Точно такие же я нашел в плошке для супа в ресторане отеля, где мы остановились. Не рискнул пробовать, ограничился овощами и рыбой. Тем более, начинала болеть нога, при подагре мясо смертельно опасно, вспомнил я наставления врача, отправлявшего меня в поездку с десятком ампул обезболивающего. Подумал, не пора ли принять первую. Но решил экономить, словно патроны. Кивнул кому‑то за столом, пожелал приятного аппетита, прошел к окну. С террасы открывался вид на море, горели огни городка, шумела набережная. Смущаясь, извиняясь и подпрыгивая, подошел москвич. Сергей. Поинтересовался, не знаю ли я, какие ночные клубы тут открыты. Я заверил его, что совершенно не в курсе, - но они, почему‑то, все считали меня старожилом Турции, раз уж я работаю в компании, отправлявшей их в тур, а раз так, я же в туристическом бизнесе, разве нет? о сдельной работе они и понятия не имели, - но ему легко покажет дорогу любой турок. Главное, не давать ему слишком много. Благодарный Сергей отправился на поиски клуба, все в тех же носках и сандалиях. Я подивился его выдержке - меня с ног валило, - и выпил два стаканчика чая. Манера подавать его в стеклянных напёрстках бесила меня. Так что я взял бокал для воды, и слил туда содержимое пяти чашечек для чая. Поплелся по боковой галерее - бугенвили, кошки, запах "Дав", это был дорогой отель, стрекот сверчков, яркие, дрожащие звезды, - в свой номер. Открыл. От неожиданности уронил стакан, сделал шаг назад. На кровати луврским писцом сидел Мустафа. Тише, тише, попросил он. Понизив голос, прошел к двери, удостоверился, что нас не подслушивают. Он больше не может, с него довольно, сказал мне Мустафа шепотом, но не тихим, а очень четким, театральным. Группа презирает его, это совершенно очевидно. Может, все дело в том, что он мусульманин. Может быть, в цвете кожи. Обыкновенный расизм. Предрассудки. Ксенофобия. Наверняка. О чем это он, удивился я, но не искренне, я уже видел, к чему клонит маленький засранец. Так и есть. Они отказались покупать крабов, не согласились посетить магазинчики его друзей, не пожелали отказаться от пляжа ради аутентичной - я нетерпеливо махнул рукой, предлагая опустить буклетные эпитеты, он кивнул, - короче, ради поездки в деревню к его родне. Он, Мустафа, человек с достоинством и честью. Ни копеечки со всего этого не получает. Он просто хотел подарить людям радость открытия Турции. И что же? Они отказываются, плюют ему в душу. Я рассмеялся. Объяснил, что все эти люди… они и так уже за все заплатили. За обеды и ужины, завтраки и ночевку, чай и кофе, достопримечательности и дорогу, море и солнце. И за его, Мустафы, рассказы, они тоже уже заплатили. Маленький, обиженный, - весь в белом, словно священная девственница Рима, - Мустафа встал у окна и раздраженно бросил, что я, как и всякий человек западной культуры, думаю только о деньгах. А он, Мустафа, грезит лишь об отношении, о чувствах. Я рассмеялся еще громче. От неожиданности. Засранец обернул все так, как будто на деньги ему плевать, а остальные на них помешаны. А ведь все ровно наоборот! Что, в чем дело, стал нервничать Мустафа, почему я смеюсь. Я поспешил объяснить достопочтенному гиду, что мой смех вызван нервным расстройством и болями в ноге. Что все мы ошарашены и поражены, подавлены величием его мысли, его эрудиции. Может быть, только этим объясняется некоторая заторможенность группы, которая не реагирует на каждое слово и предложение Мустафы полным одобрением и бурными аплодисментами. Гид качал головой. Он не верил мне. Все западные люди - притворщики, сказал он задумчиво. С него довольно. Эта группа - сплошное разорение. Он устал, он уходит. Может, поспать, а потом уже подумать, сказал я. Завтра все будет выглядеть по‑другому, сказал я. Мустафа решительно отказался. Он уходит! Как же он посмотрит в глаза туристам, которые доверились ему… все они внизу, в фойе, пользуются бесплатным интернетом, сказал я. А он вовсе не воспользуется лестницей и парадным выходом! Мустафа вышел на балкон, снизу играла группа "Металлика", потому что это был дорогой курорт и приличный отель, русский шансон остался где‑то на искусственных пляжах Анталии. Закинул ногу на балконную перегородку. С достоинством графа, кладущего свою голову на эшафот в присутствии короля, попросил меня сорвать с окна занавеску и скрутить из нее подобие лестницы. О чем это он, с изумлением сказал я, выполняя просьбу. Сверчки усилили концерт. Мне показалось, что вдалеке раздался страшный женский вопль. Так кричат жертвы акул в фильмах ужасов. После маленькой паузы зазвенели сигналы "Скорой помощи". Мустафа попросил меня не отвлекаться и поторопиться. У него нет ни малейшего желания оставаться в этом отеле и с этой группой. Он улетает, вот так, вуа‑ля. И показал мне, как соскользнет в заросли бугенвиля в ночном Каше у подножия отеля. Я жил на третьем этаже, он не рисковал. Но кто, черт побери, поведет группу дальше, спросил я, протягивая Мустафе жгут занавески. Неважно, ответил гид, он снимает с себя полномочия, а со мной поделился из корпоративной солидарности. Коль скоро я служу в той же фирме, быть в рядах сотрудников которой имел несчастье он, Мустафа. Невероятно! Вот так просто взять, да исчезнуть… до меня начало все доходить по‑настоящему, лишь когда Мустафа уже наполовину исчез за балконом. Да, невозмутимо подтвердил он. Всего доброго, мой друг. Признаться честно, от вас меня тоже тошнит, как и от этих скупых урусов. Поначалу я, было, ошибся в вас, вы мне показались человеком воспитанным, загорелым, отчасти даже что‑то турецкое я разглядел в вас. Но вы оказались разочарованием, едва ли не большим, чем все остальные. От этих уродов хотя бы с самого начала нечего было ожидать. Прощайте. Мгновение, и гид исчез. Я, ошарашенный, смотрел на раскачивающуюся лесенку, из‑за нее мой балкон напоминал тот самый, с которого Джульетта плакала и умоляла своего юного возлюбленного не подниматься, ведь это грозило ему смертью. Ветер качал ткань. Я развязал ее, и втянул в номер. Прислушался. В бугенвилях было тихо, вдалеке мяукала кошка, километрах в двух застучали в небо ритмы дискотеки. Словно во сне, прошел я к столику, взял мобильный телефон, и набрал номер кого‑то из центрального офиса. А, ерунда, ответили мне, гиды сплошь и рядом попадаются обидчивые. Пускай. Что же нам делать, спросил я. Ехать дальше, отдыхать, сказали мне. А кто же… Так вы же любите историю, что‑то там читали, а если нет, просто соврите, и дел‑то, ответили мне. Но… Деньги? Ерунда, выкрутитесь, а потраченное мы вам вернем. Но у меня почти не… Тогда выкручивайтесь, одалживайте под имя компании, мы все вернем, заверили меня. Ну, а язык? Я ведь совсем не… У вас есть водитель, ему известен маршрут. Он знает, в каких кафе можно остановиться. Отели забронированы, деньги перечислены заранее. Так что… Вот, незадача, а тот отель, в котором мы сейчас, его‑то и забыли, посмеялись своей забывчивости в центральном офисе. Но здесь должен оплатить наличными Мустафа. Наверняка, он это сделал. А за остальные отели беспокоиться не надо, деньги перечислены. Они передали привет всем участникам путешествия. Они надеялись, что мы отлично отдыхаем тут, в Каше. Они выразили благосклонную уверенность, что я не стану их больше беспокоить. В общем, проявили обычную турецкую безмятежность. А что это такое? Это когда человек спокоен за ваш счет. Турок спокоен и пьет чай, когда рушится мир, верно. Правда, когда у него выпадает волос или ломается ноготь, он приходит в отчаяние, рвет на себе волосы, бьется головой об стенку. Достойное принятие реальности - это не из турецкой оперы. Покорность судьбе, согласие с роком, все это улетучивается в минуты. А если речь не об его заднице, о, почему бы и нет?! Турок с удовольствием объяснит вам о необходимости покориться судьбе, оторвав вас от гроба с вашими детьми, и бросится с моста в пропасть, потеряв брелок от ключей от дома. Брелок! Какой удар судьбы! Это не то, что ваши дети!.. Дирекция, с которой я беседовал сейчас, искренне не понимала моей тревоги, моего беспокойства. Еще бы! Речь ведь шла не о них, так чего волноваться? Я, встревоженный, хотел сказать еще что‑то, но связь уже отключили. Я распахнул дверь на балкон, остудил лицо в ветре, шедшем со стороны затопленного города Кекова, - это мертвецы слали нам прохладу со своего дна, знал я, - принял душ. Жидкое мыло оказалось таким скользким, что я не мог смыть его примерно час. Потом обсох на ветерке, выключил свет, лег. Почти было уснул, как вдруг вскочил, словно током ударенный. Наспех оделся, бегом припустил на рецепцию. Так и есть. Перед побегом Мустафа не оплатил отель.
Каш
Рассвет вполз в номер бестактной горничной, ткнувшейся в двери без того, чтобы постучать сначала. Я выгнал их обоих - горничную знаками, рассвет - шторами, которые поспешил задернуть. Но было поздно попытаться снова уснуть. На горе петухи и муэдзины перекрикивали друг друга. Я заглянул в щель между занавесками. На другой горе, молчаливой и самой высокой в округе, развевался турецкий флаг. Он здесь трепетал везде, вы могли быть уверены, что в мире может измениться все, кроме этого - киньте взгляд на Эверест, и оттуда вам приветливо помашет куском полотнища красный флаг с полумесяцем. Само собой, за чаевые. И кафе он уже там открыл. Ни минуты в этом не сомневаясь, я сполз с кровати. В бегстве Мустафы есть преимущество, грандиозное преимущество, понял я, намыливаясь, и быстро стирая пропыленные майку и шорты в раковине умывальника. Жидкое мыло вытекало из резервуара на стене неохотно. Оно выражало недовольство тем, что я не бросал в него монетки. Что же. Я снял пластиковую коробочку со стены - отлепил, это, как и многое здесь, оказалось бутафорией, - и раскрыл. Вылил все содержимое в раковину. Та запенилась гигантскими пузырями, изменившими мое лицо в зеркале до неузнаваемости. В открытую дверь балкона залетал холодок с гор. Я наскоро прополоскал вещи, просушил феном. На второй майке тот сломался, перегрелся. Неудивительно. Фен был ровесником переворота 70–хх годов. Может даже и 60–хх. Перевороты бывали здесь частым делом, рассказывал нам гид, но все это в прошлом. Послушать его, так здесь все в прошлом. Может, так оно и есть, решил я, прищурившись на балконе, и разглядев остатки античного города, над которым плескались волны бирюзового моря. Туда‑сюда. Морю, как котенку, никогда не надоедает играть. Под балконом кто‑то дико завопил. Потом еще. Коты, понял я. Котов здесь по тридцать‑сорок штук на душу населения. Коты лежали на набережных, отдыхали под автомобилями, попрошайничали на развалинах римских бань, отирались о подножия османских памятников. Никто их не прогонял, но никто и не кормил. От одного, особо резкого, вопля, у меня начала болеть голова. Так, страдая, я и спустился на лифте на этаж ресторана, пробежался мимо лотков с утренней едой. В углу уже сидели несколько туристов из моей группы. В первых трех лотках лежали яйца. Яйца вареные, яйца жареные, яйца рубленные, яйца тушеные. В следующих лотках обнаружилась картошка фри. Овощи. Маслины. Турецкие сладкие соусы в пластиковых тарелочках. Нарезки колбас, ветчин, сыров. Я накидал себе омлета, украсил его огненной половинкой помидора, сел в углу жевать. Официант поставил рядом с тарелкой чашку чересчур крепкого турецкого чая. Я принял, задумчиво поблагодарил, отвернулся к окну, сделал вид, что любуюсь видом. Тот и правда оказался хорош. Каш открывался, как будто сам Посейдон преподнес его нам на ладони. Что это за шум с утра под окнами, спросил я официанта, сметавшего несуществующие пылинки с запятнанной соусами скатерти. Опять коты? Нет, господин, в соседнем отеле, который имеет общий с нашим забор, случилось кошмарное происшествие. А именно. Какой‑то злой дух, а может и человек, располосовал горло парочке, спящей у шезлонгов возле бассейна. Самое удивительное, добавил молодой человек доверительно, женщина не подверглась насилию. Я глянул на официанта. Неудивительно, что ему это удивительно! Парню на вид было лет двадцать пять‑тридцать, я готов был биться об заклад, что он еще девственник. Разве что, какая‑то туристка из Германии или России сжалилась, и счастливчик смог снять их неловкий трах на мобильный телефон, чтобы с гордостью демонстрировать всему классу на день выпускников. Жениться здесь - дорогое удовольствие, а до брака мало какая девушка даст. Так они и мучаются, бедняги, перекатывая в карманах свои огромные шары, раздутые спермой, и глядя каждый день на баб в купальниках, в вызывающих купальниках, очень смелых купальниках, а то и без купальника - особенно этим грешат немки и англичанки в здешних краях - и не испытывая никакой надежды облегчить свое бремя. Разве что, жениться, наконец. Они и женятся, к тридцати пяти‑сорока годам, - отишачив на приданное, - на какой‑нибудь толстой, некрасивой землячке. Чтобы, наконец, в нее разгрузить. Но если им подвернется хотя бы один шанс, будьте уверены, от него не откажутся. Поэтому мой официант‑девственник не понимал маньяка. Чего добру пропадать? Если уж все равно зарезал, то почему не трахнул сначала? В крайнем случае, можно и после. Еще теплые… трупы вполне пластичны! Официант негодовал. Это выглядело так органично, так естественно. Я не удержался и дал ему на память одну лиру. Он поблагодарил меня с церемонной торжественностью. Можно подумать, мы подписывали акт о перемирии после долгой, изнуряющей войны. Кемаль Ордык Насасан и Владимир Лоринков, два дипломата враждовавших сторон. Премия мира каждому. Часто у них такое случается, спросил я. Никогда не происходило, заверил он меня. Бывают изредка драки, особенно из‑за девушек - тут он подвигал бровями, намекая на свой небывалый успех у женской половины Каша, - мелкое воровство, но очень‑очень редко… А вот чтобы такое… Мир катится к концу. Люди нынче злы, не стало и счастья! Я похлопал парня по плечу, и пошел к самовару. Набрал себе еще чая, на этот раз даром. Выпил, наскоро, стоя. Бросился в номер. Вытащил оттуда свои чемоданы - мокрые вещи положил отдельно, в целлофановый кулек, - спустился вниз. Следовало торопиться. Официанты, зная точный час отъезда, занимали свои позиции у дверей отъезжающих, и когда те выходили из номера, буквально вырывали из рук чемоданы, пакеты, сумки. Гости сопротивлялись. Кое‑где даже случилась драка. Стенка на стенку! Нет, туристы из моей группы воздержались, они были чересчур малочисленны. Внизу, у рецепции, приходило время уже для официантов лезть в драку - никто из тех, кому они помогли, и не думал давать им на чай. Чай тут даром, резонно заметил парень из Екатеринбурга, когда с него потребовал свою законную лиру "бой" с рецепции. Некоторое время ушло на выяснение происхождения термина "чаевые", многие с удивлением узнали, что деньги в самом деле даются вовсе не на покупку чая. Толмачом служил я. В моем ломанном английском, на который я переводил короткие, жесткие, энергичные выражения своих туристов, то и дело мелькали заимствованные словечки. Иногда от волнения я переходил на французский. Они не понимали его - ни турки, ни русские, - и в такие моменты я чувствовал себя божеством, удалившимся, наконец, от этих занудных смертных с их никчемными делами и хлопотами. Увы, английская и русская речь возвращали меня на землю. Наконец, поладили! Все вопросы решены, поломанные фены, вырванные случайно двери - их специально оставляют в коробках незакрепленными, чтобы потом требовать отступных, - все описано, и послано факсом в центральный офис компании. Там со всем разберутся, говорил я. Чувствовал, как наливаюсь уверенностью. Так вот ты какой, турецкий стиль! Мне нравилось! Списывай все на других, вали на чужие головы, тебе‑то что. И в самом деле, так вести дела мне нравилось. Пожалуй, я и миллион тут заработаю, решил я, усадив всех в автобус, и жестами велев водителю трогаться. В это время из отеля выбежал с воплем служащий. Он кричал на турецком, потом перешел на английский. А кто оплатит отель, кричал он. Конечно же, центральный офис фирмы, сказал я. Вид у меня был искренний, самоуверенный, я старался верить в свои слова. Группа слушала меня, затаив дыхание. К счастью, никто из них не говорил по‑английски. Я мысленно благословил имперские наклонности жителей России, Великобритании, США и Франции. Вот люди, не испытывающие нужды учить чужие языки! То ли дело мы. Вши на шкуре истории, жители маленьких, приграничных марок. Жить захочешь, не так извернешься, и по‑японски бормотать начнешь! Пусть отпустит дверцу, нам надо ехать дальше, сказал я твердо служащему. Тот мотал головой, сказал что‑то про полицию, после чего издал вопль особенно отчаянный. Метнул взгляд, полный страдания. Я обернулся. Так и есть. Из сумки московской парочки торчало гостиничное полотенце. Они смотрели на меня виновато. Я понимал, что тут дело не в прибыли, а в искусстве - полотенце дырявое, старое… Автобус остановился, дверь отъехала в стороны, служащий забрался по ступенькам с таким грозным видом, как будто собрался нас, по меньшей мере, убить, а наших детей в янычары записать. Он вызывает полицию и не выпустит нас с территории отеля, громко объявил он мне. Сделал шаг вперед. Тут к лицу парня метнулась палка с заостренным концом. Это отважная новосибирская старушка преградила путь, визгливо поинтересовавшись, где в номере находился плазменный телевизор с экраном в 100 дюймов, обещанный на страничке тура в интернете. Какая удача! Палка воткнулась заостренным концом прямо в глаз бедняге, брызнула кровь, потекло разбитым яйцом раздавленное глазное яблоко. Турка скрутило от боли, он царапал руками обшивку салона. Срочно позвали врача, появились полотенца, набежали еще служащие отеля, снова поднялся крик и переполох. На другой стороне улицы радостно выстроились старые усатые мужчины в аутентичных турецких шароварах. Два убийства за ночь в сонном мирном городке, вот это пожива! Но наш служащий, к счастью, выжил. Ему промыли глазницу, остатки глаза бережно собрали на лед. Зачем, я понятия не имел. Там все было раскрошено. Турки орали без умолку. Старушка, ничуть не смущаясь, громко негодовала. Путешествию конец, понял я с облегчением. В это время пострадавший поднял руку. Все умолкли. Инвалид, с ладонью на перевязанной глазнице, подошел ко мне и пожал мне руку. Потом пожал руку старушке, выбившей ему глаз. Каждому человеку в автобусе. Произнес речь. Мы не представляем, как он благодарен судьбе и нам за это неожиданное событие, которые, уверен он, полностью изменит его жизнь. Мы и понятия не имеем, как низок уровень жизни - во всех смыслах! - служащего турецкого отеля на периферии! Горбатишься целыми днями годы напролёт, ради того, чтобы накопить денег и жениться, наконец, на толстой дуре из соседнего квартала.