Но прошло больше двух лет, а природа все "не брала свое". Другие пары, вступившие в брак одновременно с ними, уже имели по ребенку, а некоторые и вовсе ждали второго. Мадам М. совсем отчаялась. Она пробовала самые тяжелые курсы лечения. Принимала снадобья, которые готовила сама, но и они не помогали. Тогда она стала подвергать себя процедурам, скорее похожим на самоистязание. Но все попытки оказались тщетными, ей так и не удалось забеременеть. Некоторые подробности ее рассказа были ужасны. Вот почему она и поселилась в "Лескалье". Чтобы избавиться от этих жутких воспоминаний.
Когда она наконец выговорилась, губы ее посинели, а вода в ванне совсем остыла. Софи стучала в дверь: обед тоже остыл. Мадам М. встала на ноги, и я не смогла удержаться от взгляда на ее тело: кожа ниже талии была вся в шрамах. Они уже побледнели, но я-то видела, что это следы от ударов хлыста, нанесенных ею самой. В какой-то книге она вычитала совет: "Чтобы разбудить дремлющие органы, следует бичевать себя до крови, особенно ягодицы и внутреннюю сторону ляжек". Я не понимала, как она могла решиться на такую пытку, и задала ей этот вопрос. Она ответила ледяным тоном: "Потому что это единственное средство, помогающее бесплодным женщинам". Никогда еще она не смотрела на меня такими недобрыми глазами. Помню, в ту минуту я подумала, что она вовсе не считает меня "достойной ее любви", как она всегда уверяла.
Мы сели за стол. Ни у нее, ни у меня не было аппетита, но мы заставили себя есть - это хотя бы позволяло нам не разговаривать. Мне казалось, теперь я лучше понимала ее. Ведь у меня не было ни брата, ни сестры, и мне недоставало их так же, как ей недоставало ребенка, которого она не могла родить. Я попыталась утешить ее, сказав, что когда-нибудь у нее все получится, - вот и мои родители ждали много лет, прежде чем я родилась. Она даже не ответила и продолжала есть, замкнувшись в угрюмом молчании.
Мои родители, а теперь еще и мадам М. У меня не выходило из головы это странное совпадение: почему рядом со мной столько людей страдает от бездетности? До сих пор мне было непонятно, в чем заключается мое жизненное предназначение, но в тот момент, сидя над тарелкой с жарким, я подумала: а может, оно как раз и состоит в том, чтобы бороться с бесплодием? И вдруг все стало ясно как день. Комната без стен, холсты, краски, Альберто, - наконец-то я нашла способ отблагодарить ее за все, что она для меня сделала. Я только не знала, как сказать ей об этом. Случайно мне попалась на глаза газетная страница с письмами читательниц. Я схватила лист бумаги, ручку и начала писать, читая вслух свое послание:
Дорогая Ортанс-Болтанс! Женщина, которую я люблю всей душой, не может иметь детей. А я не хочу их иметь. Единственное, что мне нужно в жизни, - это живопись. Поэтому я готова родить ребенка для нее. Таким образом я в свою очередь смогу одарить ее тем, чего у нее нет.
Мадам М. сидела опустив голову, и я видела, как в ее тарелку капают слезы; она продолжала есть, не глядя на меня и содрогаясь от беззвучных рыданий. Наконец она через силу пробормотала, что молоденькая девушка, написавшая это письмо, сама доброта, но она не представляет, на что идет, и Ортанс-Болтанс, конечно, не замедлит охладить ее пыл. Затем она встала и вышла из столовой. Больше мы об этом не говорили.
Прошло еще два месяца, и однажды она сказала мне, что согласна. Я даже не сразу поняла, о чем речь. Потом она прошептала: "Нам придется соблюдать крайнюю осторожность, чтобы никто ничего не узнал". Услышав это, я так оторопела, что даже не смогла ей ответить. Свое великодушное предложение я высказала сгоряча, когда у меня в голове все смешалось - уверенность в своей способности к деторождению и ее бесплодие, ее горе и моя благодарность. Но теперь я была склонна думать, что это идея из области фантастики. И я тешила себя мыслью, что ее муж не согласится на такое.
- Мне удалось уговорить мужа. Это будет всего один раз, только один, и если получится - хорошо, а не получится - делать нечего, значит, такова Божья воля.
Она даже не спросила, не передумала ли я. Подробнейшим образом рассказала, как все должно произойти. Мне ничего не придется делать, и она ручается, что это будет совсем недолго. Она все продумала. Ее муж вернется примерно через час, и можно осуществить наш замысел прямо сегодня вечером.
Я в себя не могла прийти от изумления: неужели он согласен?!
- Давайте подождем до завтра!
Вот все, что я смогла из себя выдавить. Я чувствовала, что на меня надвигается какая-то драма, но моей храбрости хватило лишь на эту жалкую уловку: "Подождем до завтра!" Мне не хотелось потерять девственность при таких обстоятельствах. С человеком, которого я совсем не знала. Впервые в жизни.
Мадам М., видимо, подумала, что я стараюсь увильнуть от своего предложения, но это было не так. Мне просто требовалось хоть немного времени, чтобы свыкнуться с предстоящим. Я знала, что выполню обещание. Отступать было поздно, и вдобавок я никогда еще не видела ее такой счастливой. Притом я даже не боялась. Она так подробно описала мне эту "процедуру", что у меня сложилось впечатление, будто я должна подвергнуться врачебному осмотру. Ни больше ни меньше. Ну а к этому я давно уже привыкла.
Мне только хотелось побыть одной. Постоять перед холстом. Не для того чтобы размышлять - наоборот, постоять, ни о чем не думая. Мадам М. слегка смутилась. Войдя в комнату без стен, я поняла причину: за ночь в комнате возникла кровать. А зеркало было задернуто новой красной портьерой, еще более яркой, чем другие. Я не могла находиться в этой комнате. Шагая по аллее, я встретила ее мужа. И даже не осмелилась взглянуть на него.
Однако на следующий день я вернулась в "Лескалье". И все произошло именно так, как она и надеялась. Я забеременела с первого же раза, с девственницами это нередко случается.
Три месяца спустя мы уехали. Нужно было исчезнуть, пока нас не выдал мой пока еще плоский живот. Она все рассчитала заранее. На время моей беременности мы покинем деревню и вернемся только после родов. А потом наша жизнь войдет в прежнюю колею, словно ничего особенного не случилось, разве что она будет нянчить младенца, которого ей так не хватало. И я, наивная дурочка, верила, что все устроится именно так - легко и просто!
В течение всего своего рассказа Анни нервно ходила по комнате, не выпуская из рук чашку с цикорием. Потом вдруг заметила это, поставила ее на стол и села рядом со мной.
- Ты первый человек, Луи, кому я доверила эту тайну. Когда-то я писала о ней своим родителям. Но они так и не получили мое письмо. А ведь Софи, служанка мадам М., клялась и божилась, что отослала его. Никогда ей не прощу.
Анни явно ожидала, что я засыплю ее вопросами: "Что же было дальше?", "Где теперь твой ребенок?". Но вместо этого я, несчастный ревнивец, не придумал ничего лучшего, как злобно съязвить: - Значит, доблестному господину М. повезло не больше моего. Вот уж и впрямь нам всем перепало от тебя только по одному разу!
Лицо Анни горестно сморщилось, на глазах заблестели слезы. Но сейчас мне плевать было на нее, на ее несчастья, на все, что с ней стряслось, - я думал лишь о себе и хотел лишь одного: заставить ее поплатиться за измену, которую до сих пор, несмотря на долгие годы разлуки, не мог ей простить.
Ее обручальное кольцо мозолило мне глаза. Наверное, она не знала, как сообщить мне о своем замужестве.
Колокол соседней церкви отзвонил семь раз. Анни вдруг охнула, сунув руку в карман кофточки: она забыла оставить напарнице ключи от магазинчика, где работала; вот незадача, теперь придется бежать туда, ей совсем не хочется, чтобы ее уволили. Она попросила меня дождаться ее возвращения: ей столько еще нужно мне рассказать, она умоляет простить ее - если она и причинила мне зло, то не нарочно. Она была растеряна, взбудоражена. Торопливо сунула ноги в туфли и выскочила за дверь; незавязанные шнурки волочились за ней следом. Я вслушивался в ее затихавшие шаги на лестнице - ловил эти звуки по старой школьной привычке.
Наша встреча потрясла меня: мы не виделись три года, и я все это время думал, что Анни вышла замуж, уехала куда-то, а может, умерла, но вот она опять ворвалась в мою жизнь - внезапно, без предупреждения. И все мне выложила о себе. Я, конечно, отреагировал совсем не так, как она ожидала. Но это оттого, что мне уже была известна ее история.
А вот ей было неизвестно, что Софи выполнила обещание и что ее мать все-таки получила ее письмо.
Ясно помню эту пожилую женщину: взволнованная, мокрая с головы до ног, она стояла у моей двери, судорожно прижимая к груди большой зонт. В тот день дождь лил как из ведра. Она протянула мне письмо. Я сразу же узнал почерк Анни. В конверте лежала целая пачка листков, густо исписанных от края до края, с обеих сторон, как будто писавшая боялась, что ей не хватит бумаги. Прошло много месяцев с тех пор, как Анни уехала вместе с мадам М.
Лицо Эжени было искажено страхом.
- Я очень боюсь… Такое длинное письмо… Наверняка с ней что-то случилось!
- Ну вот еще! Вы паникуете, как все матери, для вас что длинное письмо, что короткое - всегда дурной знак, - ответил я, стараясь говорить весело, хотя меня тоже обеспокоило это непривычно длинное послание. До сих пор от Анни приходили только открытки в несколько слов. Видимо, на моем лице все же отразилась тревога.
- Что там написано, Луи? Скажи правду, что она пишет?
Я оторвался от чтения, поднял глаза и, встретившись с ней взглядом, сразу понял, что нужно солгать.
- Да ничего особенного. Все хорошо. Все в порядке. Но только вы уж извините, мне сейчас некогда. Приходите вечером, и я вам его прочту не торопясь.
И я скрылся в своей комнате, унося с собой письмо. Скорей, перечесть его без свидетелей! Попытаться понять, как все это могло произойти.
…на следующий день я вернулась в "Лескалье". И все произошло именно так, как она и надеялась. Я забеременела с первого же раза. С девственницами это нередко случается. Через несколько дней я должна родить. Если будет мальчик, назову его Луи, если девочка - Луизой. Очень боюсь - боюсь умереть и больше не увидеть вас. Знайте, я вас очень люблю. И надеюсь, что вы меня простите.
Из всего, что Анни написала родителям, она не повторила в разговоре со мной только эти две последние фразы.
Переписав листки в свою тетрадь, чтобы не забыть из них ни слова, я вышел, сел под навесом и стал наблюдать, как они размокают под дождем. Я решил не читать их Эжени, слишком уж безжалостно прозвучали бы они для этой хрупкой женщины. Анни, беременная младенцем для другой… Нет, ее мать этого не перенесет. Даже мне и то невыносимо больно было думать об этом. Как она могла, как могла позволить этому типу сделать ей ребенка! Глядя на струи дождя, смывавшие чернила с бумаги, я пытался утешить себя мыслью, что люди часто сожалеют о признаниях, сделанных под влиянием страха, и что Анни одобрила бы мой поступок. Кроме того, я не уничтожал правду - просто откладывал ее "на потом". Если Анни, вернувшись домой, все же захочет рассказать матери, как все это случилось, пусть сама это и сделает. А я в тот момент пребывал в уверенности, что действую всем на благо.
Письмо уже невозможно было прочесть: чернила на листках расплылись в лиловые пятна. Вечером я рассыпался в извинениях перед Эжени: мол, оставил письмо на столе у окна и не заметил, что оно открыто, простите, ради бога!
Мне пришлось сочинить другой текст - он касался только что объявленной войны, неразберихи на фронте - словом, всего того, о чем Анни, к большому моему удивлению, ни словом не упоминала в своем письме. Но я оправдывал ее: из-за того, что с ней произошло, она, конечно, ничего не замечала вокруг, да и обстановка на юге страны могла быть не такой напряженной, как здесь, у нас.
Эжени не очень-то поверила в мои россказни - слишком мало я сообщил ей по сравнению с длинным письмом. На это я возразил, что в устном пересказе любой письменный текст становится короче. Мне было стыдно злоупотреблять ее неграмотностью, но я знал, что она не посмеет возразить. И оказался прав: Эжени смиренно кивнула и не задала больше ни одного вопроса. Приняв мое вранье за чистую правду, она только и сказала, что счастлива: наконец-то ее любимая дочка стала писать намного подробнее. Я так и не спросил Эжени, почему для чтения писем от дочери она выбрала именно меня. Наверно, инстинктивно поняла, что такого молодого влюбленного дурня легче поймать на крючок. Или надеялась, что я стану читать ей эти письма вслух много раз, обсуждать их, донося до нее таким образом мельчайшие подробности драгоценного для нее содержания.
- Я не умею читать.
Она произнесла это так ровно и спокойно, будто спрашивала, который час, однако позже, сидя бочком на табурете в коридоре, шепотом призналась мне, что для нее это подлинное мучение. Она подолгу разглядывает письма Анни, но все без толку, ей не удается разобрать ни слова; по вечерам она ложится спать, уповая на чудо, однако чуда не происходит, и она по-прежнему сидит, как дура безмозглая, перед стопкой посланий от дочери. Об этом не знал никто на свете, ни муж, ни Анни. Она всегда как-то исхитрялась обманывать их, скрывая свою неграмотность.
Я вспомнил Анни, сидевшую в приемной моего отца, такую крошечную в широком черном кресле, такую одинокую - только она да ее астма. Теперь я понял причину этого странного одиночества.
Эжени плакала, то и дело стеснительно сморкаясь в платок. Даже в тот день, когда Анни вернулась из школы в слезах и объявила, что мадемуазель Э. сказала ей, что все любящие матери читают своим детям сказки, - даже в тот день ей удалось избежать разоблачения.
- Да, я не читаю тебе сказок… Это верно… Но любовь тут совсем ни при чем… Любовь - это… Это гораздо сложнее, моя дорогая… Если кого любишь, ничего не проси у него, ничего не клянчи. И не добивайся, чтобы тебя любили так, как тебе хочется, это не настоящая любовь. Привыкай к тому, что каждый человек будет любить тебя на свой лад: вот я, к примеру, не читаю тебе сказок, зато, как умею, шью для тебя платьица и юбочки, пальтишки и шарфики, - ведь они тебе нравятся, правда? Ведь нам с тобой хорошо вместе? Или, может, ты хотела бы другую маму? Скажи, Анни, ты хотела бы другую маму?
С того дня Анни никогда и ничем ее не попрекала. И Эжени думала, что навсегда избавилась от этой заботы. Даже когда дочь сообщила, что хочет на несколько месяцев уехать вместе с мадам М., она поначалу не обеспокоилась. И хотя ее муж твердил, что слышать больше не желает об этой неблагодарной девчонке, которая променяла их на богачку, Эжени знала, что он будет читать письма Анни и будет ей отвечать, - он слишком сильно любил дочь, чтобы привести в исполнение свои угрозы. Но вот пришла первая открытка, и Эжени поняла, что просчиталась: ее мужа к тому времени арестовали, а больше обратиться было не к кому. У нее уже скопилась целая пачка открыток, когда она наконец решила признаться мне, что не умеет читать. Наверное, она пошла на это, убедив себя, что я так же достоин ее доверия, как сотни метров тканей, купленных ею в лавке моей матери.
И она оказалась права. Я никому не выдал ее тайну.
Вообще я твердо убежден, что секреты должны умирать вместе с их хранителями. Вы сейчас наверняка думаете, что я изменил собственным принципам, рассказывая эту историю, но вам - вам я обязан рассказать все."
* * *
Вообще я твердо убежден, что секреты должны умирать вместе с их хранителями. Вы сейчас наверняка думаете, что я изменил собственным принципам, раз сообщаю здесь обо всем, но вам - вам я обязан рассказать все.
Меня охватило какое-то тягостное чувство. Значит, автор этих писем все-таки обращается к кому-то конкретному? В порыве гнева, удивившего меня саму, я швырнула листки в дальний угол.
Взглянув в зеркало, я увидела мертвенно-бледное лицо, зажмурилась и услышала собственный голос: "Не паникуй, это все ерунда, это всего лишь роман". Но, взяв себя в руки, я вдруг поняла, что мне страшно.
* * *
"Зачем, ну зачем только мне вздумалось вмешиваться в ход событий? Я шагал взад-вперед по комнате Анни и чувствовал себя глубоко виноватым. Мой грех. Почему я не прочел Эжени то письмо? Однако эта каморка оказалась слишком тесной для моих угрызений совести, я не посмел сказать Анни правду. Ведь я только что снова нашел ее и безумно боялся потерять еще раз, если она меня не простит.
Даже эти несколько часов ее отсутствия из-за истории с ключами и те сводили меня с ума.
Кроме того, пришлось бы выдать тайну Эжени - Анни не преминула бы спросить, почему та просила меня читать ее письма.
В общем, замкнутый круг.
Помню, я вымыл две наши чашки и поднос, просмотрел несколько книг на этажерке и поправил криво висевшее распятие над ее кроватью. "В октябре будь грому рад: уродится виноград!" - гласила пословица в календаре, на листке 4 октября 1943 года. Я рассеянно пролистал календарь дальше: хотелось узнать, что нам готовят грядущие дни.
Я проделывал все это лишь с одной целью - удержаться от искушения обследовать комод Анни. В конце концов я его все же открыл: мужская одежда, принадлежавшая, видимо, ее спутнику жизни, и женская - три платья, пара свитерков, слишком легких для этого сезона, скатанные чулки, убогое нижнее белье. Мне было необходимо ощутить ее запах, и я начал рыться в ящиках в поисках какой-нибудь нестиранной вещи. Мерзость, конечно. Но именно потому, что моя детская любовь к Анни была абсолютно чистой, я теперь не испытывал ни малейшего смущения, думая о ней с похотью, и только озаботился подпереть спиной дверь, чтобы меня не застигли врасплох. Ее крепкая грудь, свисавшая вниз. Этот образ преследовал меня с того дня, как Анни попросила помочь ей передвинуть скамью, чтобы освободить сцену для школьного спектакля. Она нагнулась первая, и я заглянул в вырез кофточки. Анни так ничего и не заметила - ни своих обнажившихся грудей, ни моего жадного взгляда. Потом я еще долго вспоминал этот ее наклон и свисавшие вниз нежные округлости, между которыми мне так хотелось бы… И тут я с наслаждением кончил.
"Подождем до завтра". Мне не хотелось потерять девственность при таких обстоятельствах. С человеком, которого я совсем не знала. Впервые в жизни.
Я понял, на что Анни намекала в своем рассказе, и при этом воспоминании у меня сдавило горло.
Да, я действительно всегда был первым.
Уже много месяцев дружба Анни с мадам М. разлучала меня с ней. И уж никак я не ожидал, что она вдруг придет ко мне домой. Но она пришла и торопливо потащила меня к озеру, огибая его по прибрежной тропе. Казалось, ей не терпится что-то сообщить мне. Наконец она остановилась и, указав на лодку, сказала:
- Ну давай, вперед!
Я стоял на берегу растерянный. "Ну давай, вперед!" - где-то я уже слышал эти слова. От другой женщины, в другом месте. Там царила сырость, жутко пахло плесенью, и ничего удивительного - все окна того "дома" были наглухо закрыты ставнями, а дверь, выходившую на городскую улицу, отворяли и захлопывали за собой с воровской поспешностью. Виолетта подошла ко мне, пристально глядя в глаза, со словами:
- Ну давай, вперед!