- Да что это за имя такое? - недоумевал капитан.
О’Салливан лишь пожал плечами.
- Наверное, что-то итальянское. Вообще-то я не знаю латыни, но черномазый старик обучался у миссионеров, сэр. И, умирая, прошамкал мне, что это имя латинского происхождения.
Капитан задумался. Фауна. Странное имя… но нельзя сказать, что некрасивое. Правда, безбожное. Он повернулся на каблуках.
- Ладно, забудь об этом. До окончания путешествия это - мальчишка, и будь прокляты мои глаза, если я увижу ее за это время. Тогда ты отправишься к акулам задолго до того, как "Мореход" войдет в бристольскую гавань!
- Да, да, сэр! Конечно!
Капитан Хамблби вышел из каюты первого помощника и, остановившись за дверью, чтобы прикурить манильскую сигару, услышал ласковый, хотя и твердый голос О’Салливана:
- А сейчас, малышка, пошли со мной. И без глупостей! Мы снова сделаем твое личико черным, милая моя, и, если будешь хорошо себя вести, я обойдусь с тобой ласково и хорошенько накормлю. А теперь идем, или я всыплю тебе по первое число…
В ответ раздались рыдания и хриплый детский голосок несколько раз повторил:
- Дедушка… мой дедушка… Дедушка!!!
Вот этот самый крик и вспомнил ночью капитан Хамблби, нетвердой походкой шествуя на свой корабль. "Бог свидетель, - думал он, - найти на "Мореходе" эту девчонку Фауну - все равно что обнаружить бриллиант в грязной луже". Капитан надеялся получить за нее от Панджоу достаточно высокую цену, сверх тех денег, что уже были выплачены. Но девчонка-то белая, черт возьми! Как его дочка Марта, если не считать черных африканских глаз. Дьявол, это все равно что продавать породистого щенка! Вот и еще одна причина, причем веская, чтобы бросить навсегда эту проклятую работу.
Глава 2
15 июня "Мореход" преодолел бурые, вздувшиеся воды реки и вошел в бристольскую гавань. Моросил дождь. Туман, низко стелившийся над Брандонским холмом, обволакивал каменные дома. Сэмюэль Хамблби, трезвый в это утро, как судья, заботливо оберегая шпангоуты, ввел корабль в док, бросил якорь и опустил сходни.
Огромная толпа внизу, в основном женщины и дети, радостно размахивала платками, приветствуя вернувшихся моряков. Несмотря на пасмурный день, дарило ощущение праздника. Было по-летнему тепло. Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь скопления облаков, освещая поля и деревья - их зелень казалась особенно яркой тем, кто провел в море долгие утомительные месяцы.
Первым на борт поднялся неброско, но модно одетый мужчина лет сорока пяти в высоких сапогах из мягкой кожи. Узнавшие его бристольцы подобострастно расступились, давая джентльмену дорогу. Мистера Руфуса Панджоу, одного из богатейших судовладельцев, прекрасно знали в городе.
Однако почтительные приветствия, расточаемые морячками, горожанами и голыми по пояс вспотевшими докерами, не могли скрыть глухой враждебности к этому человеку, ибо мистер Панджоу не пользовался особой любовью у жителей города. Несмотря на все свое богатство, он был страшно скуп, и люди, намного беднее, но благочестивее и щедрее его, недолюбливали удачливого судовладельца, отлично зная, что капитал ему принесла работорговля. Однако мистер Панджоу, с русским кожаным портфелем в одной руке и с тростью - в другой, задрав надменный крючковатый нос и отвернув от всех свое землистое лицо, уверенно поднимался на борт "Морехода". Не ответив на приветствие первого помощника, судовладелец двинулся прямо в капитанскую каюту.
А за несколько секунд до этого девочка-квартеронка, стоя у иллюминатора в каюте О’Салливана, широко открытыми глазами смотрела на Бристоль, увиденный впервые в жизни. Ее изумление росло с каждой секундой.
Этот суетливый, беспокойный порт являл для нее удивительное и неправдоподобное зрелище. Наверное, высокие дымящиеся заводские трубы представлялись ее детскому воображению каким-то исчадием ада. А все эти люди на пристани в странных одеждах - чертями, способными только орать и толкаться. Фауна увидела огромных шайрских лошадей, тащивших непосильный груз под яростными ударами кучерского кнута. Выпученные от напряжения глаза несчастных животных, пронзительный свист бича и грязные ругательства возчиков воскресили в ней мучительные воспоминания о том, как ее и дедушку силой отрывали от родного очага. Хотя это случилось не так уж давно, однако казалось, происходило в какой-то другой жизни, и теперь она очутилась в новом, неведомом мире. Совершенно одна, без чьей-либо помощи и всякой надежды. Этот новый, страшный мир пробудил в ней отчаянный страх, и с тех пор, как они удалились от африканского берега, служил для нее постоянным источником печали и страданий.
Непрерывный свист кнута бросил Фауну в дрожь. Ведь точно так же, как на тела несчастных лошадей, кнут опускался на плечи дедушки и на ее хрупкое тело. Точно так же их обоих загнали на этот страшный корабль и сковали одной цепью. Дедушка не издал тогда ни звука, ибо был слишком горд, однако пленники помоложе стенали и кричали от боли, а женщины рвали на себе волосы.
Почти еженощно девочке снилось то страшное утро, когда перед самым рассветом работорговцы окружили деревню и сожгли дотла их краали. Пришельцы не пощадили даже более цивилизованное жилище дедушки - оно было построено из дерева, на манер скотоводческого домика, и довольно примитивно обставлено отцом-ирландцем.
Фауна, не зная матери, плохо помнила и отца, хотя, добираясь до укромных закоулков памяти, вдруг видела себя в трехлетнем возрасте, сидящей на плече рыжеволосого мужчины, который пьяно плясал вокруг родного туземного костра, затем сажал ее себе на колени и что-то бормотал, утирая хмельные слезы, до тех пор, пока она не засыпала. Однако это было очень давно. Ее самые недавние и живые воспоминания были о дедушке и его третьей жене, Нуну - молодой женщине с черной как смоль кожей, с сияющей белозубой улыбкой и дружелюбным нравом, она заботилась о Фауне и относилась к ней, как к маленькой принцессе. Ведь там, в Африке, Фауна для всех была принцессой. И теперь она мучительно тосковала по далеким первобытным лесам, первозданным джунглям, удивительным животным, мелодичным песням людей ее племени, празднествам, охоте и долгим томительным дням под жгучими лучами солнца.
Это дедушка предопределил, что Фауна должна будет расстаться с племенем, что ее ждет совсем иное будущее, чем у остальных соплеменников, поскольку в жилах принцессы течет кровь великих цивилизованных людей. Он гордился итальянской кровью в ней, доставшейся от матери, красавицы полукровки, дочери дедушки. Он гордился и ее ирландской кровью, полученной от его рыжеволосого зятя. Хотя тот крепко пил и его изгнали из родной страны как вероотступника, ирландец был благородного происхождения - единственный сын профессора энтомологии и сам человек образованный. Это ирландец добился, чтобы его дочку назвали Фауной. Едва держась на ногах, пьяно покачиваясь, он стоял у могилы женщины, на которой женился во Фритауне и которую так скоро потерял, и, подняв на руки малютку дочь, громко провозглашал: "Она должна быть фауной - дочерью флоры! Это слово произошло от латинского Favore, что означает "приносящий плодородие". Мой отец, ее ирландский дед, изучал фауну и любил ее до самой своей смерти. Дитя мое, ты станешь Фауной!"
Дедушка пересказывал эту историю много раз и ежедневно читал ей что-нибудь из двух уцелевших английских книг, еще не распавшихся от влажной жары и не съеденных насекомыми. Это были Библия ее бабушки с материнской стороны и томик ирландских народных сказок, который отец хранил в старом дорожном сундуке среди реликвий своего прошлого.
Когда Фауне исполнилось девять, она уже умела немного читать. По-английски она говорила медленно, подбирая слова. От Нуну девочка научилась заклинаниям, колдовству и знахарству. Своими проворными ловкими пальчиками Фауна умело плела циновки и нанизывала причудливые бусы из мелких плодов. Она любила яркие, кричащие цвета и порой надевала ритуальные костюмы племени ее деда. К рождению, браку и смерти относилась безразлично, воспринимая эти таинства точно так же, как еду и питье; все это было для нее просто проявлением жизни. Как и ее ровесники, она знала о сексе и воспринимала его тоже без страха. В племени ее мачехи невинность ценилась очень высоко и сохранялась девушками до замужества. Если бы Фауна осталась жить там, в Африке, было бы очень трудно найти для нее подходящего мужа из-за светлой кожи и золотисто-рыжих волос. Ни один мужчина никогда не осмеливался даже украдкой взглянуть в ее сторону. К ней относились как к святыне. В любом случае по меньшей мере два ближайших года никто и не подумал бы о ее замужестве. И если она сама когда-нибудь задумывалась над этой стороной своей будущей жизни, то лишь со слабым любопытством, идущим от знания некоторых обычаев племени и наблюдений над жизнью животных, ежедневно спаривавшихся на ее глазах. Однако при этом Фауна оставалась совершенно невинной.
Наивность этой девочки была сильно поколеблена, когда в ее жизни произошла жуткая перемена и она стала свидетельницей убийств и изнасилований, совершенных захватчиками в ее деревне. Пока ее не коснулось физическое насилие, и дедушка с горечью предупреждал о возможных жестоких посягательствах со стороны людей, так глубоко разочаровавших его. Ведь они принадлежали к великой английской расе, которую он почитал так сильно. И вот теперь великая кровь, смешавшись с другой кровью в его внучке, громко взывала к Небесам об отмщении.
- Защищайся зубами и ногтями, борись за свою честь, внученька, - молил он перед кончиной. - И может быть, тогда Бог твоего отца и твоей матери разрешит тебе отомстить за меня и мой народ.
На старой Библии миссионера и древней статуэтке одного из богов дедушки - ибо он так до конца и не принял христианства - девочка поклялась отомстить.
Теперь она инстинктивно остерегалась всех белых людей с их когтистыми лапами и нелепым поведением, особенно после того, как они напивались огненной воды, которую сами же и изготовляли.
Пока за ней присматривал первый помощник капитана О’Салливан, не было причин для беспокойства. Бородатый гигант вел себя достаточно мягко, если не считать двух случаев, когда он отшлепал Фауну, укусившую его за руку. Впрочем, кусалась она исключительно от страха - как дикий зверек, впервые попавший в неволю.
Честно выполняя приказ капитана, О’Салливан хорошо кормил ее, угощал конфетами из своего рундука - разноцветными и несказанно вкусными французскими леденцами, каких она никогда раньше не пробовала. Леденцы приводили девочку в восторг. Она с жадностью поглощала их один за другим, вызывая громкий хохот ирландца.
- Клянусь Богом, маленькая шалунья знает, чего хочет! - восклицал он при этом.
О’Салливан больше не бил ее, и она поняла, что просто-напросто надо быть послушной, и тогда ее не тронут. По-видимому, человеку, которого О’Салливан называл "капитан", не очень нравилось доброе обращение с ней. Его единственный горящий глаз таращился на нее с презрением и злостью. Но с тех пор, как они отплыли из Вест-Индии, он заходил взглянуть на нее всего несколько раз, потом бородач зачернил ее лицо и с головы до ног закутал так, что ни одна живая душа не смогла бы разглядеть ее тела. Она радовалась, что ей больше не надо стыдливо опасаться своей наготы, как тогда, когда ее в первый раз раздевали и мыли.
Большую часть путешествия Фауна провела лежа ничком, страдая от морской болезни и жалости к себе. Сразу по их отплытии с Ямайки начался ливень и загремел шторм. До этого в душном, грязном трюме корабля она чуть не умерла. Ей пришлось видеть, как труп дедушки без всяких церемоний швырнули в темные синие волны. Теперь всю дорогу от Ямайки до Бристоля она мучилась в своей одиночной тюрьме. Несмотря на то, что по сравнению с адом внизу ее нынешнее заточение могло показаться настоящей роскошью, все же это была тюрьма. Девочка страдала и томилась, и даже когда морская болезнь почти совсем прошла и она смогла принимать пищу, хорошая еда не прибавила плоти к ее хрупким косточкам. Ее личико все больше заострялось и бледнело от недостатка воздуха и движения. Девочке не хватало солнечного света, свободы, которой она пользовалась прежде, воздуха, насыщенного запахом мускуса, красного жасмина и финиковых пальм, голубого неба и невинных забав людей дедушкиного племени. Ночами она спала плохо, лежа в душной каюте О’Салливана на груде жестких тюфяков. Ей пришлось подолгу слушать устрашающий храп бородача, почти всегда падавшего в кровать мертвецки пьяным, не способным даже взглянуть на нее или вымолвить слово. И еще ее постоянно мучил страх оказаться за иллюминатором.
Ближе к Бристолю Фауна снова вся чесалась, измученная назойливыми вшами. Иногда ее трясла лихорадка. Особенно с тех пор, как "Мореход" вошел в родные воды и жара сменилась холодом и дождем - в тот год по всей Англии лето стояло очень влажное. Однажды утром О’Салливан дал ей воды, мыло и полотенце и приказал помыться, но на сей раз делать все самой. Ей показалось очень забавным стирать с лица черные потеки, видя себя при этом в треснувшем зеркале, висящем на стене каюты. Какое облегчение - избавиться от вшей и грязи! Ее волосы преобразились и шелковистыми локонами ниспадали на плечи. Несчастная девочка, смутно ощутив свою женственность, внезапно оробела, застыдилась своей наготы. Она тут же схватила с койки первого помощника стеганое одеяло и завернулась в него, чтобы прикрыть свое детское тело, еще не сформировавшуюся грудь и руки. Подвязав один край одеяла вокруг талии, как туземный саронг, она второй край перекинула через плечо. Фауна видела, как это делала третья дедушкина жена, манипулируя несколькими ярдами хлопчатобумажной ткани. Бедняжка Нуну! В последний раз Фауна видела ее, когда она пыталась убежать от ее работорговцев. Дедушка сказал, что они убили Нуну, и больше ни разу не упоминал ее имени.
И вот сейчас Фауна пристально вглядывалась в иллюминатор и, дрожа от страха, спрашивала себя, какая судьба уготована ей в столь необычном месте - Англии. О’Салливан, когда бывал трезв и в хорошем расположении духа, рассказывал ей о Лондоне, о жизни в этой богатой и веселой английской столице. Однако раз или два с его губ слетели зловещие предостережения, не выходившие у девочки из головы. Ей навсегда запомнилось слово "рабыня". Она должна научиться повиновению, ибо ее продадут, как рабыню, говорил он.
- Святая Дева Мария да защитит тебя, и да простит наш Господь Иисус Христос мою бессмертную душу за то, что я участвую в этой истории, но тебя должны продать, дорогая моя, - вздохнул он как-то вечером. - Ты прибудешь в Англию на работорговом судне, и ты - рабыня, дорогая девочка. Черная рабыня, хотя ты и белая, если ты понимаешь, о чем я говорю…
Фауна не понимала всего этого. И не пыталась понять. Однако она прекрасно знала, что значит быть рабыней. Она достаточно натерпелась за последнее время. Неужели ее снова закуют в цепи, как дедушку, заставят голодать и будут избивать, пока она не умрет? Фауна снова задрожала - сегодня уже не в первый раз она ощутила холодный влажный воздух на своей обнаженной коже. Серое угрюмое небо и прохлада угнетали девочку, привыкшую к жаркой солнечной стране, стране ее рождения.
Она отвернулась от иллюминатора и грустно оглядела каюту. Приходилось радоваться хотя бы тому, что не чувствовалось качки. Этим утром море было почти спокойно. Фауна немало настрадалась от шторма, ревущего, стонущего, швырявшего корабль из стороны в сторону, когда "Мореход" находился в открытом море.
Каюта выглядела грязной и неопрятной. На столе стояла выщербленная чашка с молоком, которую заботливый О’Салливан принес рано утром. В молоке плавала муха. Фауна с угрюмым видом подцепила муху пальчиком, вытащила и смахнула на пол, где и оставила умирать во влажной грязи. Затем без всякого отвращения стала пить молоко, лакая его, как котенок. Еще О’Салливан принес корабельных галет, масло и фрукты. Масло прогоркло, и Фауна отодвинула его, однако фрукты съела с удовольствием.
Внезапно ее внимание привлек пронзительный женский крик. Она подбежала к иллюминатору. На пристани затеяли драку две торговки рыбой, крепкие, загорелые молодые женщины в полосатых юбках и вязаных кофтах. За поединком наблюдал высокий босой улыбающийся парень в синих штанах, полосатой рубашке и темной соломенной шляпе, надетой по-моряцки, набекрень. Он расхохотался, когда одна из женщин ударом повалила противницу на землю, оседлала ее, вцепилась ногтями в кофту и разорвала так, что обнажилась грудь. Моряк хохотал все громче. Собралась толпа, и теперь клубок из женских тел исчез из поля зрения Фауны. Увиденное испугало и удивило ее в одно и то же время, показалось до предела отвратительным. А еще ей подумалось, что светловолосый загорелый моряк, наблюдавший за дракой, намного красивее мистера О’Салливана с его бородищей и диким храпом, так мешающим уснуть. И уж, конечно же, этот веселый парень намного симпатичнее зловещего одноглазого капитана.
Фауна еще не сознавала, что впервые в жизни судит о мужчине по его внешности, что ее впервые заинтриговал сам вид смеющегося молодого красавца.
Она все пристальнее всматривалась в набережную, надеясь еще раз увидеть парня. Но драка уже закончилась, толпа разошлась, и моряк исчез. Победительницу поздравляли друзья, а побежденная, всхлипывая и вытирая кровоточащий нос одной рукой, другой пыталась удержать на плечах порванную кофту.
Это зрелище смутило Фауну. Но потом произошло нечто еще более впечатляющее. На пристань въехал желто-синий двухколесный экипаж с парой гнедых лошадей. Искусный кучер подогнал коляску к "Мореходу" и остановил ее так, что Фауне все было прекрасно видно. Из экипажа вышел какой-то джентльмен, предварительно поцеловав руку сидящей внутри леди. Джентльмен приблизился к сходням, ведущим на судно. Однако теперь девочку интересовал не столько экипаж, сколько находившаяся в нем молодая леди. Фауна зачарованно смотрела на нее, ведь это была первая светская дама, встретившаяся ей в жизни. Девочка вытаращила глаза от изумления, заметив элегантную шляпку с загнутыми вверх полями и лентой под подбородком. Она пристально разглядывала напудренные локоны, рассыпанные по плечам знатной леди, ее красивую бархатную накидку - как и шляпка, вишневого цвета. Лицо дамы разглядеть не удалось, но при виде ее нарядной дорогой одежды кровь ударила в головку Фауны. Это зрелище ее опьянило. Она засуетилась и инстинктивно бросилась к треснувшему зеркалу О’Салливана. О, если бы она, став взрослой, смогла одеваться, как эта леди, и разъезжать в красивом экипаже! О, какое это было бы счастье!
На гвозде в углу каюты висела старая бобровая шляпа О’Салливана, которую он надевал, когда спускался на берег не в форме. Девочка сняла ее и лихо, набекрень нацепила на голову. Затем при помощи обрывка веревки подвязала сзади волосы, рассыпав их по обнаженному плечику. Улыбаясь своему отражению в зеркале, она грациозно протянула руку, как это делала леди из экипажа.
Не имея о том представления, девочка обладала природными задатками актрисы - прежде всего восхитительной мимикой. Она ни на минуту не оставалась равнодушной к своему ужасному положению на работорговом судне, но естественная живость и жажда радости побеждали ее горе. Еще совсем ребенок, она могла одновременно смеяться и плакать.
В это мгновение дверь каюты открылась и вошли трое мужчин. Все они были высокого роста и показались Фауне какими-то чудовищами, неожиданно ворвавшимися в ее жизнь.