С трепетом вошел барон в комнату молодой женщины. Воспоминания, одно за одним, толпились в голове его: домик профессора, тихие вечерние беседы и неясное видение, осенившее некогда изголовье его страдальческого ложа, живо и ясно нарисовались в его пробужденной душе. Но перед ним стояла уж не худенькая девочка в коленкоровой шляпке, с робкой поступью и боязливым взглядом, а прекрасная, развившаяся женщина в полной зрелости красоты. Быть может, в ней утратилось немного то выражение чистого спокойствия, которое, бывало, хранило ее, как святыня; но зато в ее чертах и взорах разлилась какая-то неясная нега, что-то измученное и страстное, придающее ей новую, опасную прелесть.
Убранство комнатки было действительно самое незавидное. Несколько простых стульев, диван между двумя печками, стол с истертым сукном да маленькое фортепьяно у окна, заставленного бальзаминами, располагались чинно в симметрическом отдалении друг от друга; а в углу, под стеклом поставца, красовалось с дюжину фарфоровых чашек и несколько серебряных ложек, развешанных по всем правилам немецкой аккуратности и мещанского щегольства. Эта нищенская роскошь грустно поразила молодого человека и перенесла невольно мыслью в штофные покои петербургских барынь.
Впрочем, чувство это было только минутное. Чем более он жил, тем более привыкал и становился равнодушен к декорациям жизни.
- Думал ли я встретить вас здесь? - сказал он тихо.
Аптекарша вздохнула.
- И встретить вас… замужем?
Взгляд, исполненный бессильной укоризны, был ответом на грустное напоминание.
- Батюшка ваш здоров?
- Батюшка мой умер.
Барон повесил голову. Он и не знал даже об этом.
Ему стало грустно, но он вдруг рассеялся самым заманчивым, самым светским и порочным рассуждением: "Отец умер. Она его более не боится. Муж колпак; его провести нетрудно. Она любила меня; а здесь, в этом захолустье, соперников, я думаю, немного… По крайней мере мне будет занятие".
- Вам скучно здесь? - сказал он голосом нежного сострадания.
- Да, - продолжала аптекарша со слезами на глазах. - Батюшка мой умер, умер и оставил меня сиротой. Бедный мой батюшка! Он часто о вас говаривал; с того времени жизнь моя разорвалась надвое; я на все начала глядеть другими глазами, и, право, я не знаю, как бы я могла прожить одну минуту, если б мне не оставалось воспоминания…
"Так и есть, - подумал барон, - это намек. Ей скучно, следовательно она на все готова… И я буду настоящим школьником, если не сумею воспользоваться случаем".
- Отчего же вы вышли замуж? - спросил он.
- Я вышла замуж потому, что моему покойному отцу это было угодно. Он думал, мой добрый отец, что я буду счастлива с человеком, который будет меня любить и наверно никогда не обманет.
"Это что-то похожее на упрек, - заметил снова про себя барон. - Я не ошибся: она все еще меня любит, и как хороша она к тому! Право, наши светские красавицы не стоят ее мизинца; а как подумаешь, сколько за их пустые разговоры я истратил безвозвратно времени, забот и денег!.."
- Не всякий волен в своей судьбе, - продолжал он вслух с глубоким вздохом. - Ваш муж счастливый человек: ничто не противилось его благополучию - ни родственники, ни обстоятельства, ни даже вы сами, потому что вы, вероятно, его любили.
Аптекарша грустно улыбнулась.
- Муж мой добрый человек, - сказала она, - он искренно по-своему ко мне привязан, и я была бы неблагодарна, если б не умела ценить его достоинств.
"Ну! Тактика обыкновенная. Надо же выдумать какие-нибудь препятствия, трагические угрызения совести и т. и… чтоб потом всем пожертвовать, и требовать благодарности, и иметь чем попрекнуть".
Волнуемый такой лукавой мыслью, барон продолжал:
- Ваш муж счастливый человек: он всегда с вами, всегда подле вас. Ему позволено называть вас нежными именами, прижимать вас к груди своей и забывать все на свете, чтоб надышаться вашей речью и заглядеться вашей красотой.
Аптекарша была, очевидно, взволнована.
В это время вошел в комнату аптекарь.
- Что за город! - сказал он с досадою. - Просто жить нельзя. Один торгуется, другой в долг просит. Вообразите: у меня по книге рубль, а мне дают полтину, да нельзя ли еще пообождать до праздника. Слуга покорный! Как будто нам тоже пить-есть не надобно. Проклятый город!
- Да зачем вам оставаться здесь? - спросил барон. - Мне кажется, вам всего бы лучше переехать в какую-нибудь столицу, в Петербург например.
- Да-с, оно бы хорошо, только жить там дорого женатому человеку. Вот если б место…
- Что ж, похлопотать можно.
- Помилуйте, к чему вам беспокоиться? Ваше время должно быть дорого. Вы человек светский, где в вашем кругу вспомнить о бедном аптекаре!
- Позвольте-с, вы несправедливы. Я всегда готов стараться за своих друзей.
- Благодарю вас за название.
- Надеюсь его заслужить.
- А покуда, господин барон, вам должно быть у нас скучно.
- О нет! Напротив.
- Полноте, вы, светские люди, вечно с учтивостями. Мы вам особенных развлечений предложить не можем. Театров у нас нет, о балах не слыхивали, а есть стакан чаю, тарелка супу, бутылка пива - все это к вашим услугам.
- И я непременно всем воспользуюсь.
- Ну, так не пожалуете ли вы к нам в середу откушать? Я думаю, вам в первый раз в жизни придется обедать в аптеке?
- С большим удовольствием.
- За стол не взыщите. Предлагаемое не хитро изготовлено, но предлагается от доброго сердца - не так ли, Шарлотта Карловна?
Шарлотта кивнула молча головой.
- Смотри же, Шарлотта Карловна, подумай, как бы угостить гостя, чтоб он и вперед пожаловал.
Аптекарша покраснела и отвернулась.
- Вы в котором часу обедаете? - спросил барон.
- Обыкновенно в двенадцать часов. Но так как вы человек столичный, то мы будем обедать ровно в час. Кажется, это довольно поздно?
- Очень довольно.
Барон ушел домой. Аптекарша не выходила у него из головы. Он вспомнил поочередно все читанные им соблазнительные романы и решился действовать с неумолимым расчетом опытного обольстителя.
Наступила середа. Барон, насилу дождавшись первого часа, надел пестрый жилет, пестрый галстух, затянулся в парижский сюртучок и отправился, попрыгивая по грязным тропинкам, к жилищу аптекаря. У дверей встретил его хозяин, дружески пожал ему руку и ввел в комнату, где он был накануне. В поставце серебряных ложек уже не было, все было выметено и прибрано начистоту, а посреди комнаты поставлен был стол с четырьмя приборами. В углу сидел помещик в венгерке и курил трубку в ожидании обеда.
- А супруга ваша? - спросил барон у аптекаря.
- Жена моя в кухне, стряпает. У нас ведь нет повара: мы люди небогатые.
Барону стало нестерпимо досадно, что она, которую он собирался любить, хлопотала около кастрюль и, чего доброго, старалась, выходила из сил, чтоб получше изжарить курицу и тем угодить нежному предмету прежней страсти.
- А! Мое почтение, - сказал помещик голосом старинного знакомого. - Каково у нас уживаетесь?
- Очень хорошо-с.
- Каким вы всегда щеголем. Жилетка в Питере, что ли, шита?
- Нет-с, в Париже.
- В Париже!.. Ах, позвольте взглянуть; чай не дешево стоит.
- Не помню.
- Уж эти петербургские щеголи чего не придумают! А нечего сказать, мастера одеваться.
В эту минуту вошла аптекарша. На ней было белое платье. Два локона, задернутые за уши, висели до плеч, а вокруг головы обвивался черный шелковый снурок, перехваченный золотым бисером. Снурок этот, неизбежное украшение всякой бедной немки, снова раздосадовал барона. Он сухо поклонился и начал говорить о погоде.
Между тем принесли на стол миску, и гости уселись по местам. Крышка мигом слетела, и в миске обнаружился не суп с картофелем, не щи с капустой, а старый знакомый, товарищ молодости, офен-гриц молочный, тот самый, который во время оно по середам и субботам наводил уныние на целый университет. Барон взглянул на Шарлотту; она улыбнулась и покраснела. Есть женщины, которые в самые обыкновенные подробности жизни умеют, когда сердце их задето, отделять немного от поэзии своей души. Барон понял, сколько было скрытого значения в простом блюде, и, быть может, в первый раз в жизни не обратил внимания на прочие подробности стола. Разговор был оживлен. Говорили о Петербурге и о перемещении аптеки. Франц Иванович сокрушался о столичной дороговизне, к чему помещик красноречиво присовокупил, что петербургская жизнь в особенности кусается. Перед окончанием обеда аптекарь с значительною миною вышел в соседнюю комнату и возвратился с бутылкой шампанского, первой употребленной в аптеке со дня ее основания.
Решившись на такую роскошь, он вполне хотел употчевать гостей. Вино было теплое и странного вкуса, но наружность бутылки и пенистое шипенье были самые приличные.
- Здоровье нашего гостя! - возгласил Франц Иванович. - Сто лет жизни!
- И генеральский чин, - прибавил франт.
- И много счастия, - добавила аптекарша.
- Noch! - закричал развеселившийся аптекарь. - Еще по рюмочке!..
Когда бутылка опорожнилась, хозяева и гости встали из-за стола. Был четвертый час. Мужчины вооружились сигарами и трубками. Два часа протянулись еще в отрывистом разговоре. Аптекарь о чем-то думал, вероятно о перемещении своей аптеки; барон нетерпеливо поглядывал на часы. Шарлотта, с ярким румянцем на лице, казалась взволнована. Один ex-помещик только беспечно затягивался и рассматривал потолок. Наконец он вспомнил, что пора идти к почтмейстеру, встал, раскланялся и вышел. За ним Франц Иванович отправился по своим делам. Аптекарша и Фиренгейм остались вдвоем.
На дворе по случаю поздней осени начинало уже смеркаться.
Оба молчали, оба сидели в немом смущении. Проклятая робость вкралась в сердце светского щеголя и туманила его коварные предприятия. Он думал, думал, находил себя и жалким и смешным и вдруг, собравшись с духом, начал разговор:
- Не хотите ли сыграть что-нибудь?
- В четыре руки?
- Да, в четыре руки.
- Я так мало играю…
- И, помилуйте! Вы разве не помните, что мы уж игрывали прежде?
- Помню…
- Так не угодно ли?..
- Извольте.
Они сели рядом у фортепьяно.
- Что ж мы будем играть? - спросила аптекарша.
- Что угодно…
- Мне все равно.
- И мне все равно…
- Вот какие-то ноты… Хотите попробовать?
- Извольте.
- Вы будете играть бас.
- Да, как прежде… как в старину…
Аптекарша вздохнула…
- Извините, если я буду ошибаться.
- Не взыщите, если я ошибусь.
Они начали играть, только нестерпимо дурно: то он опаздывал, то она торопилась. В комнате становилось темнее и темнее.
- Признайтесь, - сказал барон шепотом, - вы на меня сердитесь?
- Зачем сердиться?.. Бог вас простит… У меня тут не то, кажется, написано…
- Нет, - продолжал барон, - нет, дайте мне выслушать выражение вашего гнева, быть может я и оправдаюсь.
- Ах! Извините, я кажется, не ту строку играю.
- А мне так больно, что вы на меня досадуете.
- На что вам… переверните страницу.
- Мне так дорого ваше участие, оно мне так нужно. Я так несчастлив…
- Вы несчастливы!..
Они перестали играть.
- Да, Шарлотта, - извините, что я вас называю прежним именем, - я истинно несчастлив. Свет, в котором я живу, сжимает душу, от него веет морозом. Мне негде отдохнуть сердцем. Среди людей я всегда один, никого не удостоиваю своей привязанностью и не верю ни в чье участие.
- Бедный! - сказала аптекарша.
Барон приободрился.
- Но знаете ли, Шарлотта, какое утешение я сохранил с любовью; знаете ли, каким теплым чувством я согреваюсь в ледяной атмосфере большого света? Знаете ли?..
Аптекарша не отвечала. Грудь ее сильно волновалась.
- Да, Шарлотта, воспоминания о прошлой жизни, воспоминание о вас - вот теперь мое лучшее сокровище. Как часто, утомленный от бессмысленных мелочей кочеванья по гостиным, я переношусь в тот мирный уголок, где я жил с вами, жил подле вас, и снова я вижу ваше окошечко, вижу тень вашу за белой занавеской. Воображение заменяет действительность. Я счастлив своей мечтой, и сердце мое снова бьется от радости и от любви.
- Ах! - сказала аптекарша. - А мне каково? Мне здесь все дико и неприятно. Нет здесь моих подруг… Отец мой умер… Я сама живу памятью, а в настоящем мне грустно и тяжело.
- Так, бедная Шарлотта, я в том был уверен. Вы тоже несчастливы. Вас здесь никто не оценить, ни понять не может. А я знаю, ваша душа создана для чувства, для сочувствия, для всех радостей и мучений сердца.
- Не говорите мне этого…
- Но это правда.
- Да, печальная правда. Я долго ждала счастия… Я видела его даже издали, но оно промелькнуло только для меня и бросило мне лишь сожаление, одиночество.
- Нет, - прервал барон, - судьба бессильна против любви. Мы были бы счастливы вместе… Ваши глаза мне это говорят. Кто же мешает нам быть счастливыми?
- А как?..
- А разве нельзя возвыситься над жалкими условиями жизни? Разве мы не можем любить друг друга и в высоком упоении найти возмездие за все свои страдания?..
- А люди?
- Люди! Что в них? Любовь не целая ли вселенная? Как ничтожно перед ней все земное, и как возвышается, как освящается душа, исполненная любовью!
Барон схватил руку аптекарши; рука ее дрожала.
- А долг? - сказала она задыхающимся голосом.
- Долг выдуман человеческими расчетами. Долг - условие земли, а для нас отверзло небо. Вы видите, не пустой же случай свел нас снова вместе; мы рождены друг для друга. Неужели вы этого не понимаете? А я уже по силе любви своей отгадываю, что и вы должны меня любить…
- И не ошибаетесь, - сказала аптекарша, закрыв лицо руками.
Ощущение неописанного блаженства освежило душу барона. В комнате было совершенно темно.
- О! Теперь, - сказал он, - я готов умереть для вас; теперь счастие для нас возможно. Но повторите ваши слова, скажите мне: давно ли и как вы меня любите?..
- Да… я все скажу… я не в силах более молчать, - сказала трепетно аптекарша, - да, я всегда думала о вас… да, я не переставала вас…
В эту минуту дверь настежь отворилась, и толстая служанка, босиком, в затрапезном платье, вошла в комнату, держа в руках два медных шандала с сальными свечами. Рука аптекарши выпала из руки барона. На молодого человека неприятно подействовали сальные свечи и нищенский наряд служанки; но для увлеченной женщины блеск внесенного огня был благодетельным светильником и озарил ей мрачную пучину, в которую ввергала ее безумная страсть.
- Нет… нет, жена, - сказала она дрожащим голосом, - должна быть чиста и непорочна. Обольщение чувств обманчиво, а раскаяние неумолимо… Заклинаю вас всем, что вы любите, не возобновлять нынешнего разговора.
В дверях показался Франц Иванович.
- Теперь я свободен, - сказал он, потряхивая головкой. - Я боюсь, что вам было скучно. Не хотите ли пуншику или бостончик составить?
Но расстроенный барон не хотел слушать никаких предложений. Обманутый в ожидании, забыв свои планы, он побежал домой и всю ночь проворочался на кровати. К утру он, коварный светский щеголь, был влюблен в уездную аптекаршу, но влюблен по уши, и без ума и без надежды.
V
А между тем городские обыватели начали толковать да перетолковывать.
- Знаете что, - говорил франт в венгерке на ухо купцу Ворышеву, посещая его в лавке, - Шарлотта-то Карловна наша… гм…
- Быть не может!
- Да и мне кажется странно. Так скажите, пожалуйста, с какой стати барону сиднем сидеть в аптеке? Ведь он надворный советник, к тому же человек с капиталом, даже богатый. А вещи какие у него - просто загляденье! Намедни я еще видел одно изумрудное кольцо, кольцо-то, знаете, маленькое, а изумруд большой - славная штука! Сот пять стоит. Да и в столице, я спрашивал, знаком ли он с министрами, так говорит, что не со всеми, а знаком… Ведь в аптеку хорошо ходить нашему брату время убить, а этакому человеку, кажется, вовсе не черед. Странное дело!
- Совершенная правда-с, - сказал Ворышев и погладил бороду.
- Слышали, - говорил с лукавой улыбкой судья городничему, - слышали, какую наш Франц Иваныч получил обнову?
- Да-с, слышал стороной.
- Какая тут сторона, дело явное. Они открыто живут вместе. Неприлично, совершенно неприлично… Я бы на вашем месте в это дело вмешался. Начальство обязано, как попечительная матерь, вникать в нравственные отношения жителей и указывать на то, чего они должны остерегаться. Ваша обязанность…
- Гм, вы думаете?
- Без сомнения. Вы хранитель городской нравственности.
- Право?
- К тому же наш барон-то, кажется, просто вольнодумец… Он был у вас с визитом?
- Нет.
- Будто?
- Право.
- И у меня не был… Ну, пожалуй, у меня еще ничего, а вы начальник города… А вы к нему ездили?..
- Ездил… почел долгом.
- В мундире?
- Да.
- И он не отплатил за визит?
- Как не отплатил?..
- Ну, то есть сам не явился к вам?
- Нет.
- Да что ж он, в самом деле, о себе думает?.. Право, не худо его проучить.
- А впрочем, - заметил городничий, - я, право, не понимаю, что он нашел в аптекарше? Немочка - и все тут. Вот то ли дело польки! Как мы в Белоруссии стояли, так я на них нагляделся: нечего сказать - женщины! Как воспитаны, как танцуют мазурку… Такие все амурчики, что просто из рук вон! Что ж, вы полагаете, мне надо поговорить с Францем Иванычем?
- А уж это ваше дело. Поступайте как знаете.
- Вот штука, - шепнул исправник заседателю во время присутствия, пока старый секретарь непонятливо гнусил бесконечный и бестолковый доклад, - штука так штука. Просвещение и до нас добирается. Аптекарь продал свою жену за пять тысяч рублей.
- Поторопился, - сказал, подумав, заседатель. - Мог бы получить больше; ну, и то куш порядочный. Есть же людям счастье!..
- Какая резолюция? - спросил секретарь.
- А как ты думаешь?
- Да, предать суду и воле божией.
- Я согласен.
- И я тоже.
Исправник и заседатель подписали резолюцию и отправились по домам.
- Ну, матушка, - говорила статская советница Кривогорская бедной дворянке, стоявшей перед ней в голодном почтении, - ну, матушка, слышала?.. Мерзость какая! Пфу!
Статская советница отвернулась и плюнула с негодованием.
- Про аптекаршу, что ли, матушка?..
- Про кого же другого? Ведь есть же этакие мерзавки!
- Поистине, грех великий.