- Consolato Britannico, - крикнул Грант. - О Боже! Consolato Britannico.
3
- Послушайте, - проговорил консул, словно Барнаби Грант нуждался в таком сообщении, - дело, знаете ли, скверное. Скверное дело.
- И это вы говорите мне, мой дорогой консул?
- Совершенно верно. Совершенно верно. Итак, надо подумать, что мы можем предпринять, правда? Моя жена - ваша страстная поклонница, - прибавил он. - Когда она об этом узнает, она будет очень огорчена. Она интеллектуалка, - шутливо признался он.
Барнаби не ответил. Он посмотрел на соотечественника поверх толстой повязки, которую любовно наложила сотрудница консульства, и опустил забинтованную левую руку на колено.
- Ну, разумеется, - консул словно кому-то возражал, - строго говоря, это дело полиции. Хотя, должен сказать… Впрочем, погодите минуточку, я сейчас позвоню. У меня есть личные связи… Самое верное - снестись на должном уровне, правильно? Итак…
После нескольких попыток состоялся долгий, практически непонятный разговор, прислушиваясь к которому Барнаби догадывался, что его преподносят как самого прославленного романиста Великобритании. Делая паузы, чтобы переспросить Барнаби, консул со скоростью диктовки изложил детали происшествия и, покончив с ними, рассыпался в благодарностях:
- Е stato molto gentile… grazie, molto grazie, Signore. - Это понимал даже бедняга Барнаби.
Консул положил трубку и состроил гримасу.
- Полиция не слишком-то радует, - сказал он. У Барнаби засосало под ложечкой. - Уверяю, что все возможное будет сделано, но ведь у них маловато исходных данных, правда? - подчеркнул консул. - Все же, - оживившись, добавил он, - всегда есть шанс, что вас будут шантажировать.
- Шантажировать?
- Ну, видите ли, тот, кто взял кейс, вероятно, ожидал найти если не драгоценности или деньги, то что-либо вроде документов, за возвращение которых будет предложено вознаграждение, и таким образом возникнет основа для сделки. Шантаж, конечно, не точное слово, - поправил себя консул. - Вернее было бы сказать вымогательство. Хотя… - Он не любил заканчивать предложения, и его последнее слово повисло в атмосфере крайней неловкости.
- Стало быть, следует дать объявление в газетах и предложить вознаграждение?
- Конечно. Конечно. Мы что-нибудь придумаем. Мы сообщим моей секретарше все что надо по-английски, она переведет и разошлет в газеты.
- Я вам доставляю столько хлопот, - сказал несчастный Барнаби.
- К этому мы привыкли, - консул вздохнул. - Вы говорите, на рукописи стояло ваше имя и лондонский адрес, но кейс был заперт. Конечно, это вряд ли что-нибудь значит.
- Думаю, что ничего.
- Вы остановились…
- В пансионе "Галлико".
- Ах, да. Там есть телефон?
- Да… кажется… где-то записан.
Барнаби рассеянно поискал в нагрудном кармане и вытащил из него бумажник, паспорт и два конверта, которые упали лицом вниз на письменный стол. На обороте одного из них был записан адрес и телефон пансиона "Галлико".
- Вот, - сказал он и подвинул конверт консулу, который сразу заметил на нем герб королевства.
- Да, да. Благодарю вас. - Он усмехнулся. - Я вижу, вы отметились и послали им книгу с надписью, - сказал он.
- Что? Ах, это… Да нет, - пробормотал Барнаби. - Это званый обед. Завтра. Извините, что отнял у вас столько времени. Огромное вам спасибо.
Сияя улыбкой благожелательности, консул протянул через стол ладонь плавничком:
- Что вы, что вы. Очень рад вашему приходу. Учитывая все обстоятельства, я почти уверен… Nil desperandum, знаете ли, nil desperandum. Не горюйте!
Но прошло два дня, и не было ни малейшего отклика на газетные объявления, и ничего хорошего не получилось из долгой, омраченной языковыми затруднениями беседы с очаровательной представительницей квестуры, так что Барнаби не мог не горевать о своей утрате. Он был на обеде в посольстве и пытался соответствующим образом реагировать на соболезнования и заботу посла. Но по большей части он сидел в садике на крыше пансиона "Галлико" среди гераней в горшках и стремительных ласточек. Его спальня стеклянной дверью выходила в глухой угол садика, и он напряженно прислушивался к каждому телефонному звонку в помещении. Порой он готов был уже допустить, что придется заново написать сто тысяч слов романа, но от такой перспективы ему становилось худо физически и морально, и он гнал от себя эту мысль.
Очень часто ему казалось, что он летит куда-то вниз в дьявольском лифте. Из короткого забытья он рывком возвращался к прежнему кошмару. Он говорил себе, что обязан написать и агенту, и издателю, но эта обязанность была горше желчи, и он все сидел и вслушивался, не звонит ли телефон.
На третье утро в Рим пришла жара. Садик на крыше раскалился, как печь. Он сидел один в своем углу с несъеденной булочкой, горшочком меда и тремя осами. От состояния раздражительной апатии он наконец перешел к тому, что могло быть названо отчаянием с большой буквы, и с отвращением говорил себе:
- И всего-то мне нужно хорошенько выплакаться в чью-нибудь просторную жилетку.
Подошел один из официантов.
- Finito? - как обычно пропел он. И когда Барнаби дал положительный ответ, он сделал жест, который можно было принять за приглашение войти в помещение. Сначала Барнаби решил, что официант указывает на то, что здесь слишком жарко, но потом подумал, что по какой-то причине его хочет видеть хозяйка.
И вдруг в нем всколыхнулась надежда - он увидел, как из дверей выходит и направляется к нему полный мужчина в куртке, наброшенной на плечи. В спину ему светило солнце, и он казался призраком, темным и нематериальным, но Барнаби сразу узнал его.
Перед его глазами замелькали картины злосчастного дня. Он видел мужчину, как тогда, между головами влюбленных, под аккомпанемент грома и молний. И он не мог бы сказать себе, было ли испытанное им чувство лишь опасливым облегчением или блаженной разрядкой двухдневного напряжения. А когда мужчина оказался в тени и вынул из-под пиджака его кейс, Барнаби лишь подумал, что хорошо бы вдруг не потерять сознание.
- Мистер Барнаби Грант? - спросил мужчина. - Думаю, вы рады видеть меня, так ведь?!
4
"Галлико" неожиданно переполнился горничными, и пришлось сбежать в крохотное кафе неподалеку, в тенистом переулочке близ Пьяццы Навона. Так предложил его спутник.
- Если только, конечно, вы не предпочтете что-нибудь пошикарнее - например, вроде Пьяццы Колонна, - сказал он насмешливо, и Барнаби содрогнулся.
Он взял с собой кейс и, по настоянию своего посетителя, открыл его. Там в двух папках, перетянутых широкими резиновыми лентами, лежала его книга. Последнее письмо от агента по-прежнему находилось сверху, как он положил его.
Возбужденный, он предложил своему гостю коктейли, шампанское, коньяк, вино - что угодно, - но когда ему напомнили, что еще нет десяти утра, снизошел до кофе.
- Так вы позволите мне в более подходящий час, - сказал он, - а тем временем я должен… гм… конечно.
Он сунул руку во внутренний карман пиджака. Его сердце до сих пор билось как сумасшедшее.
- Вы думаете о вознаграждении, которое столь щедро обещали, - сказал его спутник. - Прошу вас - не надо. Это исключено. Оказать услугу, хотя бы и незначительную, самому Барнаби Гранту - это и есть наивысшее вознаграждение. Поверьте.
Этого Барнаби не ожидал, он тотчас же почувствовал, что поступил в наивысшей степени некрасиво. Надо полагать, его ввел в заблуждение внешний вид человека: не только поношенная куртка из альпаги, которая сменила английский твид и точно так же была наброшена на плечи, открывая сомнительную рубашку с открытым воротником и потертыми манжетами, не только черно-зеленая шляпа и до предела изношенные ботинки, но нечто неуловимое в самом человеке. "Ах, если бы он оказался посимпатичнее, - подумал Барнаби, - по крайней мере, я обязан относиться к нему с симпатией".
Пока его спутник говорил, Барнаби обнаружил, что предается профессиональному занятию романиста: он уже изучал коротко стриженную, как у американского школьника, круглую голову с редкой челочкой мышиного цвета. Он отметил крайнюю бледность кожи, ее почти женскую гладкость и нежность, неожиданно толстые яркие губы и большие прозрачные глаза, которые так пристально вглядывались в его глаза на Пьяцце Колонна. Голос и манера говорить? Высокий, но приглушенный голос, выговор правильный, но слова он все-таки подбирает. По-видимому, английским ему давно не приходилось пользоваться. Он педантично выговаривал фразу за фразой, словно заранее заучил их для произнесения речи на публике.
Руки у него были пухлые, слабые, ногти обгрызены до мяса.
Звали его Себастиан Мейлер.
- Вы, конечно, спросите, - говорил он, - почему вы подверглись такому, несомненно, мучительному ожиданию. Вы хотите знать подробности, верно?
- Очень хочу.
- Не смею надеяться, что вы заметили меня в то утро на Пьяцце Колонна.
- Заметил. И даже хорошо запомнил.
- Вероятно, я на вас неприлично глазел. Видите ли, я сразу узнал вас по фотографии на суперобложке. Должен признаться, я ваш страстный поклонник, мистер Грант.
Барнаби что-то пробормотал.
- Кроме того, и это имеет больше отношения к делу, я, что называется, старый бывалый римлянин. Я прожил здесь много лет и кое-что знаю о разных уровнях римского общества. Включая самые низкие. Вы видите, я откровенен.
- А почему бы и нет?
- Действительно, почему бы и нет! Полагаю, некоторые наши соотечественники назвали бы мою деятельность разгребанием грязи, но мотивы ее эстетические и, я бы даже сказал, философские - однако я не буду утомлять вас этим. Достаточно, если я скажу, что в ту минуту, когда я узнал вас, я также узнал презренного типа, известного на римском дне под кличкой - я перевожу - "Легкорукий". Он стоял прямо за вашей спиной. Глаза его были нацелены на ваш кейс.
- Боже!
- Да, да. Ну, вы помните, как внезапно надвинулась и разразилась гроза и как под ливнем в суматохе между клиентами с соседних столиков завязался скандал.
- Да.
- И тогда что-то сильно ударило вас в спину и вы упали ничком на столик.
- Все верно, - согласился Барнаби.
- Конечно, вы подумали, что вас задел один из дерущихся, но это было не так. Субъект, которого я только что упомянул, воспользовался потасовкой, выскочил вперед, ударил вас плечом, схватил ваш чемоданчик и бросился наутек. Маневр был великолепно рассчитан и исполнен с величайшей точностью и быстротой. Ваши соседи продолжали кричать друг на друга, а я, дорогой мистер Грант, пустился в погоню.
Он отхлебнул кофе и слегка наклонил голову, как бы выказывая уважение к напряженному вниманию Барнаби.
- Погоня была долгой, - продолжал Мейлер. - Но я шел по следу и, как говорится, загнал добычу. Я правильно выразился? Благодарю вас. Я загнал его в таком месте, которое поставщики сенсационного чтива описали бы как "некое кафе в таком-то переулке, неподалеку от…" и так далее и тому подобное - может быть, мое словоупотребление несколько устарело. Короче говоря, я настиг его в обычном притоне и с помощью средств, о которых лучше всего умолчать, вернул ваш кейс.
- В тот же день, как я лишился его? - не удержался Барнаби.
- О! Как всегда говорит загнанный в угол на допросе: я рад, что вы задали этот вопрос. Если бы я имел дело с менее выдающейся личностью, у меня был бы наготове благовидный способ уклониться от ответа. С вами я так не могу. Я не возвратил вашего кейса раньше, потому что…
Он помедлил, слабо улыбаясь, и, не сводя глаз с Барнаби, задрал рукав на левой, белой и безволосой руке. Он положил ее ладонью кверху и подвинулся к Барнаби.
- Можете убедиться сами, - сказал он. - Они похожи на укусы москита, верно ведь? Но я уверен, вы понимаете, что это такое. Вы понимаете?
- Кажется, да.
- Прекрасно. Я кокаинист. Довольно пошло, не правда ли? Когда-нибудь надо перейти на что-нибудь более клевое. Как видите, я знаком со сленгом. Но я уклоняюсь. Стыдно признаться, но встреча с "Легкоруким" нешуточно потрясла меня. Несомненно, мое здоровье несколько расшатала моя несчастная склонность. Я человек некрепкий. Я принял свою - обычно это называется дозой, - перебрал и отключился до этого утра. Конечно, я не могу рассчитывать на вашу снисходительность.
Барнаби был человеком великодушным, он перевел дыхание и проговорил:
- Я так чертовски рад получить это назад, что не испытываю ничего, кроме благодарности, честное слово. В конце концов, кейс был заперт и откуда вам было знать…
- Но я знал! Я догадался. Придя в себя, я догадался. По весу хотя бы. И по тому, как это, понимаете, передвигалось внутри. И потом, конечно, я прочел ваше объявление: "…содержащий рукопись, которая представляет ценность только для ее владельца". Поэтому я не могу так уж оправдывать себя, мистер Грант.
Он вынул платок сомнительной чистоты и вытер лицо и шею. Кафе было на теневой стороне улицы, но с мистера Мейлера текли ручьи пота.
- Не хотите еще кофе?
- Благодарю вас. Вы очень добры. Очень.
Кофе словно придало ему смелости. Он глядел на Барнаби над чашкой кофе, которую держал обеими пухлыми грязными руками.
- Я вам так обязан, - говорил Барнаби. - Может быть, я могу что-нибудь сделать для вас?
- Вы сочтете меня неприятно неискренним - кажется, мой стиль выражаться изрядно латинизировался, - но уверяю вас, сам факт встречи с вами и то, что я в малой мере…
"Разговор идет вокруг да около", - подумал Барнаби, вслух же сказал:
- Стало быть, вы должны со мной поужинать. Давайте назначим время!
Но мистер Мейлер, сцепивший руки, очевидно, готов был заговорить по существу и очень скоро заговорил. После долгих отнекиваний и самоуничижительных замечаний он наконец признался, что сам написал книгу.
Он работал над ней три года: теперешний вариант - четвертый по счету. По горькому опыту Барнаби знал, что его ожидает, и также знал, что обязан покориться судьбе. Произносились слишком знакомые фразы:
- …ценю чрезвычайно ваше мнение… Просмотреть рукопись… Совет такого авторитета… Заинтересовать издателя…
- Разумеется, я ее прочту, - сказал Барнаби. - Вы ее захватили с собой?
Выяснилось, что мистер Мейлер сидел на ней. С ловкостью фокусника он выхватил ее в то время, как Барнаби занимался своим возвращенным имуществом. Он положил ее на стол, завернутую во влажную римскую газетку, и дрожащими руками извлек на свет. Мелкий итальянизированный почерк, но, к радости Барнаби, рукопись была невелика. Может быть, сорок тысяч слов, может быть, если повезет, и того меньше.
- По длине, боюсь, это не роман и не повесть, - проговорил автор. - Но так получилось, и такую ее я и ценю.
Барнаби быстро взглянул на него. Губы мистера Мейлера поджались, и уголки их поднялись. "В конце концов, не такой это тяжелый случай", - подумал Барнаби.
- Надеюсь, мой почерк не доставит вам лишних затруднений, - сказал мистер Мейлер. - Я не могу позволить себе машинистку.
- По-моему, он очень четкий.
- Если так, то это отнимет у вас не более нескольких часов. Может быть, дня через два я могу?.. Но я становлюсь навязчивым.
"Я должен отделаться от этого покрасивее", - подумал Барнаби и сказал:
- Послушайте, у меня предложение. Поужинаем вместе послезавтра, и я скажу вам свое мнение.
- Как это любезно с вашей стороны! Я ошеломлен. Но прошу вас, позвольте мне… если вы не возражаете… ну, где-нибудь… в скромном местечке… как это, к примеру. Как видите, это маленькая траттория. Их феттучини действительно превосходно, да и вино вполне пристойно. Хозяин - мой приятель и как следует позаботится о нас.
- Все это звучит прекрасно, конечно же, давайте встретимся здесь, но, с вашего позволения, мистер Мейлер, плачу я. Меню выбираете вы. Я целиком полагаюсь на вас.
- Правда? Неужели! Тогда я поговорю с ним заранее.
С этим они и расстались.
В пансионе "Галлико" Барнаби рассказывал о возвращении рукописи всем, кого встречал: хозяйке, двум слугам, даже горничной, которая практически не знала английского. Кто-то его понимал, кто-то нет. Все радовались. Он позвонил консулу, который разразился поздравлениями. Он заплатил за объявления.
Разделавшись со всем этим, он, перескакивая с главы на главу, проглядел некоторые места своей рукописи, которые, как он чувствовал, следовало бы переписать.
Ему пришло в голову, что после трех столь напряженных дней наконец-то наступила разрядка; все эти терзания - и вдруг норма, подумал он и перевернул страницу.
В углублении между листами, скрепленными скоросшивателем, он заметил пятно, а разогнув папку пошире, он увидел некоторое количество чего-то, напоминавшего пепел от сигареты.
Он бросил курить два года назад.
Поразмышляв (и тщательно осмотрев замок кейса), он сказал себе, что женщина, помогавшая ему в Лондоне по хозяйству, не выпускает изо рта сигарету и неумеренно любопытна и что рукопись часто лежала открытая на столе. Это соображение успокоило его, и он уже мог с достаточным самообладанием поработать над книгой, а после обеда почитать недоповесть мистера Мейлера:
Себастиан Мейлер
"АНДЖЕЛО В АВГУСТЕ"
Это было неплохо. Малость вычурно. Малость орнаментально. Местами непристойно, но в пределах разумного. И, учитывая, что это четвертый вариант, более чем небрежно: пропущенные слова, повторения, многословие. Барнаби подумал, что, может быть, во всех этих огрехах виноват кокаин. Но печатают и гораздо худшее, и, если мистер Мейлер состряпает еще пару рассказов, так, чтобы получился том, можно без особого труда найти издателя.
Его поразило забавное совпадение, и, когда в назначенное время они встретились за ужином, он сообщил об этом мистеру Мейлеру.
- Кстати, - сказал он, наполняя бокал мистера Мейлера, - ваша побочная тема прямо-таки выплеснулась из моей книги.
- Нет-нет, - запротестовал его собеседник и прибавил: - Но разве нам не говорили, что на свете всего - сколько их, три, четыре - основополагающих темы?
- И что все сюжеты можно свести к одной из них? Да. Впрочем, это только частность вашей повести, вы ее не развиваете. Более того, она представляется мне посторонней, и ее можно было бы опустить. Это предложение не продиктовано профессиональной ревностью, - прибавил Барнаби, и они оба рассмеялись, мистер Мейлер намного громче, чем Барнаби. Он, очевидно, повторил шутку по-итальянски своим знакомым, которых приветствовал по прибытии и представил Барнаби. Они сели за соседним столиком и были весьма навеселе. Воспользовавшись удобным случаем, они выпили за здоровье Барнаби.