Она попыталась вспомнить, как это все случилось, как и что проделывал Генри на ее диване, – и да, на самом краешке памяти всплыла картинка: вот он надевает на себя что-то, пока она расстегивает лифчик. Но весь эпизод показался ей слишком быстрым и сумасбродным, чтобы отчетливо разобрать, видела ли она это действительно – или же он просто возбуждал себя, как любой мужик, оказавшийся пленником ситуации, когда эрекция наступает не сразу? Да и откуда бы он его взял, этот чертов презерватив? В квартире Аманды резинок не было, а ему-то зачем таскать их в кармане, если он вот уже два года подряд живет со своей Клодин…
– Стоп, – твердо велела она себе. – Прекрати сейчас же.
Как ни досадно, она даже не могла позвонить Генри, чтобы все прояснить, поскольку с ним тоже поссорилась. Разумеется, из-за Джея-Пи. Генри хотел, чтобы сын приехал к нему в Монпелье на целые две недели. Он называл это "правильно познакомить Жан-Пьера с Францией".
– Ни за что, – заявила Аманда.
– Нельзя говорить "ни за что", Аманда, – сказал он тогда. – С этих слов не начинают подобные диалоги.
– Ему всего четыре. Когда мы выезжаем с ним на пикник, он просится домой, уже начиная с обеда. Когда он подрастет…
– Когда он подрастет, я стану ему чужим дядей. Я ему и так уже чужой…
– Это неправда. Когда он требует тебя, я никак не могу заставить его заткнуться.
– Вот видишь? Ты заставляешь его заткнуться!
– Генри, – зарычала она в досаде на себя. – Он слишком мал для двухнедельного путешествия.
– Хорошо, тогда неделя.
– Он слишком мал и для недели…
– То есть дело во мне. Ты должна это признать, Аманда. Ты сердишься на меня за то, что произошло.
И тогда она сказала, иронизируя над ситуацией:
– О боже! Ну почему мужики так бесконечно глупы, когда дело касается секса?
Несколько следующих минут они посылали друг друга как можно дальше на французском, после чего вопрос о Джее-Пи был сочтен "полностью решенным" с ее стороны и "подлежащим обсуждению" – с его.
Она заглянула в комнату сына. Еще слишком маленький для новой подростковой кровати, он разметался поперек нее поверх пухового одеяла с вихляшками Завро, но даже в такой позе не занимал и половины отведенного ему места. Она вошла и укрыла его одеялом.
– Се sont mes sandales, – пробормотал он, не открывая глаз. – Ne pas les prendre.
– He буду, малыш, – сказала она и поцеловала сына в лоб, стараясь не касаться его трещинкой на губе. – Обещаю.
Джей-Пи уткнулся в подушку с вихляшками Завро и провалился обратно в сон. В лунном свете он был прекрасен. На глаза Аманды опять навернулись слезы.
– Господи боже… – прошептала она.
Будь она и вправду беременна, это хотя бы объяснило эмоциональные срывы последних дней. Ее ревность к отцу. И то непостижимое, но жутко неприятное чувство, будто Кумико у нее отнимают. Это объяснило бы даже то пьянящее ощущение, возникшее у нее, когда Кумико угощала ее рисовым пудингом и кончики ее пальцев прикасались к губам Аманды, да и саму эту их связь, неожиданную… да, насколько полагает она сама, запретную и удивительную, которая потрясла ее до такой степени, что пальцы невольно снова и снова тянулись к губам, чтобы воспроизвести это ощущение вновь.
Это детский сад, это сумасшедший дом, но Аманде и правда казалось, будто женитьба Джорджа на Кумико лишает ее чуть ли не главного шанса в жизни. Дальше все будет только мельче, бессмысленней. Она все еще оберегала от посторонних глаз тот подарок Кумико, ту губительно прекрасную табличку (именно губительную, не правда ли, ведь она увидела ее и погибла), столь же ревностно, сколь и отчаянно. Теперь она прятала ее в ящике для чулок, больше никогда не брала с собой на работу и не рассказывала о ней никому, даже Джорджу.
Будь Аманда с собою честна (что не просто, ведь правда так неприглядна), она признала бы, что оберегает все это – табличку, ощущение от кончиков пальцев на губах, свою ревность – в слабой и тщетной надежде на то, что однажды Кумико еще поделится с нею своими непостижимыми тайнами. И возможно, точно так же и Аманда однажды поделится с нею своими – и обнажит перед нею изъяны, которые прячет под своим черепашьим панцирем и которые в итоге окажутся совсем не изъянами…
Но все это теперь стало невозможно, поскольку именно за Джорджа Кумико собирается выйти замуж. Какая бы тесная дружба их ни связывала, с Амандой Кумико никогда не будет обсуждать все эти невероятные вещи. И от этого на глаза опять навернулись слезы. Никаких логических объяснений. О господи, если бы все объяснялось беременностью…
– Мама? – позвал из кровати Джей-Пи. – Ты что, плачешь?
– Нет-нет, милый, – ответила она, тут же утерев слезы. – Это просто луна светит. Красиво, правда?
– Иногда я сам луна. Когда сплю.
– Я знаю. – Она поправила локон на его голове. – Вот почему ты такой голодный по утрам.
Он улыбнулся, закрыл глаза. Аманда постояла над сыном, убедилась, что он заснул, удостоверилась в том, что ни плакать, ни рвать ее больше не тянет, и поплелась по темному коридору к себе в спальню, путаясь в мыслях, от которых никак не избавиться.
Ведь что, если она и вправду?.. О, ч-черт, неужели?
Она приложила ладонь к животу, не понимая, что конкретно должна ощущать в этом случае. Было бы крайне, бесконечно сложно объяснять людям, почему Джей-Пи так похож на своего братика или сестричку, не говоря уже о Клодин, от которой пришлось бы скрывать эту тайну целую вечность…
Да уж. Это была бы катастрофа.
Которой не будет. Потому что она не беременна. И все. Залет по случайному сексу, о котором сама же и сожалеешь, случается только в кино…
Хотя, конечно, в этом были бы и свои плюсы. Она так безумно любила Джея-Пи, что если бы у него завелся братик или сестричка…
Она вздохнула. Сколько "за", столько и "против".
– Но ты не беременна, – прошептала она, забираясь под одеяло и сворачиваясь поуютней. – Не беременна. Не беременна.
И в эту секунду звук повторился.
На этот раз он был гораздо отчетливей – глубокий, протяжный и такой неземной, что она выскочила из постели и подбежала к окну.
Но ничего не увидела, кроме все тех же автомобилей. Ничто не двигалось – ни на свету, ни в тени, хотя в некоторых углах потемнее вполне могло что-нибудь шевелиться. Но ее сердце чуть не выпрыгивало из груди, потому что звук этот раздался никак не с земли четырьмя этажами ниже. Он раздался прямо за ее окном. За которым конечно же не было, не стояло, не висело ничего, что могло бы издать такой стон, такой зов, такое рыдание…
Откуда б оно ни раздавалось, несомненно одно: это действительно было рыдание. Точнее, плач в старинном понимании этого слова, каким отпевают покойников, – возможно, не такой древний, как Египет, но древний, как этот лес, который кажется спящим, пока оттуда не слышно ни звука. И плач этот раздавался прямо за ее окном, неизвестно – чей и по кому, но разрывающий душу так, что она больше не стала сдерживаться и разревелась в подушку, потому что на сей раз это было правильно – рыдать, не жалея слез.
Ведь что может быть печальнее этого мира со всеми его нуждами?
Ей снова снился вулкан, но теперь вулканом стала она сама, и сама же себя терзала – да, терзала, именно это слово она повторяла во сне, – его руками сжимала свою голую спину, его пальцами проникала в свой бунтующий пах, его ладонями стискивала свою грудь, откидываясь на холмы и города под шеей и чувствуя, как это важно, чтобы вулкан открыл глаза, чтобы она увидела его взгляд, но, как она ни умоляла его, он отказывался, и глаза его оставались закрытыми, даже когда он вошел в нее, и не успела она возразить, как он уже делал с ней то, что и должны делать все вулканы, – извергался, извергался, как самый настоящий изверг, и от этого каламбура она расхохоталась во сне, продолжая позволять ему делать с ней все, что он хочет…
Она не стала просыпаться в этот раз.
Видимо, просто не захотела.
* * *
19 из 32
И вот настает последний день.
Она летит за ним на очередную войну. Земля расползается по швам, выплевывая лаву, огонь и пар, которые тянутся за вулкановыми любимцами, а те заполняют узкие улочки города, убивая мужчин, насилуя женщин и выбрасывая на дорогу младенцев.
Она проходит через всю эту бойню с грабежом и мародерством, поскальзываясь в лужах крови. Она плачет по этому миру – их детищу, которое никогда не было их детищем, плачет по своему любимому чаду, боясь, что потеряла его навсегда. Ей не хочется знать, правда ли это. Для них обоих это правда, и слава богу.
Вот только достаточно ли этого?
20 из 32
Вулкан воюет везде и нигде – все вокруг указывает на его вездесущее отсутствие. Вместо него самого она находит маленького генерала его армии, которому кажется, что он ведет солдат в бой, хотя конечно же "ведет" он их ничуть не успешней, чем звук горна – убегающих в панике быков. Его подбородок перемазан кровью врага, которого он только что пожирал.
Завидев ее, маленький генерал бросает врага и отвешивает ей учтивый поклон.
– Госпожа, – говорит он.
– Ты знаешь, кто я?
– Все знают, кто вы, госпожа.
– Ты сражаешься за моего мужа.
– Да, госпожа. – Он указывает на распотрошенного врага, который теперь хватает собственные кишки и запихивает обратно в живот. – Но и он делал то же самое. Мы все сражаемся за вашего мужа, госпожа.
– И ты не устал? – спрашивает она, летая над ним по кругу.
Он смотрит вверх с удивлением.
– Устал, госпожа, – отвечает он, истощенный и разочарованный.
– Ты не ищешь войны? – спрашивает она, подлетая к нему сзади.
– Нет, госпожа.
– Ты ищешь прощения.
Несколько секунд он молчит, но когда она подлетает к нему с лица, он вытягивается в струнку, очень гордый собой:
– Как прикажете, госпожа.
– Должна ли я прощать тебя? – спрашивает она в нерешительности.
Маленький генерал расстегивает форму и обнажает свою грудь:
– Как госпожа пожелает.
Она приближается к нему. Его глаза ничего не скрывают. Но она все еще не уверена.
– Это не делается из злости, – говорит она. – Это делается только из любви.
– Госпоже поможет, если я заплачу?
– Еще как.
Маленький генерал плачет.
– Спасибо, – говорит она, пронзает его грудь двумя пальцами и останавливает ему сердце.
21 из 32
Он не умирает. И даже не благодарит ее.
– А теперь я выгрызу тебе глаза, – говорит она по-прежнему неуверенно.
– Только прошу, госпожа, поскорее, чтоб я не мучился долго, – просит он, и в его словах слышится правда.
Но слова эти предлагают иной способ мучения, нежели просто смерть.
Она наклоняется, все еще в нерешительности, чтобы выгрызть ему глаза, но в последний момент замечает.
Там, внутри них, глубоко в прошлом, задолго до юности и рождения генерала, задолго до истории с их-миром-их-детищем, приведшим маленького генерала туда, где он теперь есть, в этот город-скотобойню, на это поле брани, там, глубоко-глубоко, полыхает зеленое пламя.
22 из 32
– Мы с тобой одно и то же, госпожа, – говорит вулкан, выглядывая из генеральских глаз.
– Нет, мы разные, – возражает она.
– Мы разные – и мы одно и то же.
Она открывает рот, чтобы возразить ему, но вдруг обнаруживает, что не может.
– Ты предал меня со своим маленьким генералом, – говорит она вместо этого.
– И ты предала меня с ним же. – Он выбирается из генеральских глаз, разбрызгивая ошметки плоти по цементным стенам. На нее не попадает ни кровинки. – Но, как ты видишь, госпожа, я ничем не могу обидеть тебя.
– А я – тебя.
– Мы должны это прекратить, – говорит он. – Мы не можем быть вместе. Мы не подходим друг к другу. Наш общий финал – только в разрушении. Так должно быть, как и должно было быть всегда.
– Я не могу.
– Можешь, госпожа.
23 из 32
Он встает перед ней на колени, его глаза пылают серой и калием – горячей центра Земли и даже горячей центра Солнца.
И эти глаза плачут. Лавой, которой хватит, чтобы наполнить океан. Город вокруг них ужался до пепла и кипящего камня.
– Я предал тебя, госпожа, – говорит он. – С того дня, когда мы повстречались с тобой, и до секунды, когда я говорю эти слова, я предавал тебя. Так поступают вулканы, госпожа, и я не могу этого изменить – точно так же, как не могу обидеть тебя.
Небо чернеет. Мир под ним содрогается.
– Итак, госпожа, – говорит он. – Этот день пришел. Наш последний день. Уготовленный нам с того мгновения, когда встретились наши глаза.
Он вырывает плоть из левой половины груди, и Землю затапливают оползни и лава. Он показывает ей свое пульсирующее сердце, сочащееся яростью и истекающее огнем, точно кровью.
– Ты должна простить меня, госпожа, – говорит он.
– Я… – И больше не находит слов.
– Ты должна, госпожа, или я найду, как уничтожить тебя. Ты знаешь, что это правда. Мы не предназначены друг для друга.
– Мы предназначены только друг для друга.
– И это правда. Мы одно и то же, и мы разные, и каждая секунда, когда я не могу сжечь тебя, расплавить тебя, уничтожить тебя насовсем всей моей любовью к тебе, – это адская мука от невозможности проникнуть в тебя. А потому я буду и дальше разрушать наше детище – этот мир. – Он наклоняется к ней, и его обнаженное сердце бьется все быстрее. – Если только ты не простишь меня – однажды и навсегда, госпожа.
– Я не могу.
– Ты знаешь, что я говорю правду, госпожа.
– Да.
– Тогда действуй. Проткни мое сердце. Ослепи меня.
– Не могу.
Его глаза вспыхивают.
– Тогда ты не любишь меня.
24 из 32
Она вздыхает. И поднимает руку, чтобы пронзить его сердце.
– Вперед, госпожа, – говорит он, закрывая глаза. – Прости меня. Умоляю.
Ее рука зависает, готовая упасть, готовая завершить его мучения, которые – и она понимает это – так же тяжелы для нее, как и для него. Она любит его, и всё это невозможно. Она ненавидит его, и это тоже никуда не годится. Она не сможет с ним быть. Она не сможет быть без него. И обе ее руки горят, одновременно правые в том, что готовы перемолоть все клише, все заезженные шаблоны в дорожную пыль.
Но чего она не сможет – чего она не сможет уже потому, что это не имеет альтернативы, не сможет никак, ни за что, никогда, – так это простить его.
За то, что он любит ее. Обжигает ее. Желает ее. За то, что он заставляет ее мстить ему самим фактом своего существования.
Она не сможет простить его никогда.
Она никогда не избавит его от страданий. Как и себя.
Она опускает руку и дарует ему жизнь.
– Тебе нужно идти.
– …
– …
– Ты серьезно?
– Серьезно.
– Но сейчас три… нет, уже почти четыре утра!
– Я хочу, чтобы ты ушла.
– …
– …
– Ты очень тяжело дышишь, Джордж. Ты нормально себя чувствуешь?
– Пожалуйста, я прошу, чтобы ты…
– Но какая разница, уйду я сейчас или через пару часов?
– Рэйчел…
– Ты же сказал, что сегодня она у тебя не остается – она работает дома. Чего ты, как ни странно – и как ты сам жалуешься, – до сих пор ни разу не видел.
– Да, не видел.
– Какое в тебе странное сочетание силы и слабости, Джордж.
– У тебя изменилась манера речи. Ты заметила?
– Люди меняются. Люди – становятся.
– Люди… что??
– Ты вообще знаешь, почему я здесь? И зачем ты позволил мне прийти к тебе сегодня?
– Чтобы я смог тобой обладать.
– Чтобы ты… ох, ладно, ты победил. Странный вопрос, понятное дело. Хотя, впрочем, нет – на самом-то деле это я позволяю тебе мной обладать. Большая разница! И когда я так поступаю, я тоже владею тобой, разве ты не видишь? И разве не этого ты боишься с ней? Того, что ею ты не обладаешь.
– Все это совершенно на тебя не…
– А если ты не обладаешь ею, как она может обладать тобой? И разве это ей нужно? Ты ведь только об этом и думаешь, правда? Думаешь, с одной стороны, она, конечно, лучшее, что когда-либо происходило в твоей печальной маленькой жизни; но с другой стороны, а не пошла бы она к черту со всеми своими секретами и неуловимостью! Вот и пошли ее куда подальше. Ведь это ты разозлился на нее и поэтому позвонил мне, а не наоборот, ты не забыл?
– Рэйчел, я правда хочу, чтобы сейчас ты ушла.
– Но здесь вопрос глубже. Если она не позволяет тебе обладать ею, как она может хотеть обладать тобой? Ведь все, чего мы хотим, это кому-то принадлежать, разве не так, Джордж?
– Убери, пожалуйста, оттуда руку, прошу тебя. Я попросил тебя уйти.
– Но все дело в том, что…
– Слезь с меня.
– А ты заставь меня! Все дело в том, что я знаю, что именно ты чувствуешь. И прекрасно понимаю, каково это.
– Рэйчел, я сказал…
– Один последний разок, Джордж. Мы ведь оба знаем, что больше шанса не будет. Я на таблетках, так что о последствиях не беспокойся. Вот и все, это единственное, чего я прошу, один последний раз – и я уйду.
– …
– …
– …
– Но прежде, чем я это сделаю…
– Рэйчел!
– Я должна тебе кое-что сказать. Все эти годы я играла в обладание кем-нибудь, ты заметил? Постоянно старалась кого-нибудь удержать при себе. Но знаешь ли ты, какое это страшное одиночество, Джордж?
– Я…
– Нет, ты не знаешь. Ни черта. Тебе только кажется, что ты знаешь цену одиночеству, но ты не понимаешь. Потому что позволяешь другим обладать тобой. И всем вокруг именно это в тебе и нравится. Хорошо, если они пообладают тобой, а потом насытятся и пойдут себе дальше, но я сейчас не об этом. Я о том, что, когда они встречают тебя впервые, ты предлагаешь им себя, Джордж. Вот в чем дело. Ты раскрываешь им объятия и говоришь: вот он я, берите меня, обладайте мной…
– Рэйчел, ты плачешь?
– А ты – нет?
– Этот свет. Лунный свет. Он так странно отражается в твоих глазах…