Ну, или эллинов, которые покорили здешние места, соскочив со своих повозок с бронзовыми топорами в руках. Гогочущие варвары. Даже им хватило мозгов оставить Богиню в покое. Христиане боролись с ней, но Афродита мстит тем, кто отвергает любовь, вспомнил я. Поэтому она ослепила и христиан. Занявшие их место мусульмане даже и пробовать не стали. Взяли себе равнины, а горы оставили здешним богам. Так что крестьяне просто вернули богине ее собственность. Она за это даровала детишек, кому‑то подкинула удачную женитьбу. С ней всегда можно договориться, с этой Афродитой! Гибкая, как ООН! Как змея. Говорят, могла приласкать сама себя языком между ног. Там, внизу живота, у нее двоилось. Ну, и язык двоился, как у змеи. Так что ни одна половинка персика в накладе не оставалась! Я почувствовал возбуждение. Рысью провел группу по тропинке вниз, - баня, агора, амфитеатр, центральная улица, рынок, - и вывел за ворота. Загнал в автобус. Тронулись, высадились. Добро пожаловать в Ксантос. Пыльная площадка. Куча камней - новых, совершенно очевидно, - из которых меланхоличные турки складывают "аутентичную древнюю стену античного города". Узкие улочки. Тропинка, ведущая в гору через сосновую рощу. Кипарис посреди дороги. Табличка. Этому дереву уже пять тысяч лет, есть неопровержимые доказательства того, что кипарис посажен самим Ибрагимом, мир дому его. В Приене - такое же. По камешкам тропинки поднимаемся на самый верх. Четыре колонны, только мы теперь видим их сбоку, и на фоне другой горы. Спускаемся вниз, устроив фотосессию. Гробница ликийского периода. Гробница римского периода. Гробница эллинистического периода. А на самом деле все это, и другое и третье - просто каменный ящик, из которого эллины вытаскивали кости ликийцев, чтобы упокоить своих мертвецов, которых выкидывали из коробки уже македоняне, расчищавшие путь для римлян, которые… Земля, планета, была у нас одна и та же. Только хозяева меняются. Все, созданное нами, остается. Все, на самом деле, вечно. Кроме нас, людей. Идем дальше. Вот древняя кладка, кусочек площадью десять на двенадцать квадратных сантиметров. След от удара мечом диадоха. Что теперь? Ну, конечно же, агора, рынок, амфитеатр, баня. Слегка ошалевшие, ошпаренные солнцем, как туши на бойне - кипятком, выползаем из Ксантоса на площадку для транспорта. Оставляем в пыли кровавые следы истерзанными камнями ногами. Тупо моргая, скупаем воду и сувениры, - маленькие копии Ксантоса, - на каждом из которых стоит с обратной стороны оттиск "Сделано в Китае". Продавцы машут, улыбаются, называют по именам. Откуда знают? При въезде в страну, пограничники отправляют копию твоего паспорта каждому торговцу Турции, каждому владельцу кафе, каждому чистильщику обуви. Тебя "ведут", как террориста номер 1. О тебе знают все. Эй, Джон. Алло, Нат. Ку‑ку, Индра. Эге‑гей, Иван. Обернись, купи. Мы покупаем. Усаживаемся в автобус. Одежду выжимать можно. Солнце - зловредным мальчонкой, требующим свой бакшиш, - увязывается с нами до самого Дидима. Водитель вываливает нас, как кучу камней для строительства очередной древнейшей на побережье крепостной стены. Здесь ее вообще выкладывают из пенобетона, обтесанного в виде булыжника. Или… Стоп‑стоп, да чем же она отличается от стены в Приене? Ксантосе? Некогда размышлять, сзади подпирает гигантская толпа французов, немцев, вьетнамцев. Фотоаппараты, вскрики, жара, пыль. Вперед! Держимся за руку гида! Слепцами Брейгеля прорываемся наверх, в гору. Нет сомнений, что ждет нас там! Так и есть! Четыре колонны! Только вид теперь чуть слева! И гора, а как же. Кубарем скатываемся с нее. Скупаем по пути все, что можно. Падаем на площадку, где ждет автобус. Многих тошнит. Кто‑то в глубоком обмороке от обезвоживания. Плевать! Надо поторопиться. Нас ждет еще парочка античных городов, троечка древностей, и все равно, что они неотличимы друг от друга, как китайские солдаты из захоронения императора Пу И. Тем более, что и солдаты сделаны на той же фабрике, что и сувениры Приены. Дидима. Ксантоса. Илиаса. Какая разница? Под конец третьего города каждый из моих туристов мог бы организовать экскурсию по любому городу Римской империи. Нетрудно запомнить "хрущевку"! Глядя в лица самых стойких, я сомневался. Мы оставляли за собой кровавые следы. Ноги кровоточат. Жаркий ветер сдувает остатки надежды. Трогаемся. Я с тревогой смотрю на Анастасию. Хоть бы что! Даже капельки пота не вижу! Она объясняет, что это ее особенность - она не потеет, вообще, даже после двух часов в зале. Она и в зал ходит? А то как же! Разве я не почувствовал, какой у нее зад? Это все приседания. Я с ужасом понимаю, что у меня эрекция, хотя минуту назад я умирал. Шаловливо бьет меня по руке. Терпение, негодник. Впереди качается в такт дороге голова мамаши. Молча киваю в ее сторону. Настя прикладывает к моим губам палец. Обсудим позже. Все это вовсе не то, что ты думаешь, милый. Я в замешательстве. Внезапно из кустов на пыльную дорогу бросается человек со штативом. Так и есть! Забыли фотографа! А нечего отставать от группы! Подбираем его, причем на ходу, втягиваем в раскрытую дверь, уходим от погони других групп, устраиваем гонки с парочкой автобусов. Кого‑то сталкиваем в пропасть. Поднимаемся в гору. Неудачники пылают в ущелье, горит перевернутый автобус, несутся навстречу "скорые". Хохочем. День насыщен событиями. В Илиасе - площадка, пыль, сувениры, Иван, Иван, купи шляпа, - с ненавистью фотографируемся на фоне стены. Мимо проносятся мужчины в белых халатах, носилки покрыты простыней, на ней красное пятно. У бани нашли туристку‑одиночку. Девчонка из Новой Зеландии. Решила посмотреть на закат на развалинах античного города. Никому не сказала, ушла из отеля. И вот, на тебе. Еще вчера зарезали. Просто гиды не сразу поняли. Показывали труп с располосованным горлом, полагая, что это новая достопримечательность. Подарок от Министерства туризма. Когда вызвали "скорую", труп уже пах. Девчонка стала сине‑зелено‑красной, как национальный флаг Новой Зеландии. Протухший киви! Ну и дела. Группа мрачнеет, даже фотограф, который упал в обморок уже в автобусе, высовывается из окна и отдает честь погибшей туристке. Провожаем красный полумесяц взглядом. На небе появляется белый, это Луна начинает свое неторопливое шествие на трибуну Солнца. На лицах группы - усталость, отчаяние, но и надежда. Это же последний город в программе. А кто не хотел пляжа? Кто боялся, что недодадут античности? Получайте, мысленно мщу я. Веду своих молодцов и молодиц в гору. Каждая ступень дается, как вздох астматику. Многие работают в "тройках". Двое тащат, третий отдыхает. Меняются. Редакторшу журнала из Москвы, остановившуюся подобрать пару шишек особенной сосны, - пару цветков необычайного чертополоха, - решают побить камнями. С отсрочкой приговора. Просто сил на казнь не осталось. Двигаемся дальше. Наверху четыре колонны. Амфитеатр, будь он неладен, агора, рынок. Слышу, как в толпе туристов кто‑то распинается про "увяжаемых и богатейщих" людей города. Бросаюсь вперед, расталкиваю. Показалось. Да и Мустафа ли это был? Да и была ли эта ночь? Лучше не задумываться. Уцелел и ладно. На самой вершине горы с тоской смотрю на море. Вот оно, совсем рядом, поблескивает лужицей олова. Чем дальше от воды, тем я слабее, делюсь с Анастасией. Она берет меня за руку, не стесняясь группы. Глаза влажнеют. Нас благословляют. Ах, где их годы. Ну и тому подобное. Спускаемся через амфитеатр - к боковым воротам. Ликуем, как будто сами видели тонущие триремы персов. Выжили! Рассаживаю группу по местам. Пересчитываю. Хлопаю фотографа по щекам. Жив. Возвращаюсь, мельком гляжу на надпись. Приена. От жары все путается. Нет, все‑таки Приена. Странно. Мы же только что… Вновь откуда‑то появляется орел, он парит надо мной. Догадка охватывает меня одновременно со священным трепетом. Велю водителю, жестами, объехать город. Едва трогаемся, как группа, измочаленная днем беспрерывного марша в гору по камням, засыпает. Гляжу в окно, роняя голову на грудь, и спохватываясь. За полчаса объезжаем стену кругом. Она сплошная. В ней четыре входа. Над одним написано "Приена", над другим "Дидим". Третий вход - Ксантос, четвертый - Илиса. Так и есть. Это один город. От восхищения предприимчивостью турок даже сон уходит. Бодро колочу по щекам туристов на подъезде к отелю в Фетхие. Гоню на ужин, в душ, купаться. Обещаю, вру. И ночью тут море теплое, как молоко. Ночные огни "турецкой Ибицы" постепенно делают свое дело. Люди оживают, наряжаются, спускаются к ужину в вечерних нарядах. Раздав им паспорта, тащусь к себе в номер, становлюсь под душ. Ванная комната знавала лучшие времена. Между плитками - щель. Вода утекает не сразу. Кран - в ржавчине. Неважно. Наконец‑то вода! А завтра я опять встречусь с морем! Мылю голову. Слышу легкий шорох у двери, кричу, входи, конечно, и только когда шаги затихают за шторой душа, понимаю, что ключ‑то никому и не давал. Штора распахивается, мамаша Анастасии изо всех сил вонзает в меня нож. От неожиданности дергаюсь, поскальзываюсь, падаю, ударяюсь головой об ванную. Щели между плитками меня и спасли. Нож застревает, это мешает фурии быстро сделать в меня, - лежащего, застрявшего между узкими бортами ванной, - еще один, смертельный и наверняка, удар.
Фетхие
Перебежать дорогу было делом непростым: водители жали в клаксоны и старались обогнуть трех пешеходов, один из которых то и дело хватался за голову. Как она болела! Ночной Фетхие играл всеми огнями радуги, на каждом углу полыхала цветомузыка, и только дождика над Араратом не хватало, чтобы голубка принесла веточку мира. Настя старалась! Она пробовала помирить нас и так, и этак. За тот час, что мы прошли шесть полос движения, и попали на маленький песочный пляж, она прямо ООН создала. Пляж пустовал. Лежаки громоздились один на другом студентами после вечеринки. Собаки пытались выкопать из песка кость посахарнее. Море притаилось у входа в воду, и даже не шелохнулось при нашем появлении. Впереди бултыхались огни корабликов. Рыбаки чинили сети, вынимая оттуда чудовищных ракообразных, удивительных плоских рыб, скользких, как подлец, осьминогов. В глазах их светилась мудрость веков. Они так и за две тысячи лет до нашей эры сидели, качались на своих лодочках, и чинили сети. Может, мы в них и попали, предположил я, держась за голову. Будет синяк, предупредила Настя. Голову она мне осмотрела в номере, куда ворвалась, чтобы не дать своей мамаше меня прикончить. Нож был так близок! Бр‑р‑р‑р, меня едва не тошнило от страха. Тем более, что и мегера тут как тут. Шла, поджав губы, и не желая на меня смотреть. Так и сказала! Не желаю смотреть на это ничтожество, на которое ты променяла долгую историю наших отношений, выкрикнула она, едва я повалился на пластиковый лежак, и позволил Насте раздеть себя. Остался в плавках. Пошел к воде, очень теплой, и, сколько я не шел, она не поднималась выше моих колен. Словно возлюбленная в раскаянии, море умоляло меня о прощении, хваталось за ноги, лежало у стоп. Голова кружилась, но я не боялся упасть. В крайнем случае, Настя подхватит. Они ругались на берегу со своей, - о‑ла‑ла, - возлюбленной. Я надеялся, что могу назвать ее бывшей. Страшная, как все лесбиянки, та устроила настоящую сцену. Сколотила подмостки. Повесила занавес. Позвала герольдов. Те трубили в гигантские рога обманутых мужей. Их она ненавидела. Вообще мужчин на дух не переносила. Я был поражен. Столько экспрессии. Стоило ли пытаться убить меня из‑за этого? Но она - оказалось, что ее зовут Людмила - не считала, что инцидент стоит извинений. Экая невидаль, почти зарезала! Она даже оказалась недовольна, шипела, пыталась укусить Анастасию, и, не будь я при этом в ванной, где девушки сцепились кубарем, дело бы, уверен, закончилось сексом. Впрочем, итоги ссоры для меня неважны. Главное, я был жив. Анастасия утихомирила подругу кое‑как, при помощи простыни и пришедшего в себя меня, и между ними произошел жесткий разговор, который решили продолжить на пляже. Ну, раз уж мы в Турции! В поездке, которую она, Людмила, оплатила. Потратила кучу денег! Ни копейки не жалела для своей мокрощелки, а та вот как отблагодарила! Господи, слушая ее рыдания, завывания и проклятия, вы могли предположить, что присутствуете при сцене, устроенной обманутым мужем. Я думал, только мужчины бывают такими идиотами! Только у них нет врожденных такта, гибкости, хитрости… я не знаю, назовите, как угодно. Последним мужчиной, способным понимать женщин, был Одиссей. А вот и теперь и я. Все, кто жили между нами, не считаются. Одиссей. С тех пор планету Земля, ее пуп, брюхо, междуножье, - я говорю о Средиземноморье, конечно, - населяли исключительно тупые куски бравого мяса. Триста спартанцев, которых перехитрил бы один Улисс. Почему с ними не справились персы? Так ведь те тоже были мужчины! Сборище дымящегося мяса с одной стороны, и горстка такого же мяса на блюде - с другой. Алилуйя! Я готов был поклясться, что на этом пустынном пляже Фетхие слышу свист стрел и проклятия женихов. В их роли выступала Людмила. Стоило ли рождаться женщиной, чтобы вести себя как ревнивый тупой мужик, сказал я громко. Судя по улыбке Насти, стрела моя попала в цель в след за Одиссеевой. Лесбиянка развернулась ко мне, рявкнула, что сейчас пойдет в море и утопит меня. Что я знаю о любви, отросток недоношенный. Они вместе уже долгих пять лет, годы счастья, уважения и… Я перебил, напомнил, что тоже читал Авициенну. О чем это ты, недоуменно сказала она в темноту. Настя вошла в воду, Людмила последовала за ней, мы все купались, наконец. Любовь как уважение, физическое влечение и дружба, сказал я. Прекрати умничать, гавкнула Людмила. Ничего такого она в виду не имела, просто… Может быть, все дело в том, что она, Людмила, собственница, стал я бить в самое слабое место моей амазонки. По крайней мере, мне так показалось… Настя одобрительно молчала. Я время от времени наклонял затылок к воде, промывал ранку, соль щипала. Я никогда не высплюсь в этой поездке, осветила меня молнией дискотеки грустная мысль. Да и закончится ли путешествие? Суждено ли мне вообще выспаться? Причалить куда‑то? Выйти на берег? Будет ли мое странствие вечным? Грусть плескалась в меня с водой, шедшей от гребков Насти и Людмилы. Тон их поутих, на нас перестали оборачиваться туристы, шедшие по набережной мимо пляжа к магазинчикам, ресторанам, и городской пристани. Как ей не стыдно, продолжала Людмила сердитым шепотом. Она стольким жертвовала ради любви… Любви ли, спросила Анастасия. Ну и дела, думал я, предусмотрительно держась от парочки подальше. На плавучем ресторане загремел хохот. Я был уверен, что это смеялся Посейдон, уж больно нечеловеческий смех звучал. И смеялся он над нами. Одна из собак, утратив интерес к песку - все равно ничего не зарыто, - побежала в воду, и поплыла ко мне, радостно отфыркиваясь. Фу, фу, сказал я. Надеюсь, она тебе яйца откусит, сказала Людмила. Столько ненависти, сказал я. У тебя жена есть, сказала она. Дети? У меня есть жена, и у меня есть дети, сказал я. Молчание Насти перекатилось равнодушным шариком ртути на другую половину весов. Теперь уже Людмила приналегла. Каково это, предавать людей, которых искренне любишь? Я попытался сформулировать, опустившись на колени - вода и тогда не доставала мне до лица, - в общем и целом выходило что‑то про искреннюю любовь, которая намного важнее всего. Ничего не поняла, рявкнула Люда. Мы находимся на священной земле Афродиты, в окрестностях региона, который получил свое название от имени богини, Афродисиас, сказал я. И что, не понимала она. Говорят, богиня мстила всем тем, кто отказывается от любви. Значит, богиня и откусит тебе яйца, фыркнула мужиковатая Людмила. Я подумал, что очень плохо разбираюсь в женщинах - может как раз из‑за того, что обладаю весьма женским характером. Они не загадки для меня, вот я и пропускаю чересчур часто многое из очевидного. Одна походка Насти чего стоит! Сразу стоило обо всем догадаться! Правда, со мной она - и походка и Настя - меняется. Пропадают воображаемые яйца. Ну, что заткнулся, попыталась было нагнать меня в воде Людмила. Я отплыл подальше. Сказал, не кажется ли ей, что сравнивать богиню с собакой просто‑напросто оскорбительно. Что за чушь я несу. Никаких богов нет. Вообще, я кретин и - по версии Людмилы, взывавшей сейчас к Насте, как правоверный фанатик к своему богу, - мысль в моих глазах ворочается медленно, как старое мельничное колесо. Проще говоря, я тупица! Афродита мстит тем, кто отказывается от любви, а кто делает это громче собственников, сказал я. Теперь уже черед Людмилы было насторожиться. Я услышал всплеск, рядом появилась голова Насти. Где она бродила все это время, интересно, думал я. Как грешница в Аиде. Пляж оказался волшебным местом. Стоило нам отвернуться от города, и мы оказывались в черной, блестящей лужицей нефти, воде. Поворот головы, и вот ты уже на "турецкой ибице". Или как окрестили здешние места в буклетах для туристов? Следовало подумать. Это ведь я буду писать буклеты. Настя взяла меня за руку под водой. Я пошел ва‑банк. Меня совершенно не радовала перспектива провести остаток поездки - с учетом того, что я не знал даты ее окончания, читай "вечность", - с сумасшедшей мужикообразной бабищей под пятьдесят. Поэтому я сделал все, чтобы избавиться от нее. Сделал финт. Предложил ей остаться! Разве мы не в царстве Афродиты? На земле Солнца? Разве нам не стоит отказаться от всех этих гнусных чувств западного человека? Обывателя? Ревность, собственничество, накопительство. Мы смотрим на ближнего, как на банковский вклад. Настала пора вернуться в рай. Мы будем плавать в нем обнаженными, как древние греки. Проще говоря, можем делить Настю до конца поездки. Скажем, через ночь! Или полночи я, полночи - она. Конечно, старая карга пришла в бешенство! Мой "намек" ей совершенно понятен. Я, как и все примитивные мужики, слишком туп, чтобы попытаться перехитрить ее, настоящую Женщину. Как она говорила о себе! Олицетворение матери, женщины, богини. Можно подумать, она Кибелой и была. Людмила сказала, что швыряет мое омерзительное предложение обратно, в мой дурно пахнущий рот - я прямо услышал скрип пластиночки радио "Би‑Би‑Си", возвращавшего таким образом все предложения Гитлера, - и что никакого дальнейшего путешествия втроем не будет. Настя выберет сейчас, с кем поедет дальше. Точка! Никаких больше разговоров, никаких дискуссий. Она жалеет, что устроила на меня покушение в ванной. Нет, не из‑за него самого, а из‑за неудачного финала. Следовало бить посильнее, быть беспощаднее. Но раз уже все сложилось, как сложилось… Она, Людмила, хочет лишь воззвать к своей возлюбленной, Анастасии. Напомнить ей о годах счастья. Тут ее пластинку заело. Благополучие, безмятежное время. Шили стежок за стежком, вязали варежки, глядя на снег, падающий за окном. Элоиза и Абеляр, да и только! Тем более, у Абеляра тоже не было яиц, как и у Людмилы. Они были как пара лебедей! Как Тристан и Изольда. Как Сафо и поэзия! Стоит ли отказываться от всего этого ради грязного существа с яйцами, существа, у которого даже половой орган шерстью покрыт, как у зверя какого. Я иногда подбриваю, обиженно возразил я, Настя захихикала. Лесбиянка рвала и метала. Сказала, что пора Насте выбрать. Та просто сказала, что остается со мной. Это вызвало взрыв боли, негодования, и отчаяния.