Я часто говорил Летти, что игра на пианино заменяет ей скандалы, что клавиши помогают выражать бурные эмоции звуками, избегая грубости слов. Обычно она притворялась, что не понимает меня. И вдруг она удивила меня тем, что во время игры у нее полились слезы. Ради Джорджа она играла сейчас "Аве Марию" Гуно. Ей хотелось, чтобы он погрустнел, задумался о том зле, которое окружало его в жизни. Я улыбнулся ее наивной уловке. Когда она закончила, ее руки еще какое-то время лежали без движения на клавишах. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Казалось, она улыбается. Но нет, она вновь опустила свой взор вниз, на колени.
- Ты не устал от моей музыки? - тихо спросила она.
- Нет, - Джордж помотал головой.
- Она нравится тебе больше, чем салат? - спросила она, поддразнивая его.
Нельзя сказать, что Джордж был красив. Его черты несколько тяжеловаты, грубоваты. Но когда он смотрел вот так доверчиво и неожиданно улыбался, вас захлестывало чувство симпатии к нему.
- Тогда я еще покормлю тебя музыкой, - сказала она и снова потянулась к пианино. Она играла тихо, задумчиво, потом на середине сентиментальной пьесы вдруг прекратила играть, встала и, отойдя от пианино, опустилась в низкое кресло у камина. Сидела там и смотрела на него. Он понимал, что она смотрит на него, но не спешил поворачиваться к ней, а лишь крутил свои усы.
- Сколько в тебе еще ребячливости, - сказала она ему мягко. Тогда он повернулся и спросил ее, почему ей так кажется.
- Ты ведешь себя, как мальчик, - повторила она, откинувшись в кресле и лениво улыбаясь ему.
- Что-то я за собой такого никогда не замечал, - ответил он серьезно.
- Неужели? - хихикнула она.
- Нет, - настаивал он.
Она от души рассмеялась и сказала:
- А ты взрослеешь.
- Это как же понимать?
- Взрослеешь и все, - повторила она, продолжая смеяться.
- Да во мне никогда и не было никакой ребячливости, - не сдавался он.
- И напрасно, - ответила она, - если ты ребячлив, значит, ты - настоящий мужчина. Чем больше мужчина старается не быть ребячливым, тем быстрее он превращается в дурака и ничтожество.
Он засмеялся и стал обдумывать сказанное ею.
- Любишь картины? - спросила она вдруг, устав смотреть на него.
- Больше всего на свете, - ответил он.
- Если не считать плотных обедов, теплой погоды и безделья по вечерам, - резко добавила она.
Он посмотрел на нее, ошарашенный внезапным оскорблением, потом поджал губы, как бы пробуя на вкус свое унижение. Она раскаялась и улыбнулась в знак примирения.
- Сейчас покажу тебе кое-что, - она поднялась и вышла из комнаты.
Вернулась она со стопкой больших книг в руках.
- Ого! Какая ты сильная!
- Ты просто очарователен, когда отпускаешь мне такие комплименты, - сказала она.
Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, не шутит ли она.
- Это самое лучшее, что ты смог придумать, верно? - спросила она.
- Разве? - глупо переспросил он, не желая чувствовать себя попавшим впросак.
- Конечно, - ответила она и положила книги на стол. - Одни смотрят на мои волосы, другие обращают внимание на то, как я дышу, как поднимается и опускается моя грудь, третьи любуются шеей, и только немногие - ты к ним не относишься - смотрят мне в глаза, чтобы понять мои мысли. Что касается тебя, тут особая статья. Ты обратил внимание на мою силу. "Какая ты сильная!" Да ты просто мужлан!
Он сидел и смущенно крутил свои усы.
- Тащи сюда стул, - велела она, пересев к столу и раскрыв книгу. Она рассказывала ему о каждой иллюстрации, настаивая на том, чтобы он высказал и свое мнение. Иногда он не соглашался с ней, и она не спорила. Иногда же, наоборот, между ними возникала перепалка.
- Послушай, - говорила она, - вот представь, что здесь появился древний британец в шкурах и теперь противоречит мне, как это сейчас делаешь ты. Разве ты не счел бы его ослом?
- Не знаю, - усомнился он.
- Но ты бы поступил именно так, - заявила она. - Ты же невежда, ничего не знаешь.
- Тогда зачем ты интересуешься моим мнением? - обиженно спросил он.
Она засмеялась.
- Замечательный вопрос! Думаю, ты мог бы быть чуть повежливее, знаешь ли.
- Спасибо, - сказал он, иронически улыбаясь.
- О! - подхватила она. - Значит, считаешь себя совершенством. Но ты таковым не являешься. Иногда ты просто раздражаешь.
- Да, - воскликнула Алиса, снова появляясь в комнате, уже одетая для улицы. - Он распускается так медленно! Слишком много свиста! Кому нужны друзья для остывших обедов? Ты бы не встряхнула его, а, Летти?
- Я еще не решила, хочу ли я этого, - ответила Летти спокойно.
- Ты когда-нибудь нес горячий пудинг, Джорджи? - невинно осведомилась Алиса, незаметно толкнув меня в бок.
- Я?!. А что?.. Почему ты об этом спрашиваешь? - растерялся он.
- О, я только беспокоюсь, не требуется ли кому микстура от несварения желудка. Папа готовит ее так: полторы меры на бутылку…
- Я не понимаю… - начал он.
- Да-да-да, парнишка. Я дам тебе время подумать. Спокойной ночи, Летти. Меньше видишь - крепче любишь… Джорджи… или кого-то там еще. Пока. Проводи меня, Сирил, любовь моя. Луна светит… Спокойной ночи всем, спокойной нота!
Я провожал ее до дому, пока они оставались и смотрели иллюстрации в книгах. У него была склонность к романтизму. Ему нравились картины Копли, Филдинга, Каттермоля и Беркет Фостер. Что же касается работ Гертина и Девида Кокса, то в них он не находил ничего примечательного. Они немного поспорили о Джордже Клаузене.
- Но, - сказала Летти, - он самый настоящий реалист, он открывает красоту в самых обычных вещах, он делает таинственным и загадочным все простое, обыденное, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Я это хорошо знаю и поэтому могу так говорить. А если бы я была на поле вместе с тобой, когда ты работаешь мотыгой…
Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась - "Работа мотыгой".
- Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, - сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, - а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты - пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения - ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…
Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:
- О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!
- Тогда, - спросил он, - зачем ты говорила все это?
- О, вот это вопрос вопросов! - Она засмеялась. - Давай-ка вернемся к нашим баранам.
Они снова принялись листать иллюстрации, обсуждая их от случая к случаю, пока Джордж вдруг не воскликнул:
- Вот!
Это была картина Мориса Грейффенхагена "Идиллия".
- Ну и что здесь? - спросила она, вспыхнув. Ей припомнились собственные восторги по поводу этой картины.
- Разве это не прекрасно?! - воскликнул он, глядя на нее заблестевшими глазами. Его зубы белели в улыбке.
- Что? - спросила она, опустив голову в смущении.
- Ну, это… смотри, какая девушка… полуиспуганная… и страстная! - сказал он.
- Она вполне может испугаться, когда появится варвар в шкурах, сильный, властный и всякое такое.
- Разве тебе не нравится эта картина? - спросил он.
Она пожала плечами и сказала:
- Вот ты полюбишь какую-нибудь девушку, и, когда на поле расцветут маки, она упадет в твои объятия. Ей потребуется большее мужество, не так ли? И вообще…
Она рассеянно листала книгу и не смотрела на него.
- Но, - глаза его блестели, - этого мне было бы довольно…
- Нет, мальчик, нет! - воскликнула она, смеясь.
- Но я не должен терять голову… - настаивал он. - Не знаю, как я поведу себя, когда мне понравится какая-нибудь девушка, о которой пока и не мечтаю…
- Сэр Галахад, - сказала она ему насмешливо-нежным голосом и коснулась его щеки пальчиком. - Вам бы следовало стать монахом, картезианцем.
Он засмеялся. У него перехватывало дыхание под напором нового чувства, в груди вдруг запылал сильный огонь, а мускулы рук напряглись. Он взглянул на ее грудь и вздрогнул.
- Ты сейчас учишься, чтобы хорошо сыграть свою роль потом? - спросила она.
- Нет… нет… - Он старался смотреть на нее, но не мог. Хрипло засмеялся и опустил голову.
- Так что же? - спросила она с интересом. - Говори…
Он немного успокоился, но его глаза все равно полыхали таким огнем, что заставили ее отпрянуть назад, как будто пламя опалило девичье лицо. Она опустила голову и посмотрела на свое платье.
- Ты не видел этой картины раньше? - спросила она тихим, невыразительным голосом.
Он закрыл глаза и смущенно кивнул.
- Нет, никогда, - ответил он.
- Удивительно, - сказала она. - Это известная картина, и ее репродукции очень распространены.
- Разве? - спросил он. Она подняла голову, взгляды их встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом оба отвернулись снова. Это было пыткой для обоих - смотреть так близко друг на друга. Обоим эта близость причиняла боль. Они чувствовали в воздухе электрические разряды. Почти в панике Летти подыскивала слова.
- По-моему, эта картина выставлена в Ливерпуле, - наконец сказала она.
Он решил поддержать разговор и поэтому с трудом выдавил из себя:
- Я и не знал, что в Ливерпуле есть картинная галерея.
- О да, есть, и при этом очень хорошая, - сказала она.
Они снова встретились взглядом. Оба покраснели и отвернулись. Только так, отвернувшись друг от друга, они могли говорить. Наконец она встала, собрала книги и унесла их. У дверей она обернулась. Не могла же она упустить такой случай, чтобы лишний раз не поддеть его.
- Ты по-прежнему восхищаешься моей силой? - невинно поинтересовалась она.
Она была великолепна. Голова откинута назад. Красивая шея выгнута. Грудь вздымалась над стопкой книг, которые она держала на вытянутых руках. Он неотрывно смотрел на нее. Их губы улыбались. Она сделала горлом глотательное движение, и оба сразу почувствовали, как кровь по-сумасшедшему пульсирует в их жилах. Слегка задрожав, она вдруг повернулась и стремглав выбежала из комнаты.
Пока ее не было, он сидел и, как всегда, крутил усы. Она возвратилась в холл, что-то сумбурно бормоча себе под нос по-французски. Будучи под впечатлением игры Сары Бернар в "Даме с камелиями" и в "Адриенне Лекуврер", Летти зачастую подражала великой актрисе. Насмешливость также накатывала на нее волнами. Она смеялась над всеми, над собой, над мужчинами вообще и над любовью в частности. Что бы Джордж ни говорил ей, она отвечала ему той же сумасшедшей скороговоркой по-французски. Это выглядело странно, даже вызывающе. Он недоуменно поднял бровь, как поступал всегда, когда что-то причиняло ему боль, поморщился, он ничего не понимал.
- Ну, ну, ну, ну! - воскликнула она наконец. - Можно же нам побыть иногда буйными сумасшедшими или обязательно надо казаться умудренными жизнью?
- Я хотел бы тебя понимать, - сказал он.
- О, бедняжка, - засмеялась она. - Как он нынче трезв и серьезен! И с таким лицом ты пойдешь домой? Они подумают, что мы тебя не накормили ужином, раз ты такой грустный.
- Я ужинал… и хорошо поужинал… - начал он, его глаза улыбались. Он был очень возбужден.
- О ужас! - воскликнула она в ответ на это. - Но это же такая малость по сравнению с тем, что я способна дать?
- Разве? - откликнулся он, и они улыбнулись друг другу.
- И притом самое худшее, - ответила она. Они постояли немного. Он смотрел на нее не отрываясь.
- До свиданья, - сказала она, протягивая руку. В ее голосе звучали теплота и симпатия. Он смотрел на нее, и его глаза блестели. Потом он взял ее руку в свою. Она сжала его пальцы, задержав его руку в своей. Потом застеснялась собственных чувств и опустила глаза. На его большом пальце был глубокий порез.
- Тебе больно? - очень нежно спросила она.
Он засмеялся снова.
- Нет, - сказал он мягко, словно его большой палец не стоил того, чтобы о нем говорить. Они снова засмеялись друг другу, и он, осторожно высвободив свою руку, ушел.
Глава IV
ОТЕЦ
Наступила осень, и красные георгины, которые так долго сохраняют свет и тепло в своих душах по вечерам, умерли в ночи, утром им было нечего показать людям, кроме коричневых увядших шаров.
Когда в один из вечеров я проходил мимо дверей почты в Эбервиче, меня окликнули и сунули мне письмо для мамы. Неровный почерк на конверте вселял в меня смутное беспокойство. Я отложил письмо, забыв о нем, и вспомнил лишь поздним вечером, когда хотел чем-то заинтересовать, развлечь маму. Она взглянула на почерк и стала нервно надрывать конверт. Письмо она отстранила от себя, поднеся лист бумаги поближе к лампе и прищурив глаза, попыталась прочитать его. Я нашел ее очки, но она даже не сказала "спасибо", руки у нее дрожали. Она быстро пробежала глазами коротенькое послание, потом перечитала его снова и продолжала неотрывно смотреть на чернильные каракули.
- Что там, мама? - спросил я.
Она ничего не ответила, по-прежнему уставясь в письмо. Я подошел к ней, положил руку на плечо, чувствуя себя очень неловко. Она не обратила на меня внимания и тихо пробормотала:
- Бедный Френк… бедный Френк.
Френком звали моего отца.
- Ну, что там, мама?.. Скажи, в чем дело, что случилось?
Она повернулась и посмотрела на меня, как будто видела впервые в жизни, затем встала и принялась ходить по комнате. Потом она вышла из комнаты, и я слышал, как она покинула дом.
Письмо упало на пол. Я поднял его. Почерк был очень неровный, прерывистый. На конверте была указана деревня, находившаяся в нескольких милях отсюда. Письмо было отправлено три дня назад.
"Моя дорогая Леттис! Тебе захочется узнать, отчего я ушел. Я вряд ли проживу еще день-два - с почками совсем плохо, моим мучениям вот-вот придет конец. Однажды я уже приходил. Я не видел тебя, но я видел девушку в окне и перекинулся несколькими словами с парнем. Он ничего не знал и ничего не чувствовал. Думаю, девушка повела бы себя иначе. Если бы ты знала, как я одинок, Леттис, как я всю жизнь был ужасно одинок, ты бы, наверное, пожалела меня.
Я сохранил, что мог, чтобы заплатить тебе. Я получил все сполна, Леттис, и рад, что настает конец и что самое худшее теперь позади.
Прощай. Навсегда. Твой муж Фрэнк Бердсолл".
Я был потрясен этим письмом от моего отца и судорожно пытался вспомнить его, но я знал, что воображаемый мною образ высокого, красивого, темноволосого мужчины со светло-голубыми глазами был во многом создан со слов матери, его портрет я видел лишь однажды.
Их брак был несчастливым. Мой отец, который вел себя фривольно, даже вульгарно, обладал немалым обаянием. Он был прирожденным лжецом, напрочь лишенным порядочности, и постоянно обманывал маму. Постепенно ей открылись его лживость и двуличие; ее дух восстал против такого положения вещей, поскольку к тому времени все надежды и иллюзии разлетелись вдребезги на мелкие осколки. Прежде всего она отвратилась от него как женщина, убедившись в том, что ее любовь и романтические мечты - не более чем грезы. А когда он покинул ее ради других удовольствий - Летти тогда было три годика, а мне пять лет, - ей пришлось особенно трудно. До нее доходили разные слухи. И никогда ничего хорошего. Известно было только, что он процветал. Он никогда не приходил повидаться с ней, не писал ей все эти восемнадцать лет.
Моя мама неожиданно вошла в комнату. Села. Она надела свой черный передник, потом тут же сняла.
- Знаешь, - сказала она, - он прав в том, что касается детей, именно вас я оберегала все это время.
- Он мог бы и прийти, - настаивал я.
- Я настраивала вас против него. Я берегла вас от него, а он хотел вас видеть. Теперь я должна быть рядом с ним… мне давно следовало отвести тебя к нему.
- Но как же ты могла, если не знала ничего о нем?
- Он мог прийти… он хотел прийти… многие годы я чувствовала это. Но сторонилась его. Я знаю, это моя вина. Я чувствовала это, и он чувствовал. Бедный Фрэнк… он понял сейчас, как ошибался. Он не мог быть таким жестоким, как я…
- Нет, мама. Ты потрясена новостью и поэтому говоришь так.
- Просто это сообщение заставило меня правильно понять все. Я давно чувствовала душой, как он страдает. Это чувство жило во мне постоянно. Я знала, да, я точно знала, что нужна ему, как и вы, я чувствовала это. Особенно явственно ощущала это последние три месяца… я была так жестока с ним.
- Ну, что ж… Мы пойдем к нему, пойдем? - спросил я.
- Завтра… завтра, - ответила она, наконец обратив на меня внимание. - Я поеду утром.
- И я с тобой.
- Да… утром. Летти будет на гулянье в Чатсворте… не рассказывай ей ничего… Мы ничего ей не скажем.
- Ладно, - сказал я.
Вскоре мама поднялась наверх. Летти вернулась довольно поздно из Хайклоуза. Лесли в дом не заходил. Утром они на машинах отправлялись на гулянье в Мэтлок и Чатсворт. И она была так возбуждена, что ничего вокруг не замечала.
Как бы там ни было, мы с мамой не смогли уехать до полудня. Было тепло. Воздух отливал мягкой желтизной, когда мы сошли с поезда в Коссете. Мама настаивала на том, чтобы пройти пешком две мили до деревни. Мы медленно шли по дороге мимо пестрых с преобладанием красного цвета холмов. Как бы нехотя, с трудом мы добрались до места. Едва завидев маленькую серую башенку церкви, мы услышали довольно громкие медные звуки музыки. В маленьком поселке в самом разгаре был праздник Уейкс.