Ничто не предвещает беды в благополучном течении жизни дочери успешного бизнесмена, юной девушки Васены, она строит планы счастливого будущего, но вдруг отца убивают за несуществующие долги. Имущество семьи отходит "кредиторам"; мать, избалованная красавица, спешит устроить свою жизнь с заграничным мужем. Девушка взваливает на себя заботы о тяжело заболевшей бабушке и брате-подростке. Она мужественно принимает вызов судьбы, но хватит ли Васене терпения в нелегких заботах о семье и станет ли счастливым ее тайное ожидание любви?
Содержание:
ЧАСТЬ I 1
ЧАСТЬ III 20
ЧАСТЬ IV 28
Вера Колочкова
Прерий душистых цветок…
ЧАСТЬ I
1.
Ей снился запах. А еще – зеленая лужайка на даче, белая бабушкина шляпа и солнечный зайчик, пляшущий на боку медного таза с яблочным вареньем, горячий и пряный дух которого настырно проникал в ее сон, даже щекотал ноздри, и даже слышалась–ощущалась в нем отчетливо легкая волна корицы, которую бабушка всегда зачем–то добавляла в яблочное свое варенье. Выплывать ни из сна, ни из этого запаха вовсе не хотелось. Хотелось наоборот поглубже зарыться в одеяло, спрятать голову под подушку и еще хоть самую малую капельку пожить той, прежней, чудесной жизнью, когда была дача в Сосновке, когда бабушка была еще совсем здорова и варила себе в удовольствие варенье в медном тазу, наклоняясь к нему мягко свисающими полями большой белой шляпы…
И все же надо было вставать. Если полежать в этом счастье еще пять минут, то Петьке придется идти в школу без завтрака. А если полежать еще пять минут, то придется ему идти и во вчерашней несвежей рубашке, потому как погладить чистую с вечера не нашлось сил - свалилась спать, как убитая. С вечера, конечно, громко сказано, потому что "вечер" этот начинался для нее в три часа ночи, после возвращения с работы, если вообще работой можно назвать двадцатичасовое стояние у мойки на кухне большого кафе, да еще под грохот незамысловато–популярной музыки из зала, да еще под противно–прогорклый, но все равно кажущийся на голодный желудок таким аппетитным запах жарящихся на дешевом масле размороженных отбивных и бифштексов. Но зато "сутки через сутки", как называл все это безобразие Сергунчик, шустренький директор дешевого и популярного в округе кафе, зато сегодняшние "сутки" она проведет дома, с бабушкой и Петькой, и наверстает свое такое необходимое домашнее присутствие…
Василиса откинула одеяло и с силой сбросила ноги на пол. Они гулко бухнули тяжелыми пятками о тоненький матерчатый коврик, не желая никоим образом функционировать с оставшейся лежать на кровати второй половиной тела. Она, эта вторая половина, сопротивлялась будто до последнего свершающемуся над ней насилию. А чего еще от нее, бедной, можно ожидать после жалкого трехчасового ни–сна–ни–отдыха, да еще так досадно разбавленного дразняще–горячим , пришедшим из прошлого яблочным духом…..лочным духом. рошлого . можно Уперев кулаки в матрац, она оторвала наконец от подушки голову, встала с постели и, пошатываясь, пошлепала босиком в ванную, по пути с силой постучав кулаком в Петькину дверь. Ничего–ничего, сейчас и завтрак будет, и рубашка, и бабушкин утренний положенный туалет с железной уткой, мокрым полотенцем и добрым словом в поддержку…
Уже через полчаса они сели завтракать. Петька, пыхтя, притащил на самодельной грубой каталке, сделанной из старенького легкого кресла, бабушку из ее комнаты, героически вздохнул над тарелкой с порцией серой овсянки и щедро плеснул в свою чашку с чаем побольше молока – подсластил себе пилюлю немного…
- Вась, а когда мы стихи Колокольчиковой сочинять начнем? – деловито осведомился он у сестры, доедая свою порцию каши. – Который уж день обещаешь!
- Ой, Петь, ну вот давай сегодня вечером, а? Вот сегодня вечером – обязательно, слово даю! - виновато протянула в его сторону Василиса.
- А что, твоя Колокольчикова без стихов никак не проживет? – с улыбкой обратилась к внуку Ольга Андреевна. И, повернувшись к Василисе, тихо засмеялась: - Смотри, Васён, какие нынче пятиклассницы пошли – без стихов к ним даже и не суйся…
- Да, бабушка… - вздохнул в ответ Петька мечтательно. – Колокольчикова, она такая…
- Ну, что ж. Наверное, это и хорошо. Наверное, , вет Петька мечтательно. - и правильно. Не все еще потеряно в этом мире, значит…
- Ой, бабушка, ты хочешь сказать, в ваше время тоже девочкам стихи сочиняли, что ли? – удивленно уставился на нее Петька. – Если даже и сочиняли, так, наверное, про ерунду всякую! Когда это было–то, сто лет назад…
- Ну уж, скажешь, сто лет, - протянула обиженно Ольга Андреевна, усмехаясь потихоньку, - обидно даже и слышать от мужчины такое, знаешь…
Собственно, Ольга Андреевна и в самом деле не была совсем уж бабушкой как таковой, если рассматривать это к ней обращение как показатель женского возраста. Конечно, для внуков своих, Петра и Василисы, по родству она числилась этой самой бабушкой, но выглядела еще крепко и очень даже моложаво, несмотря на перенесенный год назад сильный инсульт, который прошел по ней, как она сама считала, издевательски–обидно: крепость эту самую да моложавость оставил, а вот ноги совсем практически умертвил. Лучше б, конечно, наоборот все, да что теперь поделаешь. Выбирать не приходится. Еще за то спасибо, что жива осталась. Когда сын ее Олег, отец Петеньки и Васены, погиб так нелепо от руки нанятого киллера, тоже думала, что жить не станет. Наверное, и всякая мать так думает, единственного сына теряя… Но ничего, выжила. Тогда хлопоты тяжелые да забота о судьбе внуков согнуться ей не позволили, потому что судьба эта со смертью ее сына и их отца совершила совсем уж крутой поворот - круче и некуда, и разделила всю их жизнь на прошлую и нынешнюю - вот эту вот, убого–безысходную. А огромная квартира в центре города, три дорогих иномарки, шикарная дача в Сосновке, Василисина гимназия до восьмого класса с пятью языками и Петенькина престижная начальная лесная школа остались в прошлом, в болезненных только воспоминаниях. А после похорон Олеговых выплыли, наехали на них сразу огромнейшие его долги, за которые его и убили, говорят. И откуда они вообще взялись, эти долги, непонятно было, да и не вникал особо в это никто. И то, повезло еще, можно сказать, что осталась им эта старая трехкомнатная квартира, которую за долги не отобрали потому только, что не приватизирована была – руки в свое время не дошли, и в которой им всем и пришлось вскорости поселиться. Да еще жена Олегова осталась, красавица Аллочка, совершенно не приспособленное к бедной жизни создание, бросившее Ольге Андреевне через год после смерти мужа детей на руки и отъехавшее по случаю срочного замужества через объявление в интернете в замечательный германский город Нюрнберг. Вот тогда с Ольгой Андреевной, после Аллочкиного коварного бегства, этот инсульт и приключился. Не вынес организм такой обиды. Да даже и не само по себе Аллочкино бегство ее доконало, а то именно обстоятельство, как обманула невестка своего жениха–немца: в анкете интернетской в графе о наличии детей поставила она аккуратненький такой прочерк, тем самым перечеркнув не только их присутствие в своей жизни, но и всю свою прошлую жизнь с ее сыном тоже как бы этим самым перечеркнув…
Так вот и живет теперь в своем Нюрнберге, будь он неладен. А сюда, к ним, письма шлет. А ей туда ни писать, ни звонить нельзя - ни–ни. Вдруг ее немец узнает, что обманула она его, про отсутствие детей наврав, и выгонит с треском из своего этого Нюрнберга… И ни о какой такой настигшей их здесь убогости–безысходности Аллочка не знает: ни об инсульте ее проклятом, ни о безденежье их нынешнем, ни о работе Васенькиной тяжелой "сутки через сутки"… Думает, наверное, по–прежнему ее строгая свекровка в чиновницах больших сидит да судьбу внуков по своему разумению устраивает. Да и то, бог с ней. Пусть там и живет – все равно толку от нее никакого. Да если б не обезножеть так не вовремя, неужель бы она и в самом деле внуков своих не подняла? Еще как бы подняла, тут и разговору нет…
Ольга Андреевна практически всю свою сознательную жизнь провела в крупных чиновницах, проработав в казначействе начальницей контрольно–ревизионного отдела, государственную казну на этом важном месте своей грудью, можно сказать, тщательно охраняя. Дамой она была бескомпромиссной, честно–въедливой и высокооплачиваемой. То есть исключительно вредной и никаким образом неподкупной. За ее принципиальной спиной всю жизнь казначейское начальство и пряталось, и выставляло ее впереди себя гордым знаменем, показателем то есть абсолютной чиновничьей честности да бескорыстной порядочности – смотрите, мол, и мы все точно такие же… А вот случилось с ней горе, и отвернулись все дружненько. Она и не обиделась. Знала, что в среде чиновничьей так и происходит всегда. Сошел с рельсов, и валяйся себе на обочине, и не вспомнит о тебе уже никто, потому что некогда – игры чиновничьи, это вам не корпоративные какие–нибудь хитрые отношения, это своего рода ходьба по канату тоненькому: подтолкнули тебя слегка, и уже летишь под откос…
- Бабушка, ты чего вздохнула так горестно? – повернулась к Ольге Андреевне от мойки Василиса. – Вспомнилось что–то?
- Да так, Васенька, ничего… - встрепенулась Ольга Андреевна. – Ты меня подвези–ка лучше к воде, я сама посуду помою. А то не намылась ты ее на работе за двадцать–то часов!
- Ой, да ладно… - легко махнула рукой Василиса и вздохнула украдкой. – Подумаешь, три тарелки да три чашки…
2.
Да уж, подумаешь… Это сказать легко и рукой махнуть легко, а вот стоять почти сутки над нескончаемыми жирными тарелками в горячем пару моечной, это уже ой как не подумаешь. Иногда и в глазах серо–мутно становится, и тошнота подступает от усталости, и хочется изо всех сил не надраивать эти проклятые тарелки мыльной рекламно–прекрасной жидкостью, а колотить их об пол столько, сколько сил хватит…
Только бабушке знать об этом вовсе даже не обязательно. Бабушкину нервную систему надо оберегать, охранять самым строжайшим образом от любых стрессов и переживаний, иначе она, эта ее нервная система, так и не образумится никогда, и не даст никакой надежды на бабушкино от инсульта выздоровление, на вожделенную положительную динамику в убитых проклятым параличом мышцах. Явления этой самой динамики они с Петькой и приходящей к ним в дом через день массажисткой Валерией Сергеевной давно уже ждут изо дня в день, как чуда, как спасения, как благодати божьей…
В это кафе Василиса устроилась сразу после выпускных школьных экзаменов, буквально на следующий день, потому что бабушкина болезнь к тому времени уже успела съесть все их денежные скромные припасы, а массаж, по утверждению Валерии Сергеевны, никак прекращать было нельзя, ну ни при каких обстоятельствах – хоть земля с небесами пусть треснут да разверзнутся в одночасье. Так что с работой Василисе, можно сказать, даже и повезло. Ее сначала вообще официанткой взяли, и два месяца ровно она проходила по большому залу кафе в нелепо смотрящемся на ее крупно–несгибаемой фигуре легкомысленном фартучке с оборочками и белой заколке–короне в волосах, как того требовали дурацкие правила, ностальгически привнесенные еще из той жизни в эту хозяином кафе, нестареющим вертлявым шустрячком Сергеем Сергеичем, в народе называемом просто Сергунчик. Сколько было ему лет на самом деле, никто толком не знал. Может, сорок, может, меньше. Может, шестьдесят, может, больше. Был он без дела шумноват, очень прост и нахален - рубаха–парень такой, весело и со вкусом стареющий.
Василису Сергунчик сразу невзлюбил за непонятную ее отстраненность от коллектива, молчаливо–гордую сосредоточенность и за раздражающе–правильно поставленную речь. А после того, как пару раз на нее пожаловались посетители, и вовсе перевел в судомойки. Оказалось, не понравилось посетителям, как она у них заказ принимает. Сказали, будто дискомфортно им отчего–то. Будто они не в дешевой кафешке свои отбивные просят им принести, а где–нибудь в Виндзорском замке пристают униженно к ее высочеству с глупостями всякими недостойными…
Так она и оказалась в судомойках. А что делать – выбора у нее не было. Зато рядом с домом – дорогу только перейти, нырнуть в спасительную арку, потом во двор, и все. И она дома. И с одеждой зимней можно ничего не придумывать, голову себе не ломать – все равно купить не на что. Зато следующий день после этого ада – свободный. День–рай. День с бабушкой, с Петькой, с самой собой. Да и ад этот, если разобраться, не совсем уж и ад… Василиса к нему и попривыкла как–то. Опять же, можно себя не насиловать, не "отслеживать лицо", как Сергунчик говорит, не улыбаться по–официантски мило и подобострастно–приветливо - все равно не получается у нее. А можно, наоборот, отвернувшись к своим грязным тарелкам от всего этого суетливо жрущего и пьющего безобразия, распрямить спину, гордо вытянуть шею и даже представить на себе чего–нибудь необыкновенное – малиновый берет, например, с большим страусиным пером: кто это там, мол, в малиновом берете, с послом испанским говорит… А можно и в прошлую свою жизнь нырнуть хоть ненадолго. Надолго нельзя – потом обратно возвращаться тяжело очень. А вот на каких–нибудь полчасика вполне даже можно – вспомнить про папу, маму, про прежнюю свою школу… Очень хорошая была школа. Она тогда по наивности своей полагала, что все школы только такими и бывают, в которых учителя внимательны, заинтересованы и доброжелательны, что свежевыжатый сок на перемене, стильно–удобная униформа и физкультура в бассейне – обязательная такая, для всех одинаковая школьная атрибутика. И очень была удивлена, когда обнаружила вдруг, что в следующей школе, в которую ей пришлось идти после катастрофически–быстро свершившегося своего сиротства все совсем, совсем не так… Странно и дико было ей на первых порах наблюдать, как кричит на учеников задерганная, плохо одетая учительница, как злорадно–торжествующе посматривают в ее сторону девчонки–одноклассницы, как ругаются они так, что уши режет, со взрослым уже смаком через каждое слово, как бьются гордо и в одиночку редкие умники–отличники, пробивая себе через эти тернии дорогу к хорошему аттестату… Так и не смогла она привыкнуть за два года к новой школе, и не подружилась ни с кем, и аттестат получила средненько–плохой, четверочно–троечный. И не в том даже дело было, что интерес к учебе пропал. Да и не пропадал он никуда, просто трансформироваться не сумел удачно. Не хотела она вот так учиться, и все тут. Да и времени особо не было опомниться, выскочить как–то из круговерти горестных событий…
А вот у Петьки, слава богу, мягче гораздо все переустройство жизни произошло. Его вообще в школе любят, и друзья сразу какие–никакие появились, и даже влюбиться уже успел в одноклассницу, в Лилю Колокольчикову. Василиса, правда, эту Колокольчикову пока не видела, но за Петьку все равно страшно рада была. Побаивались они с бабушкой за него поначалу – он мальчишка мягкий, искренний, открытый, к миру этому жестокому всей душой наивно повернутый… А он ничего, молодцом оказался, все по–взрослому, по–философски принял. И даже бегство материнское. Хотя, может, и страдает потихоньку, конечно. Даже и наверняка страдает, не признается только. Когда от матери письмо очередное приходит, запирается в своей комнате и читает его там подолгу, и плачет, наверное. Он вообще очень на мать похож, и характером, и внешностью своей ангельской – те же распахнутые миру светло–зеленые глаза, те же пушисто–вьющиеся, с золотым праздничным отливом густые волосы…
А вот Василисе материнской красоты не досталось ни капельки. Своим высоким ростом и некоторой неуклюжестью она напоминала давно вышедшую из формы, слегка поправившуюся манекенщицу, которую, как ни бились, так и не научили ходить правильно, потому как несмотря на прямую всегда спину и гордо вытянутую шею, она упорно косолапила при ходьбе и некрасиво размахивала руками, и была совсем не ухожена лицом. В общем, не совсем была сексуальной, вернее, не сексуальной вовсе, не получалось у нее этого старательного выпячивания наружу плотской своей красоты. Бог таких талантов не дал. Но в то же время было в этой девушке что–то особенное, может, более основательное, чем пресловутая эта сексуальность, что заставляло на ней задерживать взгляд. Пусть не для того, чтоб полюбоваться ею по–мужски одобрительно, но все же останавливало. Сила, может, какая ее внутренняя. Сила отцовской основательно–крепкой породы - с широкой мужской костью, высоким ростом, с мощным разворотом плеч, с грубо, даже топорно вырезанными чертами лица, будто природа, ее создавая, торопилась куда–то и недозавершила–недоделала это тонкое дело: глаза прорезала глубоко, а форму им придать поленилась, оставив вместо нее только узкие монгольские щелочки, и нос тоже будто в три приема слепила, и над губами не особо пофантазировала - очертила резко, по–мужски угловато, без особых там женских изгибов–прелестей. Какое–то монголо–европейское лицо получилось. Совсем без женского мило–кокетливого обаяния да очарования, но и далеко не простецкое. Отцовское, в общем, лицо. Василису устраивало. Хотя мама, она помнит, частенько вздыхала, на нее в детстве глядючи, и приговаривала чего–нибудь эдакое, вроде "…учись хорошо, Васенька, тебе обязательно надо умненькой быть…" Сама–то она всегда в писаных красавицах числилась, в любом возрасте – вся из себя такая воздушно–нежная фея из сказки про Золушку, созданная будто только для дорогого комфорта, для украшения жизненного. Она ж не виновата, что комфорт этот взял да и развалился в несколько дней… А по–другому, чтоб не украшением, она жить просто не умеет, не научил ее никто, да и необходимости такой не было. Она, когда в восемнадцать лет замуж за отца выскочила, сразу попала в довольно обустроенный и добротный по тем временам быт профессорской семьи своего молодого мужа, а вскорости уже и Василису родила – когда же было ей учиться–то? Да никто особо на этом и не настаивал. Тем более, когда Василиса подросла, она еще и Петечку родила. А потом и вовсе незачем стало, потому как отец, по–умному вычислив и упредив грядущие в стране перемены, быстро пошел в гору и вскоре смог обеспечить своей разросшейся семье уже довольно основательный, соответствующий новому времени комфорт, в который мама всей своей неземной и воздушной красотой очень, ну просто очень органично вписалась. Прямо как тут всегда и была. Теперь вот так же и в немецкий свой комфорт быстренько вписалась, если судить по частым ее письмам, в которых она расписывает свое новое житье–бытье. Такое чувство, что она каждый день их пишет, письма эти…
- Бабушка, а где последнее письмо от мамы, я не читала еще? – встрепенулась от нахлынувших непрошеных мыслей Василиса, и тут же пожалела о сказанном, и прикусила себе язык : сколько раз себе слово давала – не ворошить без надобности запретную тему…
- А что, разве опять от нее письмо пришло? – невозмутимо–старательно ответила вопросом на вопрос Ольга Андреевна, гордо вскинув голову и глядя куда–то мимо Василисы. - Я не в курсе, Васенька, ты же знаешь, я ее писем не читаю…