недобра к тебе…
– Нет, я о том, что ты была недобра к себе. Плохо с собой обращалась.
– Ты был первым, с кем я могла хотя бы предположить, что все вполне возможно, Джордж. А с этим Уолли я встречаюсь, и он, конечно, очень, очень обаятельный и так далее, но…
– Рэйчел, я должен…
– Но я все время думаю: он не такой милый, как Джордж.
– Это был мимолетный флирт, Рэйчел, и мы оба знаем, что это ошибка. Я слишком стар для тебя. Я слишком скучен для тебя, ты сказала это сама. И уж тем более я не такой обаятельный, как…
– Ну и что с того, если это правда? Иногда нам нужно и кое-что поважней.
– Ты хочешь сказать, это никак не связано с тем, что я теперь не один? И с тем, что я немного прославился?
– Ты снова пытаешься грубить, Джордж. Это тебе не идет?
– Мне правда нужно идти. Желаю тебе всего самого…
– Видишь? Ты же такой милый.
– Но я действительно должен идти.
– Я хочу повидаться с тобой.
– Рэйчел…
– Как в старые добрые времена?
– Нет, я не думаю…
– Я могла бы тебе о них напомнить.
– …
– Ты знаешь, о чем я, Джордж.
– Мне очень жаль, Рэйчел.
– Тебе будет жаль, если ты не позволишь мне…
– Мне очень жаль, что тебе так одиноко.
– Джордж…
– Я желаю тебе счастья. Я слушаю тебя и слышу, как твое сердце плачет, желая с кем-нибудь…
– Погоди хоть секундочку…
– …соединиться. По-настоящему соединиться.
– Да? Но я же…
– И мне очень жаль, что я этим кем-нибудь быть не могу. Никак не могу, прости.
– Джордж…
– Желаю тебе всего самого…
– Джордж…
– Но мне пора идти…
– Я беременна.
– …
– …
– …
– …
– То есть это, конечно, неправда.
– Джордж…
– Прощай, Рэйчел, и прости меня.
– Джордж, я только…
* * *
8 из 32
Она летает всю жизнь и даже дольше, приземляясь, когда растущая Земля призывает ее, и улетая дальше, когда зова не слышно. Ей одинаково радостно и в воздухе, и на Земле, и радость эта, несмотря на частые слезы, от особого ее предназначения. Повсюду, где бы ни приземлилась, она дарует освобождение от грехов, и ее прощение проникает в сердца, ибо за что мы все просим прощения, как не за обиды, уносящие радость?
Мир вступает в период юности, земля собирается по кусочкам в узнаваемую цельную форму, хотя и с болью, с извержениями.
Она не сторонится вулканов, когда те выплевывают лаву, узнавая в них ту же ярость воды – усилие, направленное изнутри наружу, то есть в никуда.
– Уже скоро, – говорит она вулканам, – уже совсем скоро все ваши длинные мускулы сплетутся внутри Земли, чтобы крепко держать ее в своих объятиях. Одна рука стиснет другую, другая третью – и вы сможете удерживать бремя жизни на ваших общих плечах. Осталось совсем недолго.
И вулканы верят ей, и успокаивают свои яростные потоки, и готовятся удерживать этот мир.
9 из 32
Все вулканы, кроме одного.
– А я не верю тебе, госпожа, – говорит ей вулкан, и его зеленые глаза искрятся каким-то злобным весельем, что сильно ее озадачивает. – Смысл вулкана в том, что он злой. А спокойный вулкан – это всего лишь гора, разве нет? Успокоить вулкан – значит убить его.
Губительная, пышущая жаром лава вытекает из него волна за волной, и обитатели этой совсем еще юной Земли разбегаются в ужасе от его огненного хохота. Она с отвращением отлетает подальше, делает круг и прилетает опять, чтобы снова показать ему свое отвращение. Так и общается с ним, летая кругами.
– Цель вулкана – погибнуть, – говорит она. – Разве не за это ты борешься?
– Да, госпожа, цель вулкана – погибнуть, – отвечает он. – Но сделать это с как можно большей злобой.
– Но ты не кажешься злобным, – говорит она. – Ты улыбаешься. Проказничаешь. В тебе так и плещет желание пофлиртовать.
– Во мне плещет радость, госпожа. Злобная радость.
– Разве такое возможно?
– Это именно то, что всех нас создает. То, от чего пылает магма этого мира. То, что заставляет вулканы петь.
– Так вот чем ты называешь разрушение? Песней?
– Именно так, госпожа. А песня никогда не лжет.
– В отличие от тебя, – говорит она и улетает прочь.
Вулкан посылает ей вслед целый сноп огнедышащей лавы. Но тот не достигает ее. Да и не должен.
– Ты еще вернешься, госпожа, – говорит вулкан. – Ты вернешься.
10 из 32
Она возвращается. Старше и мудрее. Старше теперь и мир, хотя у него, как ни удивительно, особо мудрости не прибавилось.
– Все извергаешь, – говорит она, облетая вокруг вулкана.
– А ты все прощаешь, – раздается в ответ из огненной колесницы, – там, где прощения не обещано.
– Ты стал посланником войны, – говорит она, не приближаясь к нему, поскольку уже успела узнать о вулканах побольше, – в том числе и о том, что в зону их действия лучше не попадать.
– Я теперь генерал, – отвечает вулкан.
Его огромное войско, заполонив собою весь мир, пожирает леса, города, пустыни, долины.
– Ты не погиб, как все остальные, и не превратился в гору.
– Нет, госпожа. В этом не было будущего.
Он поднимает хлыст – длинную цепь сияющего белого жара – и хлещет своих великих и страшных скакунов. Те оглушительно ржут, вздымая копыта. И превращаются в пепел фермы, мосты и цивилизации, пока его бесчисленная и ненасытная армия разливается пылающими реками по всей округе.
Какое-то время она летит рядом с ним, наблюдая в молчании, как он обращает в прах этот уголок Земли. Она ничего не спрашивает, он ничего не отвечает, лишь поглядывает иногда в ее сторону. Его зеленые глаза бдительно следят за ее полетом.
– Я прощу тебя, – говорит она. – Если ты об этом попросишь.
– Не попрошу, госпожа, – отвечает он.
– Почему?
– Я не нуждаюсь ни в чьем прощении, а также не признаю за тобой права его предлагать.
– Правом прощать наделяет нас тот, кто прощения просит.
Он улыбается ей, глаза его радостно сияют.
– Это не противоречит моим словам, госпожа.
11 из 32
Повинуясь странному желанию, в котором она не хочет себе признаться, она снижается и долго парит над самым войском вулкана. Оно атакует, но кто противник и где чья армия – не разобрать. Вся битва словно одна сплошная скотобойня, кишащая телами, плюющаяся огнем и кровью с единственной целью – сварить саму себя заживо.
Она снова взлетает повыше и описывает над вулканом последний круг.
– Прежде чем ты улетишь, госпожа, – говорит вулкан, – не скажешь ли мне свое имя? – Он опять улыбается, а в отражении его глаз виден мир, гибнущий от огненного террора. – Тогда я смогу назвать его, когда ты увидишь меня снова.
– Я больше никогда тебя не увижу.
– Как пожелаешь, госпожа, – говорит ей вулкан с поклоном. – Тогда я скажу тебе свое.
Он открывает рот и испускает рев, полный такой страшной боли и горя, что листья на деревьях жухнут, птицы падают с неба, а из трещин в земле, извиваясь, вылезает черная саранча.
– Но ты, госпожа, – добавляет вулкан, – можешь звать меня…
– Я не буду никак тебя звать, – говорит она, собираясь улетать, но все еще не улетая. И повторяет: – Я больше никогда тебя не увижу.
– Как пожелаешь, госпожа, – повторяет вулкан.
Он взмахивает хлыстом, но она улетает прежде, чем тот опускается.
12 из 32
– Отец? – зовет она, пролетая сквозь облака.
Она знает, что он не ответит. Он не ответил ни разу за все то время, пока старился мир. Она не знает, здесь ли он и слышит ли ее голос, ведь облака движутся, собираются и проливаются наземь дождем столько раз на дню – не говоря о жизни, прожитой этим миром, – что даже дочь облака не сможет отличить одно из них от другого.
Это облако может оказаться ее отцом. А может и не оказаться. Наверно, обычное облако. При чем тут ее отец?
И все-таки…
– Отец? – повторяет она.
И больше не говорит ничего, поскольку не знает, о чем его спрашивать. В ее голове – сплошные мысли о вулкане: споры, которых между ними не случилось, его поражение, которого она не добилась, и милосердное прощение, которое она могла предложить лишь в ответ на его последнее желание – освободить его, о чем он так и не попросил.
Она пролетает сквозь облака, позволяя каплям влаги остужать ее брови, мочить ее одежды и ощущая, как приятная прохлада растекается по мышцам, уставшим от полета.
Все это время ее отец наблюдает за ней – и шепчет ее имя, лишь когда она покидает пелену облаков и улетает слишком далеко, чтобы это услышать.