Вот и для этой Журавушки, кажется, минимум – никак не меньше семидесяти. Она совершила ту же ошибку, что и все остальные женщины, увидев мужчину в том, кто на деле оказался всего лишь своим парнем.
– Прости меня, – сказал он птице сквозь слезы. – Мне очень жаль…
Но вдруг стрела подалась. Возможно, сама же птица в непроизвольной конвульсии дернула крылом. Стрела будто сама скользнула в его пальцах… И остановилась.
Он что-то нащупал. Да, точно – трещина. Он пригляделся. Почти незаметная в тусклом свете, но очевидная трещина, достаточно большая, чтобы ощутить ее даже задубевшими пальцами. Древко расщеплено вдоль – несомненно, мощными усилиями птичьего крыла. Он даже почувствовал, что концы стрелы смотрят в стороны под разными углами.
Он снова взглянул на птицу. Она смотрела на него, думая бог знает о чем.
Случайность, подумал он. Не сама же птица подсказала его пальцам, где трещина!
Но, с другой стороны, не по своей же воле она, с перебитым стрелою крылом, приземлилась в его садике…
– Попробуем, – сказал он.
И перехватил стрелу ближе к ране. А другой рукой стиснул древко по ту сторону трещины. Холод пробирал до костей так неистово, что саднило руки. Вот, теперь. Теперь или никогда.
– Пожалуйста, – прошептал он. – Ну, давай же…
И разломил стрелу.
* * *
Резкий звук вспорол морозный воздух – но вовсе не треск ломающегося дерева, а скорее хлопанье флага на ураганном ветру. Птица вскочила на ноги и расправила крылья во всю ширь; отпрянув от неожиданности, он поскользнулся и упал на цементный бордюр у края лужайки. Защищая себя от падения, он едва успел выставить руку, выронив половину стрелы с наконечником, от которого резко пахло птичьей кровью. Другая половина древка улетела куда-то в темноту. Позже он не смог отыскать ни того, ни другого обломка и навсегда убедил себя в том, что запах крови оказался слишком дразнящим для какой-нибудь изголодавшейся лисицы и та утащила их к себе в нору.
Теперь же птица возвышалась над ним, подняв голову к ночному небу, и чуть слышно курлыкала на луну. Ее крылья распахнулись, и он заметил, что их размах превосходит его собственный рост. Затем мощными и плавными, чуть замедленными движениями она сложила их – раздался хлопок, за ним еще один. Кровь из раны все еще сочилась, заливая ее белоснежное оперенье, но работой крыльев она, похоже, осталась довольна.
Вновь распахнув крылья во всю ширь, она застыла. Лишь голова ее с темно-красной шапочкой повернулась к нему, и он поймал на себе немигающий взгляд ее золотистых глаз. На секунду ему показалось, будто она вот-вот наклонится и обнимет его – так, словно он выдержал некое испытание, о котором даже не заподозрил бы, если бы потерпел фиаско.
Затем он поймал себя на том, что произнес нечто глупое и совершенно бессмысленное.
– Меня, – сказал он, – зовут Джордж.
Он сказал это ей, журавлихе.
Словно в ответ, птица склонила длинную гибкую шею к самой земле, отвела назад крылья и захлопала ими, будто собираясь упасть к нему на грудь. Не успел он отпрянуть, как птица поднялась в воздух, мелькнув ослепительно-белым оперением прямо в каком-то дюйме над его носом. Оглянувшись назад, он увидел, как она круто взмыла вверх, чтобы не врезаться в стену дома, и опустилась ненадолго на конек крыши. Ее застывший силуэт отчетливо проступил на фоне яркой луны.
Затем она снова нагнула голову, взлетела и сделала прощальный круг над садиком, а он, Джордж, все смотрел, как ее тонкие черные ноги тянутся, словно тростинки, вслед за белоснежным телом, как она поднимается все выше, выше, выше, как превращается в одну из бесчисленных звезд ночного неба и, наконец, исчезает совсем.
Он медленно поднялся с замерзшей земли и с тревогой отметил, как по голому торсу растекается боль. Все тело трясло так, что ноги едва держали его. Не хватало еще свалиться здесь в судороге, подумал он. Нужно залезть в горячую ванну, и как можно скорее, вот только где бы взять сил доковылять до двери?
Он чуть не подпрыгнул, когда вновь услыхал этот стон. Безутешную погребальную песню, из-за которой он здесь и появился. Она разнеслась в морозном воздухе странным эхом – так, словно сама ночь взывала к нему. Казалось, Журавушка прощается с ним, или благодарит его, или…
И только тут он сообразил: это кричала вовсе не странная птица, исчезнувшая из его сада, из его жизни и, возможно, из этого мира навеки. Этот страшный стон исходил от него самого – слетал с его посиневших от холода губ, исторгался из грудной клетки, в которой все еще билось его безнадежно разбитое сердце.
* * *
– Но здесь написано "Пэтти".
– Да, то же самое и на бланке заказа.
– По-вашему, я похож на Пэтти?
– Но, может, они решили, что это для вашей жены?
– Мою жену зовут Колин.
– Да, тогда Пэтти явно не по адресу…
– Я сам видел, как он это впечатывал! Пи, эй, два ди, уай… Должно было получиться "Пэдди"! А кроме того, я всегда подчеркиваю пальцем буквы, так что уверяю вас, там однозначно было указано "Пэдди"!
– Это то, что указано в бланке заказа.
– Но это совсем не то, что напечатано здесь!
– Может, они посмотрели на эту майку и решили, что раз она такая розовая…
– Они? Кто – они?
– Печатники.
– А у вас что, не печатники?
– У нас не такие. Мы печатаем флаерсы, плакаты с дизайном типа…
– То есть вы сами печатью не занимаетесь?
– Ну я же говорю, у нас все больше флаерсы…
– Но вы беретесь за печать и на спортивных майках?
– И на футболках, да.
– А в чем разница?
– Ну, мы же продаем не только майки с тонкими лямками. Футболки вот тоже. Все эти мальчишники, девичники, ну вы понимаете…
– И у вас они расходятся хорошо?
– Да, неплохо.
– Особенно если кто-то хочет впечатать в вашу форму на футболке какую-то свою надпись?
– Да.
– Значит, если я вижу, что какой-то мужик куда постарше вас – то есть совсем взрослый дядя – впечатал на свою будущую майку Пи, Эй, два Ди, Уай…
– Это значит, заказ был передан специальной типографии.
– Но они его не выполнили?
– Если верить вам – да, но в заказе определенно значилось "Пэтти"…
– Я ЧТО, ПО-ВАШЕМУ, ВЫГЛЯЖУ КАК ПЭТТИ?!
– Не нужно кричать. Мы ведь просто пытаемся решить проблему, два разумных человека…
– При этом никого из нас не зовут Пэтти!
– Я сам из Турции. У нас там не бывает ни Пэдди, ни Пэтти. Так откуда мне знать? Я же говорю, скорее всего, они просто увидели цвет этой майки…
– Это цвет нашей благотворительной компании. Мы с таким цветом выступаем против рака груди. Розовый. Потому что рак груди убивает женщин. Большинство взносов делают женщины, но попадаются и мужчины. Мы проводим кампанию, собираем деньги. Такой у нас цвет. С полом того, кто наденет майку, это никак не связано. Разве у маек есть пол?
– Я бы сказал, что да. Это написано прямо на бирке. Мужской – сверхбольшой. Экстра! Ладж! Эй, что, меня на видео снимают? Ах, вот вы что устроили? Так вот он, кто это всё…
– Эй! Как дела, Мехмет?
– Клиент недоволен выполненным заказом, мистер Дункан.
– Я что, по-вашему, похож на Пэтти?!
– Ну, я не знаю вас настолько близко, чтобы судить, но, по-моему, нет.
– А почему тогда здесь написано…
– Это явно чья-то ошибка. Я отлично помню, что впечатывали два Ди.
– Вот спасибо!
– Мы все исправим уже к утру.
– У меня забег в воскресенье!
– А завтра только пятница. Мы все успеем.
– Я просто подчеркиваю, что на очередные ошибки нет времени.
– Не беспокойтесь. Больше никаких ошибок. Лично вам гарантирую.
– Вы слышите? Джордж Дункан лично гарантирует!
– Что вы имеете в виду?
– Я лично буду здесь завтра, Пэдди, я обещаю. И если понадобится поехать для этого в Сент-Ив…
– У вас что, типография в Сент-Иве?!
– Если понадобится, я поеду в Сент-Ив и заберу их лично.
– Но это двенадцать часов туда и обратно!
– А вы туда ездили? Я слышал, шоссе А-30 как раз для этого, если вы…
– В общем… До завтра, прошу вас. Надеюсь, я внятно говорю.
– Даю вам слово.
– …
– Тяжелый чувак попался.
– Перестань задирать клиентов, Мехмет. Тут рецессия на носу.
– Ну что ж, еще один повод задуматься. С рецессией на носу, Пэтти, ошибка в написании твоего имени конечно же приведет к такому…
– Что я тебе повторяю? Береги клиента! Я ввожу это правило вовсе не для того, чтобы тебя наказывать.
– Но это именно то, что они установили по всей Америке, Джордж. "Могу я чем-то помочь вам, сэр?" "Как вам это идет, сэр!" "Еще чаю со льдом, сэр?"
– Значит, ты еще не был в настоящей Америке.
– Ну, телевизор… та же фигня.
– Давай-ка позвони в Сент-Ив и скажи, что у нас срочная коррекция. А заодно спроси, куда подевались футболки с блядками для Брукмана. Парни ночью уезжают в Ригу и должны заглянуть к нам буквально через…
– Для Брукмана?
– Что ты так смотришь, Мехмет? Не нравится мне твой взгляд. Скажи-ка…
– Ребята от Брукмана уже уехали. Они заглядывали сюда днем, когда ты ушел на обед.
– О, нет! Нет-нет-нет! Я же проверял тот заказ и все их пожелания, когда они приходили…
– Ну да, те маечки с лямками и голубыми кисками на пузе.
– А! Это же был мальчишник О’Райли! Какого хрена там делают голубые киски?! Они ведь еще сами говорили – гулянки по-тяжелому…
– У нас нет мальчишников в Турции. Откуда мне знать разницу?
– Но вы же втроем переехали сюда!
– Да ладно, и что с того? Они придут сюда в задницу пьяные, кто вообще что-нибудь заметит?
– Знаешь, если солдаты из Колдстримской гвардии Ее Величества заметят, что над их яйцами почему-то болтаются голубые картонные киски…
– Лапки.
– Что?
– Не сами киски, а их лапки. Зачем? Чтобы ублажать, понятное дело. Разве не это – главная задача любого мальчишника?
– …
– Что?
– Позвони Брукману, Мехмет. Он-то уж точно еще не открывал ящик с подарками на мальчишник.
– Да, он, похоже, очень торопился. Даже не взглянул на то, что ему подарили.
– Что ты ржешь?
– Я не ржу.
– Ржешь. Ты специально ему это подстроил!
– Да иди ты!
– Мехмет!
– Я у тебя во всем виноват! Ты прямо расист какой-то!
– Звони ему. Прямо сейчас.
– Почему я должен выполнять всю грязную работу? Ты слоняешься без дела и любуешься своей драгоценной фигней! Вот, что это ты опять притащил?
– Где?
– Вон там, что это ты прячешь за спиной всю дорогу?
– Это? Да так, ерунда. Это…
– Гусь?
– Это не гусь. Это журавль.
– Журавль?
– Журавль.
– Это как колодцы в деревнях? Видишь ли, Джордж, я должен тебе открыть одну истину…
– Ну. Давай. Колись-колись-колись…
– Сейчас. Боже! Дело в том, что рабство отменили две сотни лет назад, если помнишь.
– Помню. Это сделал Уильям Уилберфорс.
– И ты еще удивляешься, почему тобой не интересуются девчонки? По-моему, их не особо интересует Уильям Уилберфорс. Я, конечно, не знаю, но…
– У меня нет проблем с девчонками, Мехмет.
– Что, даже с последней? С той безымянной, которую никто так и не увидел? Она жила в Канаде, правда, Джордж? И звали ее Альберта?
– Даже не знаю, о чем ты говоришь, Мехмет.
– Не ломай комедию. И не делай вид, что я говорю с тобой на иностранном языке. А то мне опять покажется, что я пришел на прослушивание…
– Ладно, что угодно, только соберись и позвони куда нужно. И не вздумай перед этим сидеть в твиттере битых полчаса!
– В твиттере? Был ли мир таким же красочным, Джордж, когда ты появился на свет? И существовало ли земное притяжение?
– Полагаешь, у тебя достаточно квалификации, чтобы я тебя не уволил?
– Ну, начинается. "Это моя студия, и я тут хозяин…"
– Но ведь так и есть.
– Прекрасно. Тогда оставайся один со своим гусем.
– Журавлем.
– Тогда напиши у него это на лбу, чтобы все поверили, что это журавль.
– Это не для всех. Это…
– Что – это?
– Ничего.
– А что ты так покраснел? Есть чего стесняться?
– Да ты что? Глупости. Я просто… Встретил Журавушку. Вчера ночью.
– Журавушку? Ты имеешь в виду проститутку?
– Да нет же. Господи Иисусе! Просто журавлиха приземлилась в моем саду.
– И?
– И ничего! Иди и звони куда следует!
– Уже иду. Смотри, как изысканно.
– И перестань так вздыхать!
– Клиент, мистер Дункан.
– Что?
– Я говорю – клиент. Прямо за вашей спиной.
– Но я не слышал, чтобы дверь отворя…
– …
– …
– Чем могу?..
– Зовите меня Кумико, – сказала она.
* * *
Все всегда удивлялись, узнав о том, что Джордж американец – ну, или что он родился и вырос в Америке. Говорили, что на американца он не похож. Но кого бы ни спросили, что имеется в виду, каждый выглядел озадаченным – не потому, что не представлял, какими должны быть люди, "похожие" на американцев, а потому, что не знал, насколько это может обидеть Джорджа.
Все эти люди, даже из числа друзей – высокообразованных, не раз посещавших Америку, – крайне затруднялись расстаться с убеждением в том, что, не считая самого Джорджа (нет, что вы, что вы), все остальные триста миллионов его соотечественников – беспаспортные, ненавидящие любую иронию борцы во имя Иисуса, вечно голосующие за явно сумасшедших политиков, не устающие при этом жаловаться на то, что их вопиюще дешевый бензин на самом деле недостаточно дешев.
– Видите ли, Америка – это… – обычно начинали они, но тут же терялись и не знали, чем закончить фразу.
– "Нью-Йоркер", – подсказывал он. – Джаз. Мерил Стрип.
Обычно это сразу вызывало у них желание скопировать американский акцент, услужливо-открытую улыбочку и беспрестанные подмигивания. По крайней мере, эта привычка у них не исчезла и через многие годы; даже через десять лет после его переезда в Англию окружающие покупались на самую тупую остроту из сериала про Джея Юинга.
– Я из Такомы, – говорил он им.
Они и слышать не желали о том, что жизнь кого-либо, кроме них самих, может быть сложной и неоднозначной и что у старушки Истории никогда не бывает одной-единственной версии прочтения. Им оказалось до странного сложно принять тот факт, что Джордж хоть и американец, но вырос не на Дальнем Юге и не Восточном побережье, а на Тихоокеанском северо-западе, где акцент мягок почти по-канадски, и что его родители, пусть и самые заурядные церковные прихожане (еще один пункт в списке стереотипов об Америке) – а, простите, где вы найдете американских протестантов, которые не таковы? – к религии все же относились с позиции laissezfaire, словно к неприятной обязанности вроде прививок от болезней. Отец его, например, был тайным курильщиком, хотя его церковь славилась евангелической строгостью и такие пристрастия порицала. А однажды Джордж застал своих родителей врасплох – инцидент, о котором в их доме даже думать было запрещено, – и так узнал, что его предки время от времени берут на ближайшей заправке видеокассеты с порнушкой.
– Имя людям – легион, – настаивал он. – Даже если это и неудобно с общемировой точки зрения.
Взять хотя бы первый год, проведенный им в школе. Даже эта история в его жизни не была заурядной, что уж говорить обо всех остальных. Он причалил туда прямиком из детского сада (хотя кто не приплывает туда из детского сада? – думал он; возможно, это просто была его первая попытка увидеть мир и не задохнуться от ужаса?) и после года учебы сдал всю программу за первый и второй классы, а по чтению его определили сразу в четвертый, дабы не помер со скуки. Преподаватели любили его – за голубые глазищи, за смирение, граничащее с рабской покорностью, и за манеру держаться так, словно он собрался отрастить бороду в шесть лет от роду.
– Он такой чувствительный, – говорили о нем учителя на родительских собраниях. – Мечтатель, но в лучшем смысле этого слова. На уроках всегда тянет руку. Очень нежный, особенный мальчуган.
– Ничего особенного! – отрезала мисс Джонс на родительском собрании третьего класса через какие-то пару недель после начала занятий. – Слишком много о себе воображает. Никто не любит выскочек и всезнаек. Ни учащиеся, ни уж тем более я сама).
Услышав это, родители Джорджа прямо-таки застыли в своих почтительных позах; мать вцепилась в свою сумочку, точно в таксу, которая вот-вот спрыгнет на пол и изгадит школьный ковер, а потом переглянулась с отцом, и на лице ее отразилось то потрясение, какое появлялось всякий раз, когда ее неожиданно ударяла жизнь. Что, собственно, происходило всегда, как только она выходила из дому.
Джордж узнал обо всем этом, поскольку: 1) предки его были из тех, кто исправно посещает каждое родительское собрание (он полагал, что это у них "синдром единственного ребенка" и они просто не упускают ни малейшего шанса непоправимо испортить все что можно); и 2) у них не получилось нанять на вечер няньку, несмотря на целый эскадрон девчушек-подростков, услуги которых обычно предлагает церковь, поэтому Джордж тихонько рисовал цветными карандашами за свободной партой, пока отец с матерью ютились, уморительно задрав коленки, на детских пластиковых стульчиках перед столом мисс Джонс.
Но мисс Джонс лишь распалялась еще сильнее.
– Это просто не передать, как я устала! – воскликнула она и воздела взгляд к Небесам, словно моля прислать отчет о причинах ее усталости. – От каждого родителя, приходящего сюда, я только и слышу об их крошках Тимми, Стефани или Фредерико… – произнесла она с таким отвращением, что даже Джордж сразу понял: речь идет о Фредди Гомесе, единственном, кроме него, исключительном мальчике, который тоже пробился в старший класс по чтению и от которого пахло мылом так, что слезились глаза. – О том, что они особенные, талантливые и одаренные самим Господом и непременно должны попасть сразу в третий класс!
Отец откашлялся.
– Но ведь об этом говорим не только мы, – сказал он. – Это знает вся школа…
– Ах, вся школа?! – Мисс Джонс подалась вперед, перегнувшись чуть ли не через весь стол. – Вот что я вам скажу, мистер Дункан! – произнесла она. – Этим детям всего шесть, семь и восемь лет от роду. У них еще молоко на губах не обсохло. Чему они могут знать цену? Что они вообще могут знать, кроме того, как завязывать шнурки на ботинках и как не обмочиться от звука школьного звонка? Да и с этим, уверяю, справляется далеко не каждый из них!
– Но при чем же тут цена на молоко? – спросила мать таким сдавленным голосом, что при первом же звуке уши Джорджа встали торчком.