– Слушай, я к тебе за советами обращаться буду, не возражаешь?
– Не возражаю, – демонстрировал высоты мужской солидарности Данька. – Хочешь, дам первый совет?
– Хочу.
– Сначала покажи мне сумку, которую ты купил Авке. У меня есть мысль.
Мужчины перебрались в комнату, сидя на диване голова к голове, развязали коробку, развернули упаковочный пергамент и извлекли на свет кусок замши, напоминающий бархат.
– Cool, – оценил Данька, – у Авки, то есть у Устьки, таких прибамбасов никогда в жизни не было. Пусть это пока у тебя побудет, я потом заберу и подсуну сеструхе в барахло.
– Думаешь, проканает?
– Не уверен, но попробовать стоит. Если что – назад принесу. А есть еще кола?
Получив в качестве поощрительного приза еще один стакан колы, Данька высосал его и уже поднялся уходить, но тут его взгляд упал на прислоненную к стене у дивана гитару.
Забыв о достоинстве члена мужского клуба, по-девчоночьи ойкнул:
– А это твоя?
Гитара тут же упокоилась в объятиях щегла, и Мотя в который раз с сожалением осознал, что с Данькой у них гораздо больше общего, чем с его сестрой.
Время текло, мужчины передавали из рук в руки гитару, перебирали струны, демонстрировали друг другу какие-то аккорды, куски каких-то мелодий, так что, когда Данька случайно посмотрел на часы, оказалось, что стрелки перевалили за полночь.
– Блин, – он испуганно посмотрел на Матвея, – мне влетит. Я пошел.
– Если что – зови на помощь, – предложил новообретенному другу Мотя.
Парень отчалил, а Матвей, оставшись в одиночестве, принялся анализировать прошедший день.
Все получилось в высшей степени глупо: подарок и ссора. И шкет прав – исправить ситуацию может только сам Витасик. Пусть выступит Тарасом Бульбой, только наоборот: он убил, он и возродит.
…– Почему так долго? – Разъяренная, как тигрица, Августа выскочила в прихожую. – Чего ты там торчал столько времени?
– Ничего, – Данька втянул голову в плечи, – колу пили.
– А что там за музыка играла? – Августа шарила по лицу брата сканирующим взглядом.
– Телик работал. – Наученный горьким опытом, Данька под пытками бы не признался, что держал в руках гитару.
Доставшаяся в наследство от отца гитара была упрятана с глаз подальше на чердаке тети Любы. Всякую другую, неведомыми путями приблудившуюся к Даньке гитару ждала та же печальная участь – от нее безжалостно избавлялись.
– Три часа, значит, колу пили? А ты не боишься лужу ночью напустить?
– Не боюсь, – хихикнул Данька. Он готов был подыгрывать сестре и терпеть любые унижения, только бы она не заметила следы запретного удовольствия. Они, эти следы, были очевидны: по малолетству Данька не научился еще ликвидировать печать просветления на лице, к тому же подушечки пальцев выдавали его с головой – покрасневшие, они до сих пор ощущали гитарные струны, как руки – тепло деки.
– А еще что делали? – продолжала допытываться Августа.
– Да так, – отмахнулся Данька, – поболтали кое о чем.
– О чем, например?
– Например, о тебе. – Опасный участок разговора был благополучно пройден, Данька расслабился.
– Обо мне?!
– О тебе, тебе.
– И что вы обо мне говорили?
Данька не отказал себе в удовольствии поиздеваться над тираншей сестрой:
– Чё, интересно?
– Еще чего? Совершенно неинтересно, – стала отнекиваться Августа. – Но это меня касается, поэтому давай выкладывай.
– Так, ничего особенного, просто ты повелась на такую лажу, что твои умственные способности вызывают сомнение у нормальных людей.
– Вызывают сомнение? Мои умственные способности?
– Ага.
– Так, ну вот что: завтра будешь заниматься два с половиной часа.
– Это за что?
– За то, что обсуждал с посторонним человеком сестру.
– Матвей не посторонний, Матвей…
Не-ет, это было уже чересчур – кровь бросилась Августе в голову. Этот омерзительный тип, сосед, настроил против нее брата!
Августа уперлась в бока:
– Не посторонний? А кто? Кто? Отец родной? Или гуру? Кто он тебе? Никто! И ты не имел никакого морального права говорить о родной сестре с чужим человеком, да еще в таком тоне, – перешла на крик Августа. В эту минуту ей было плевать на слышимость в их доме. – И это не мои умственные способности вызывают сомнение, а ваши!
– Наши? – с гаденькой улыбочкой переспросил Данька.
– Ваши! И не смей рожи корчить, паразит!
– Я паразит?
– Все вы паразиты! И папашка, и ты, и он! – Августа ткнула пальцем в стену, за которой, предположительно, находился сосед. – Все вы паразиты!
Она со злостью пнула подвернувшийся под ноги пуфик, и завод закончился. Неприглядность вспышки моментально дошла до разгоряченной Августы, ей, как обычно, стало стыдно, на глаза навернулись слезы. До чего довели, сволочи.
– Иди мойся, – сдавленным голосом выговорила она.
– А ты не хочешь спросить, что мы решили?
– Ах, так вы еще что-то решили? – Слезы высохли.
– Мы решили записать признание этого Витасика на диктофон.
– Кого-кого?
– Ну, этого, который с телевидения.
– Виталия Шутихина, что ли?
– Ну да. Это я придумал, – с гордостью сообщил братец.
– Ты придумал?
– Да, я.
Августа смерила брата оценивающим взглядом:
– Ладно, Штирлиц, быстро умываться и спать.
На пороге ванной Данька оглянулся:
– А если ты обидела человека зря, ты извинишься?
– Много чести.
– Но он ведь ни в чем не виноват, а ты его зачем-то выгнала и обозвала.
– Значит, так ему и надо. Нечего таких друзей заводить, от которых одни неприятности.
– Они дружат двадцать лет, – поделился добытыми сведениями Данька, – и из-за тебя первый раз поссорились.
– Мойся уже, – совсем другим тоном велела Августа и отвернулась, пряча от Даньки дурацкую, глупейшую улыбку.
Первая половина дня у Шутихина оказалась свободна, и в полном одиночестве он спал в собственной постели, что было весьма неосмотрительно, учитывая последующие события.
Разбудил Витасика требовательный звонок в дверь.
Витасик сразу смекнул, что открывать не стоит.
Пока начинающий алкаш прикидывал, каковы его шансы отсидеться, звонок троекратно повторился, так что было совершенно очевидно: рано или поздно открыть придется.
Что за люди такие непонятливые? Страдая от похмелья, Витасик разлепил веки и тут же вынужден был со стоном их закрыть.
Звонок уже трезвонил без пауз, создавалось впечатление, что кнопку вдавили навсегда, замкнули цепь подручными средствами – спичкой или канцелярской скрепкой.
Кряхтя и постанывая, Витасик осторожно сел в постели и потрогал голову. Боль из тупой превратилась в стреляющую. Чтоб он еще раз вот так напился… Да никогда в жизни.
Витасик обвел комнату мутным взглядом в поисках того, на чем можно поклясться. Ничего библейского в его окружении не водилось, но взгляд наткнулся на фотографию родителей, которые со стены с печальным укором взирали на непутевое чадо. Поклясться родителями?
Витасик заранее почувствовал себя клятвопреступником и поежился. Ну их в баню, все эти клятвы.
Спятивший звонок заставил Шутихина выползти в прихожую.
– Кто? – прошелестел он сухим ртом. Заглянуть в глазок мешала резь в глазах.
– Я, – отозвался гость. Ясен пень – Мотька Степура.
Какое-то шестое чувство, подозрительно похожее на голос разума, подсказывало Витасику, что впускать друга не стоит, но руки с разумом не дружили, действовали сами по себе и уже поворачивали замок.
Неожиданно дверь вырвалась из-под контроля, полетела навстречу и приложила Витасика по лбу. На ногах Шутихин и так держался еле-еле, а от удара вообще завалился под вешалку, собравшую на себя барахло всех сезонов, и зарылся под каким-то межсезонным френчем.
– Только не по лицу! – истерично взвизгнул Витасик.
Было от чего впасть в истерику.
Тот самый Мотька Степура, с которым они лишились девственности в одном году, в одном пионерском лагере (не исключено, что с одной и той же вожатой), с которым оприходовали не одну бочку вина и выкурили не один центнер сигарет, – этот самый Мотька Степура был явно в бешенстве и наводил ужас.
– Что ты ей сказал? – Мотя выдернул из кучи тряпья зеленого от похмелья и страха Витасика и потащил в комнату, смахивающую на грим-уборную примы.
– Ничего никому я не говорил, – блеял Витасик, у которого в голове в этот момент все перемешалось: Тоня, одноклассница Ритка, Таня и красотка докторша. Если говорить по совести, он чувствовал за собой грешок, но с похмелья не мог вспомнить какой.
– Что ты сказал Августе? – прогремел в лицо ему Матвей.
– Ах, Августе, – обрадовался Витасик.
– Да! – рявкнул Мотя и намотал на кулак и без того растянутую майку Витасика.
– Я не помню! – извивался и юлил Витасик.
– Даю тебе последний шанс: что ты сказал Августе, – по слогам, с угрозой в голосе произнес Матвей.
Витасик на всякий случай прикрылся подвернувшейся под руку подушкой-думкой:
– Вспомнил! Сказал, что ты нанял актеров, и ограбление было разыграно, – признался он, подглядывая одним глазом за Матвеем.
И не уследил, пропустил удар левой в солнечное сплетение. Бледно-зеленая физиономия сделалась синюшной, Витасик открыл рот и норовил лишиться сознания.
Этого Мотя допустить никак не мог.
Приметив початую бутылку пива в изголовье постели, Матвей вылил содержимое на голову задыхающемуся Витасику и похлопал предателя по щеке:
– Как ты?
– Нормально. – Кончиком сухого языка Витасик ловил пивные ручейки.
– Вот и хорошо. А теперь давай собирайся.
– Куда? Зачем? – запаниковал Витася.
– Расскажешь ей правду.
– Какую? – спросил Шутихин и понял, что сглупил: на него обрушился еще один удар, теперь уже по печени.
– Слушай, – предупредил Матвей, – я ведь могу разозлиться по-настоящему.
Через несколько минут синюшность стала медленно сходить с физиономии Шутихина, кровь прилила к лицу, а заодно и к мозгам.
– Мотя, кажется, я о тебе не все знал, – поделился открытием он.
– Брось, Витася, я же тундра незаасфальтированная, – добродушно напомнил Мотя.
– Ты не тундра, ты стратегический ракетный комплекс наземного базирования, – вяло сострил Витася.
Матвей остроту не оценил:
– Повтори, что ты должен сделать?
– Я понял, понял. Шутихин когда обещает – делает. Съезжу и во всем признаюсь. Честное слово, я почти уже знаю, что скажу.
Витасик еще что-то бубнил, но Матвея не интересовали творческие планы по спасению его репутации. Матвея интересовал результат.
Окончательно протрезвевший Витасик вынужден был признать, что вел себя как последний козел, оговорил друга – глупо и пошло, без огонька. Позор на его седины.
Шутихин не был закоренелым проходимцем – в этой роли он выступал время от времени, исключительно по пьяному делу – и теперь искренне желал помириться с Матвеем. Правда, еще до конца не представлял, каким образом он это организует, но некоторые обнадеживающие мыслишки блуждали в забубённой головушке – зря, что ли, он ваяет нетленку для обывателя?
Сразу после работы Шутихин сделал несколько звонков, встретился с нужными людьми и к ночи имел полное представление о ходе операции, которую собирался провернуть.
Чем больше Витасик погружался в детали, тем больше гордился собой.
План получился конгениальный, недоставало мелочи – денег на его осуществление. У Витасика денег не было – деньги были у Матвея.
Испытывая творческие и похмельные муки, Витасик приехал к Моте с бутылкой – самым необходимым инструментом в переговорах.
– Ты уже видел Августу? – встретил Шутихина Матвей.
– Войти можно?
Скрепя сердце Мотя посторонился.
Шутихин внедрился на кухню и по традиции выставил на стол бутылку коньяка.
– Шутихин, – предупредил Мотя, – если ты еще не поговорил с Августой, пить с тобой я не буду. И не только пить. Я с тобой за стол не сяду, на один гектар, кстати, тоже и руки тебе не подам.
– Нет, я еще не говорил с Августой. Не торопи меня, – пресек возмущенный вопль Витасик, – я же не отказываюсь. Я по этому поводу, кстати, и приехал. У меня есть некоторые мысли, чтобы они оформились окончательно, нужно посидеть, раздавить пол-литра. Где у тебя рюмки? – Витасик застеснялся. – Вот елки, не помню, где у тебя рюмки, – сто лет не был.
– Черт с тобой, – сдался Мотя под напором простодушной наглости, – но учти, если ты мне втираешь, я выкину тебя с балкона.
– Успеешь еще, – пообещал осмелевший Шутихин и полез в холодильник.
В Мотином холодильнике Витасик ориентировался лучше, чем в собственном. Он тут же выудил рыбный пирог, привезенный накануне Лидией Родионовной, колбаску, сырок и лимон. Обвязавшись фартуком, кое-как настрогал всего понемногу, выложил на блюде и нетвердой рукой наполнил коньяком стопки.
– За дружбу, – провозгласил Витася, но Мотя не проникся пафосом момента.
Мотя молча опрокинул стопку, равнодушно зажевал сыром и поднял на Витасика непроницаемый взгляд:
– Давай к делу.
– К делу? Пожалуйста. У меня зреет план, – доверительно сообщил Шутихин, и Мотя сразу насторожился:
– Что еще за план?
– Это секрет. Но поверь, я обещаю тебе грандиозное, сказочное примирение с Августой. Она не устоит. Просто поверь мне. Шутихин если берется что-то делать – делает на совесть.
– Кончай трепаться, – осадил друга Мотя. – Зачем тебе деньги?
– Скажем так: на некое театрализованное сопровождение плана.
– Не темни.
Перед мысленным взором Матвея возник автоматический подъемник с площадкой, на котором он, с цветами в зубах, поднимается к окну Августы. С Витасика станется.
– Мотя, тебе не все равно, что я придумал, если это гарантирует воссоединение с твоей Дульсинеей?
– Какие гарантии?
– Моя голова.
– Это не гарантия, – категорически воспротивился Мотя.
Витасик скроил обиженную физиономию:
– Чем это не гарантия? Я, конечно, золото не добываю в суровых условиях севера, и Пулицеровскую премию еще не заслужил, но у меня есть несколько премий и грамот телерадиокомпании за высокопрофессиональные, беспристрастные репортажи.
Мотя сверкнул глазами:
– И тут Остапа понесло. Ты приехал похвастать своими достижениями?
Витасик свернул преамбулу:
– Так ты дашь денег?
– Сколько? – коротко спросил Матвей.
– Десять тысяч.
Мотя живо представил матушку и все, что бы она сказала по этому поводу, но чертов подлец Шутихин так горячо и проникновенно убеждал, с таким огнем во взоре, что Мотя сломался:
– Черт с тобой. Когда ты приведешь план в исполнение?
– Через неделю.
– То есть в субботу?
Шутихин пошевелил бровями, подсчитывая дни, поскреб заросший щетиной подбородок:
– Ну, получается, в субботу. А ты что-то имеешь против субботы?
– Нет, если это не Шаббат.
– Это не Шаббат – это гораздо круче.
Новый день встретил Матвея косым дождем и шквалистым ветром прямиком в балконную дверь.
Шторы сначала выдуло порывами на улицу, дверь с силой захлопнулась, звякнув стеклами. В ту же секунду ветер вломился назад, шмякнул дверью об стенку, вдул шторы обратно, и два полотнища взлетели к потолку.
Со сна плохо соображая, Мотя спрыгнул с дивана, кинулся ловить шторы, потом сообразил закрыть балкон. Шторы разочарованно вернулись на место и повисли на карнизе.
Из окна открывался вид на разверзшиеся небеса, по балконному остеклению бежали потоки, дождь лупил по навесу – спать бы и спать в такую погоду.
Мотя вернулся в постель, уютно устроил голову на подушках, блаженно закрыл глаза. И в это мгновение за стеной раздались привычные звуки:
– Раз-два-три, раз-два-три, – высчитывала такт маньячка сестра.
– Раз-два-три, раз-два-три, – вторил ей жертва братец.
Вальс из балета Чайковского "Спящая красавица", узнал Мотя. Если бы балетные танцевали в таком темпе, то ползали бы по сцене, как первые мухи, будь все проклято.
Сколько же времени, елки зеленые? Восемь утра – время Дракона, излюбленное время братика и сестрички, ближайших родственников Дракулы. Будь все трижды проклято.
Речи не могло идти, чтобы с таким соседством отоспаться. Не говоря о том, чтобы наладить человеческие отношения (под человеческими отношениями Степура подразумевал отношения между мужчиной и женщиной).
Отпуск уже практически закончился, а он проводит ночи в одиночестве, никуда не поехал, кабриолет не купил и все еще на что-то надеется. Не складывается у них с соседкой. И не сложится. И к черту все.
На острова!
На острова – вот куда он сбежит от врачихи с завышенным уровнем притязаний и ее жертвенного агнца – будущего гения.
Пусть врачиха на ночь пьет бромид, по утрам отсчитывает такт, в обеденное время швыряется сумками, по вечерам слушает отстойный Gipsy Kings, пусть занимается, чем угодно, но – без него.
После островов, конечно, придется вернуться на короткое время, рассуждал Мотя, – привести дела в порядок, арендовать гараж для "шевроле".
Кстати, о гараже. Матвей окончательно проснулся: давно нужно было заняться поисками гаража. Как же он уедет, не пристроив машину?
Вот только дождь пройдет, и он прогуляется к гаражному кооперативу в соседнем дворе.
Приняв решение, Матвей отправился в душ и только под струями горячей воды избавился от преследовавшего его вальса и навязчивого "раз-два-три…". Хоть живи в ванной.
Ничего, ничего. Скоро он уедет и обо всем забудет, как о ночном кошмаре.
… Звонок в прихожей вызвал у Матвея досаду: он никого не ждал и видеть никого не желал. Кроме матушки, конечно. Ну, если быть совсем честным – кроме пирогов и котлет, которыми она его снабжала. Пирог с рыбой заканчивался, и свежий был бы кстати.
Тут Мотя подумал, что не отказался бы сейчас от пирога с яблоками. А, не важно с чем – у матушки пироги с любой начинкой хороши, уговорил он себя.
Сунув ноги в шлепанцы, Мотя поплелся в прихожую. Здесь его ожидало разочарование: за дверью оказалась вовсе не матушка. За дверью оказался здоровенный детина.
– Ты Матвей? – спросил детина грубым голосом.
– Матвей.
– Я войду?
– Зачем? – растерялся Мотя.
– Разговор есть, – исчерпывающе объяснил детина.
– Ну, входи, – разрешил Матвей, хотя гость не нуждался в его разрешении – он уже перешагнул порог и захлопнул за собой дверь.
Моте хватило нескольких секунд, чтобы понять, что его дело – дрянь.
– Проходи, – предложил Матвей, подозревая, что посетителю вообще никогда и ни на что не требуется разрешение.
Кулак у посетителя был с детскую голову, а обветренное лицо и холодный, острый взгляд выдавали в нем человека не склонного к дискуссиям.
Не сводя завороженного взгляда с пудового кулака, Матвей лихорадочно соображал, что могло привести такого человека к нему в дом да еще в такую погоду.
Гость прошел на кухню и угнездился за столом, отчего кухня сразу стала меньше размером.
Мотя неуверенно присел напротив и преданно уставился на посетителя.