* * *
"Ровно в пять часов я услышал скрежет ключа в двери женской камеры. Мы были свободны, нам не придется платить своими жизнями за чужие поступки. На улице стояла непроглядная темень, и прямо с порога нас осыпала холодная морось. Мы направились к моему дому. Поспать нам уже не удастся, но если Анни захочет, она успеет немного отдохнуть. Анни прижалась ко мне, обняла за спину, а я обхватил ее плечи. Никогда еще мы с ней так не ходили; я чувствовал себя непобедимым.
Комар даже не проснулся. Мы прошли в мою комнату и легли на кровать. Я был готов заняться любовью и начал было целовать Анни, но она легонько оттолкнула меня и села на постели, прислонившись к стене. Ей хотелось сделать это со своим мужем, а не просто с мужчиной. Этот довод меня не смутил; я сказал ей, что долго ждать не придется, можно пожениться хоть сегодня вечером: я попрошу отца Андре, и он нас обвенчает, даже если мы явимся без предупреждения. Отец Андре был священником в нашей деревне.
И тогда она будет счастлива и успокоится, и мы будем любить друг друга, и вместе поедем за Луизой - как муж и жена, как ее родители, - если я не против, если захочу взять на себя роль отца.
Я смотрел на Анни, ставшую вдруг такой неприступной. Никогда не подозревал, что она настолько религиозна. Еще вчера меня удивил вид распятия у нее в комнате.
Внезапно Анни вскочила на ноги и с веселым смехом начала кружиться в вальсе, напевая: "А вот и танец для жениха!", с каждым поворотом приподнимая и опуская свитер, чтобы показать или спрятать свою прелестную грудь: белья на ней не было. Потом она резко остановилась и бросилась в мои объятия, прося прижать ее к себе покрепче… еще крепче. И сказала, что зайдет за мной на почту в два часа дня, когда я закончу работать, "и мы поедем прямо в церковь, верно, Луи?".
Потрясающе! Только откуда она знала, что я ухожу с почты в два часа? Я уж было собрался спросить ее об этом, как в комнату ворвался Комар со своим обычным истошным воплем:
- Завтрак готов, приятель!.. И приятельница! - добавил он при виде Анни. Ее присутствие здесь, рядом со мной, ничуть не удивило его, напротив. - Ага! Значит, вы все-таки встретились!
Ну вот и ответ. Анни все разузнала у Комара.
Комар и был тем парнем с сальной усмешкой. В тот день, когда я начал работать на почте, он предложил мне занять эту комнату: его лучшего друга, который ее снимал, арестовали; он бы и рад его ждать, да больно деньги нужны. Если друг вернется, мне придется съехать, а до тех пор… Однако прошло три года, а друг все не появлялся; тем временем ни мне, ни Комару не приходилось жаловаться друг на друга. Он был жутко безалаберным, я маниакально любил порядок во всем. Вместо того чтобы ссориться, я наводил порядок в его квартире, а он - в моей жизни. Сам я был для этого слишком робок. Со своими кратковременными подружками я всегда знакомился через него. Мы с ним как будто жили в разных городах: я в упор не видел хорошеньких девушек, а он их как будто сам фабриковал пачками. Любая из его пассий была очаровательна и вдобавок имела не менее очаровательных подруг. Бывают люди, прямо-таки созданные для того, чтобы обнаруживать красоту в любом месте. Когда я спрашивал Комара, где он их находит, он неизменно отвечал: "Да на улице, их там как собак нерезаных!" Меня раздражало это выражение, но сколько я ни просил его сменить пластинку, он любил его повторять. И не по злобе, просто наш Комар таким уродился.
- Знаешь, а такие, как эта, на дороге не валяются. Теперь ясно, почему тебе мои не нравились.
Он сказал это, когда Анни ушла в ванную. Потом мы позавтракали втроем, нам было очень весело, мы смеялись без умолку. После завтрака мне пришлось уйти на работу. Комар в тот день был выходной. Анни тоже - по крайней мере, так она мне сказала. Она проводила меня до почты и вместо прощания легонько чмокнула в щеку возле губ со словами: "Ну до скорого, мой почти-муж!" Этого я никогда не забуду.
Всю первую половину дня я не отрывал глаз от часов, проклиная стрелки, которые ползли как черепахи. Без трех минут два я натянул куртку и вышел. Анни на улице не было. Ну да понятно, я вышел раньше условленного времени. Но она не появилась и в половине третьего. Я прождал ее до трех часов, топчась на тротуаре и теряясь в догадках. Потом страшно разозлился. Куда она могла подеваться? Неужели так и будет надувать меня всю жизнь? В двадцать минут четвертого я постучался в ее комнату. Ответа не было. Я нажал на дверную ручку, она подалась, дверь была не заперта. Я решил дождаться ее здесь, но тут увидел на столе статуэтку "Невидимый предмет": казалось, женщина смотрит прямо на меня. А в ее руках, которые еще вчера обнимали пустоту, был листок бумаги. Подойдя ближе, я заметил на нем рисунок.
Рисунок, который я никогда не видел, но который был мне на удивление знаком.
Он изображал мальчика, играющего с куклой на берегу озера, рядом с грудой камней.
А на поверхности озера почерком Анни была написана фраза из четырех слов. Лучше б я никогда ей их не говорил!
Здесь наконец я упокоилась.
Это была эпитафия, которую Элизабет Виже-Лебрен завещала высечь на своей могильной плите; когда-то в детстве я рассказал Анни биографию этой художницы.
Меня словно током ударило. Я ничего не понимал. Что могло произойти между сегодняшним утром, когда она строила такие радужные планы на будущее, и этим письмом, этим рисунком, напугавшим меня до смерти?
Голова моя работала лихорадочно, но сам я стоял, не в силах шевельнуться, пока не почувствовал под пальцами какие-то шероховатости и не перевернул листок. На обратной стороне были наклеены буквы, вырезанные из газеты:
НЕХОРОШО ИГРАТЬ В ПРЯТКИ
КТО-ТО СКАЖЕТ
ВАШЕМУ НОВОМУ ДРУЖКУ
ЧТО ОН СПИТ
С ПРОДАЖНОЙ ДЕВКОЙ
У меня кровь застыла в жилах. Анни - проститутка?
Видимо, она получила это письмо сегодня утром.
Я кубарем скатился с лестницы, вскочил на свой велосипед и помчался вперед, исступленно крутя педали.
Значит, ей была известна моя тайная игра с фарфоровыми куклами: скорее всего, она следила за мной, когда я их топил.
Я ехал все быстрее и быстрее, разгоняя криками прохожих, чтобы они сошли с тротуара и освободили мне дорогу.
Не может быть, она этого не сделает! С каждым поворотом педалей мне вспоминалась какая-нибудь подробность нашей встречи, обретавшая новый смысл в мрачном свете этого разоблачения.
Те самые ключи, которые якобы нужно было вернуть.
Я жал на педали.
Ее нетерпеливое желание помыться, как только она вернулась из магазина. Неужели в это время она приняла последнего клиента? Ради прекрасных глаз сводницы, к которой была привязана после стольких-то лет "службы"? Или ради прекрасных глаз постоянного клиента, такого настырного, что легче было уступить, чем объясняться? Так быстрее. Да, наверняка ревнивый клиент, влюбленный клиент. У нее, наверно, таких десятки. Может, он-то и написал эту анонимку. Чтобы запугать ее, чтобы причинить боль. Отомстить за то, что она предпочла его другому.
Я жал на педали. Я должен был нагнать ее, прежде чем…
А эта статуэтка, принесенная ею ни к селу ни к городу? Единственная вещь, которая была ей дорога в комнате, где она оставила все относившееся к ее прошлому - тому прошлому, которое "не считается". Потому что комната, куда она меня привела, ей не принадлежала - я и это вдруг понял.
И я жал на педали.
Эта ее манера ходить взад-вперед, когда она готовила нам цикорий, открывая шкафчик за шкафчиком в поисках чашек; эти колебания, которые я объяснил волнением от встречи.
И это молчание, когда я спросил, что она выращивает в горшках на окне. Она не знала названий тех цветов. И неудивительно, ведь она здесь не жила.
Я жал на педали. Встречные деревни мелькали передо мной, только недостаточно быстро.
Наверняка она попросила друзей временно пустить ее в эту комнату, - ведь нужно же было куда-то меня привести.
Я жал на педали.
Убогое нижнее белье. Страх испытать наслаждение в чужой постели, пропахшей другой женщиной.
Я жал на педали.
А это странное распятие над кроватью, которое я приписал ее набожности. Ничегошеньки я не понял. Она хотела спать с законным мужем, и только с мужем. Как иначе она могла бы выделить меня из толпы других мужчин, чтобы не утопить в той мерзкой трясине, куда погружалась месяц за месяцем все эти годы?
Я жал на педали. И высматривал лес на горизонте.
Может, она встретила кого-то из этой трясины в баре, где я ее ждал? Поэтому и не вошла, а просто постучала в окно? А ресторан, где мы ужинали, - наверняка она выбрала его, так как была уверена, что не встретит там никого из них.
Я остервенело жал на педали. Вот и указатель деревни "Н." промелькнул на обочине; осталось только одолеть крутой вираж, а там, в нескольких сотнях метров, будет озеро. Однако, проезжая мимо "Лескалье", я по старой привычке притормозил - сколько раз я делал это вечерами, когда с ума сходил от ревности и тоски. А вдруг она тоже по привычке остановилась здесь, почувствовав, как слабеет ее решимость? Вдруг ощутила, как любовь к Луизе снова проснулась в ней, пробудив волю к жизни? Вдруг это чувство подсказало ей, что ребенок любит свою мать, кем бы та ни была в настоящем и в прошлом? Я озирался, ища глазами ее велосипед, прислоненный где-нибудь к ограде. Но вокруг было пусто, только занавеска на первом этаже билась на ветру, вылетая из открытого окна. Как призрак. Это видение заставило меня еще сильней налечь на педали; я должен был успеть, должен был помешать ей сотворить непоправимое.
А может, она и кашляла нарочно прошлой ночью, симулируя приступ астмы? Предпочитая, чтобы немцы взяли нас до того, как я попытаюсь переспать с ней. Мы ничем не рисковали, такое уже бывало с ее друзьями, и всех их благополучно отпускали… Добиться отсрочки на одну эту ночь, а завтра мы поженимся, и ей уже не придется отказывать мне в близости и оправдываться. Мы станем мужем и женой и будем любить друг друга на законных основаниях.
А ведь какой счастливой выглядела она нынешним утром! Как надеялась начать все сначала, выстроить… нет, перестроить свою жизнь - теперь уже со мной и Луизой! Как ей хотелось избавиться от нынешнего существования! Тот, кто прислал ей анонимку, наверняка знал обо всем, и этого она не вынесла.
Я жал на педали. На каждом повороте я надеялся, что вот сейчас она появится и я подбегу к ней и стисну в объятиях и скажу, что согласен с ее словами насчет прошлого, одна часть которого имеет значение, а другая не считается. Или я найду ее на берегу озера, где она будет сидеть, свернувшись в комочек от стыда, что не осмелилась это сделать, потому что человеческое существо слабо и трусливо, и тем лучше. Или потому, что она одумалась и поняла, что я ее не брошу, что мне плевать, кем и с кем она была. Или, может, она побоялась зайти в эту воду, вспомнив, как здесь, на берегу, она и ее родители устраивали втроем пикники. Лишь бы увидеть там, вдали, ее фигурку. Увидеть и обнять. И поцеловаться по-настоящему, нашим первым взрослым поцелуем, так непохожим на наше детское чмоканье. И наши утренние планы ни на йоту не изменятся, мы пойдем в церковь и поженимся там, где я ее полюбил. Мы станем первыми новобрачными без обручальных колец, но отец Андре, конечно, сделает исключение для таких "неразлучных", как мы, - в конце концов, ведь птицы без них обходятся.
Человек всегда надеется предотвратить несчастье.
Я звал ее, кричал до хрипоты, бегал вокруг озера - и вдруг заметил ее велосипед в густой траве у берега. Возле заднего колеса виднелась пролысина черной земли, и я понял, что она взяла с этого места несколько камней, набила ими карманы, и теперь они лежат на дне озера вместе с ней. Я прыгнул в воду и стал нырять, но взбаламученная тина мешала мне видеть. А может, это были слезы, не знаю. Уже давно стемнело, когда я оставил попытки найти ее. Но я сидел и ждал: может, хоть тело Анни всплывет на поверхность. Камни могли удержать на дне легонькую куклу, но не вздутый труп, пропитанный водой. Вода сильнее камней. Камень, ножницы, бумага, карандаш, огонь, ВОДА. Тело Анни так и не всплыло. Анни всегда была частью моей жизни. Мне исполнилось два года, когда она родилась, она была младше меня на два года без нескольких дней, а когда она умерла, мне было двадцать лет, двадцать лет без нескольких дней. Если в два года без нескольких дней человек еще не знает, что встретил единственную любовь своей жизни, то в двадцать лет без нескольких дней он уже знает, когда она умерла. И тогда спрашивает себя, для чего он живет. Некоторые люди думают, что умрут, если их "пары" не станет, но я-то всегда знал, что такого не бывает, мой отец ни разу не говорил моей матери, что кто-то умер от любви."
* * *
Я ждала две недели, но письма больше не приходили.
Этот загадочный Луи ворвался в мою жизнь, обрушил на меня свои откровения, дал понять, что моя мать мне вовсе не мать, что моя настоящая мать - якобы эта самая Анни, которая тоже умерла, а потом взял да испарился, и плевать ему на то, что я теперь ночей не сплю.
А ведь мог бы написать под конец: вот, мол, думаю, вы все поняли, Луиза - это вы; сожалею, что приходится сообщать вам об этом в такой форме, но вот мой номер телефона, позвоните, если захотите со мной поговорить…
Ну нет, моя дорогая, ты слишком много хочешь, разве такой тип решится сказать все до конца, ведь он полагает, что тайны должны умирать вместе с теми, кто ими владеет. Тогда зачем же, зачем он вообще высунулся, этот псих? Моя мать умерла - ведь умерла? Более того: обе мои матери умерли!
А вообще-то меня зовут не Луиза. И дата рождения не та. Я успокаивала себя, чем могла. И потом, я так и не нашла следов пресловутой деревушки Н., где имеется какая-то деревянная церковь. Да и все остальные признаки тоже никак не давались мне в руки.
Там на поперечной улице есть картинная галерея, сказал он, нужно пройти мимо нее и сразу повернуть за угол направо. Дом № 65. Я позвонил в дверь. Мне открыла сама мадам М. Она держала на руках ребенка.
Тщетно я копалась в самых ранних своих воспоминаниях; по-моему, мы никогда не жили в доме № 65.
"Лескалье"… Так называлась красивая вилла, возвышавшаяся посреди нашей деревни, напоминая лебедя в стае воробьев.
Мне трудно было представить себе, как это родители ни слова не сказали мне об этой вилле. Я долго разыскивала хоть какое-то место с таким названием - "Лескалье", - но ничего не нашла. В общем, сплошной туман.
А вдруг мой следующий вздох станет последним? В ужасе я затаил дыхание и, повернувшись к статуе святого Роха, мысленно стал молиться ему: он ведь исцелял умиравших от чумы, значит, может спасти и меня.
Святой Рох, Рох из Монпелье (ок. 1300–1350). Исцелял больных чумой во время паломничества в Рим. Заразившись от них, удаляется в лес. Там его врачует ангел, а пес, живущий по соседству, носит ему хлеб, и он выздоравливает. Позже умирает в тюрьме, отвергнутый родными и близкими. Его культ распространяется в XV в. по всей Европе, однако сходит на нет по мере исчезновения чумы, от которой, как все считали, святой умел исцелять. Святого Роха можно узнать на изображениях по посоху, который он держит в руке. Иногда его изображают также с сумой на плече, в шляпе и плаще паломника. Рядом с ним тот самый пес, он приподнимает полу плаща святого Роха, чтобы была видна чумная язва на его ноге. Ему молятся, когда на город обрушиваются эпидемии опасных болезней. Святому Роху посвящены десятки церквей и часовен, его статуи можно увидеть во многих городах Европы.
(Энциклопедия "Малый Робер").
Иначе говоря, разыскивать церковь, где имеется статуя святого Роха, все равно что искать иголку в стоге сена, - или деревню Н., где есть озеро, или деревню Н., где читают "Ла Газет".
Улица Саблиер. Улица Ипполита Мендрона. Номер 3… 14… 32… 46. Не знаю, как мне удалось найти мастерскую Альберто в доме № 46 по улице Ипполита Мендрона. Наверно, так сомнамбулам удается ходить по карнизам, не падая вниз.
Я отправилась по этому адресу. И обнаружила там мастерскую… Альберто Джакометти. Ни больше ни меньше!
И все совпало. У него действительно был брат Диего, и они вдвоем бежали из Парижа за несколько дней до прихода немцев. Но он уже умер и ничего не сможет мне сообщить. Альберто Джакометти - нет, он слишком великий, это не может быть правдой. Иначе я бы наверняка слышала о нем от родителей. Эта мысль меня утешила, очень уж хотелось видеть в ней подтверждение того, что все эти письма - чистейший вымысел, игра авторского воображения; в общем, я слегка успокоилась.
Может, этот тип в конце концов заявится собственной персоной ко мне в кабинет, со словами: "Здорово я вас разыграл? Ну так как, будете меня печатать?"
И все завершится веселым обедом в каком-нибудь ресторане. А потом я схожу к маме на могилу, расскажу ей эту историю и попрошу прощения за то, что усомнилась в ней.
И тут зазвонил телефон.
При каждом звонке - на работе или дома - я первым делом думала: это Никола, сейчас он скажет, что раскаивается в своих словах: поразмыслив, он пришел к выводу, что на свете полно людей, которые не собирались заводить ребенка, а потом вполне хорошо с этим справлялись, так почему бы и нам не попробовать?..
- Здравствуйте, мадам, говорит профессор Винникотт. Ваша помощница дала мне ваш номер, сказав, что вы разыскиваете деревянные церкви.
Это был американский профессор, обосновавшийся в Париже лет пятнадцать тому назад; несмотря на этот солидный срок, он говорил с ужасающим акцентом. Какой-то американский музей прислал его во Францию, когда разразился скандал с церковью Нюизман-о-Буа.
Нюизман-о-Буа? Вот это да - название начиналось с буквы "н", и я прикипела к трубке.
Это случилось много лет назад. Сильные наводнения, случавшиеся в Париже с 1910 по 1955 год, заставили городские власти построить на Сене и ее притоках множество плотин и водохранилищ, чтобы справляться с этими разрушительными стихийными бедствиями. Однако создание водохранилища Лак-дю-Дер-Шантекок на Марне обернулось трагедией, а именно полным уничтожением сразу трех деревень - Шантекок (от нее осталось лишь название, которое носит теперь только озеро), Шанпобер-о-Буа и Нюизман-о-Буа. Местные жители могли только беспомощно смотреть, как сводят под корень лес, крушат и сжигают дома и затапливают их деревни. Ради того, чтобы Париж больше не страдал от наводнений, этих людей лишили буквально всего. Их согнали с насиженных мест, их дома ушли под воду "во имя общественного блага" - такое невозможно понять до конца, не испытав на собственной шкуре; многие не могут оправиться от этого до конца жизни. Кстати, американские индейцы в подобной ситуации попросту вымерли.