Она хотела сказать, что любовь всегда доставалась Асе просто так. Любовь всегда доставалась Асе просто так, а ей приходилось всегда бороться, и что Илья, такой необыкновенный, достался ей, как с неба упал. Что она не влюблена в Илью, не хочет отнять его у Аси. Ася, у которой так много всего – и Зина ее любит, и Илья, – не может простить ей – чего?! Всего лишь разговоров, писем?! Но из нее вырывались только злые и жалкие слова. Если бы ее мама вошла в комнату, она бы удивилась: Зина стояла над диваном и кричала на плед.
– Подумаешь, у меня не будет оргазма, подумаешь, у меня нет тела!.. У меня нет тела, да?! А ты… а у тебя… у тебя нет духа! Ты правда думаешь, что я как сумасшедшая, как шизофреник, что я хочу все твое?!
Ася высунулась из-под пледа, сделала гримаску "да, именно так я и думаю" и нырнула обратно.
– Ах, так?! – зашлась Зина. – Мне не нужно твое! Он с тобой спит, а мне просто пишет письма!.. А тебе не пишет, нет! Почему это, как ты думаешь?.. Потому что с тобой можно только спать!..Ой. Я не это хотела сказать. Я просто хотела сказать, что ты думаешь, что все тебе, ты эгоистка, Ася…
– Это ты эгоистка, Зина, – спокойно сказала Ася, – ты же знаешь, как мне невыносимо, когда от меня секреты… Ты бы лучше сказала мне. А получается, ты предатель…Какие письма?
Зина обомлела от стыда. Все настоящие слова были мужского рода – человек, борец, мыслитель. "Предатель" – не предательница, а "предатель" – переводило ее поведение из секретиков, недомолвок, мелких девчоночьих обид во что-то по-настоящему подлое… Это было как будто получить черную метку – "предатель, не подходи ко мне никогда, навсегда!".
– Ты не понимаешь, это совсем другое! – закричала Зина, бросилась к сумке, вытащила письма, швырнула на диван. – Вот, возьми себе, все возьми!..Почитай, и сама увидишь! Да вылезь ты наконец из-под этого пледа, идиотка!
Из-под пледа вытянулась рука, схватила письма, утянула.
– Сама идиотка, не вылезу, – откликнулась Ася, выбираясь из-под пледа, и с достоинством сказала: – Там темно, я дома прочитаю. Ты ко мне не приходи и не звони. Пока я не прочитаю, я все равно тебя не прощу.
Зина гордо отвернулась – и не приду, и не надо! Они с Ильей говорили о книгах и об Асе – только об Асе. А если даже говорили о себе, то все равно получалось, что об Асе.
…Как это – не приходить, не звонить?.. Это было пусто и странно, как будто у нее отняли руку… Или голову.
Аська, пока.
Зина.
P. S.
Ася, Ася! Слава богу, что таблеток было слишком много.
Слава богу, что любовница твоего отца… Я никак не могу припомнить, как ее звали, – Анна? Жанна? Марианна? Что-то оканчивающееся на "нна". Она накануне не приняла свое снотворное и проснулась ночью от странных звуков из твоей комнаты. Тебя рвало.
Ты понимаешь, что эта Жанна-Марианна могла не проснуться, ты вообще понимаешь, что тебя могло больше не быть?!
Ася, здравствуй!
Шли выпускные экзамены, все кружились в водовороте "аттестат, средний балл, институт", у всех завтра экзамен, литература, а Ася лежала в постели в детской полосатой пижамке, полоска розовая, полоска белая, на кармане вышит розовый слон. Она была похожа на Малыша, ждущего Карлсона, а не на девушку, пытавшуюся убить себя.
Зина целый день ждала, что Ася позвонит, и к вечеру пошла сама, без звонка – завтра же экзамен, нужно проверить Асю по билетам. Любовница Асиного отца прижала палец к губам и прошептала:
– Спит… Сильное отравление.
– С ума сошла?! Отравление?! Что ты съела? Экзамен же завтра!
Ася посмотрела на Зину взглядом человека, который побывал там, где экзамен не стоящая внимания мелочь.
– У нее ночью разболелась голова. Она вошла ко мне в комнату, разбудила меня, сказала "ужасно болит голова". – Любовница Асиного отца говорила четко и ясно, будто докладывала. – Я ответила: "Возьми на тумбочке анальгин". Она перепутала в темноте таблетки. Взяла мое снотворное вместо анальгина. И со сна приняла почти целую упаковку феназепама…Перепутала с анальгином.
– Я перепутала, – повторила за ней Ася.
– А отцу мы ничего не скажем, это будет наш девичий секрет, – сказала любовница Асиного отца и ушла в магазин. Врач велел больше пить. Ася любила компот из яблок, и она отправилась за яблоками.
– Зина? – сказала Ася, как только они остались вдвоем. – Возьми его письма. Они же тебе написаны.
– Это не его письма, а Блока. Написаны не мне, а Любови Менделеевой, – улыбнулась Зина. – Я долго не могла отгадать, а потом все-таки угадала!.. В библиотеке сидела…Ну, теперь ты поняла, что между нами ничего нет, только игра?..
Ася приподнялась в постели, посмотрела на Зину запавшими глазами.
– Какого Блока?! Ах, Блока… а я подумала… я подумала, что это не Блок, а… Некрасов…
– Ты что, дурочка? – возмутилась Зина. – Ты подумала, Некрасов пишет Панаевой? Это совсем другой стиль, другая эпоха… Нет, вообще-то я сначала тоже не поняла, кто это писал. Тургенев Полине Виардо? Бальзак Эвелине Ганской? Маяковский Лиле Брик?..
Зине было нелегко догадаться, чьи это письма. Со стороны Ильи это было нечестно – дать сначала такие безликие строчки! И стиль в первом письме не характерный, любой влюбленный мужчина, даже не писатель, может так написать: "Для меня цель, смысл жизни, все – ты".
При встрече Илья спросил: "Ну что, можешь ответить?" Зина помотала головой, и Илья быстро написал на коленке записку – это было второе письмо – и отдал Зине со словами: "Теперь ты точно догадаешься". Вечером Илья позвонил и сказал: "Ну что, не догадалась?.. Эх ты, Митрофанушка! Спустись к почтовому ящику и достань еще одно письмо". По последнему письму Зина поняла – это поэт, начало века…
Зина присела на кровать.
– Это мог быть и Бальмонт, и Андрей Белый или Брюсов… Но я догадалась, что это Блок, это его Прекрасная Дама!.. Я в библиотеке нашла переписку Блока и Менделеевой, списала одно ее письмо и ответила. И получила еще одно письмо, четвертое…Это было самое интересное, получить именно это письмо – как будто мне пишет Блок!.. Ну что, ты теперь поняла, что между нами ничего нет?!
– Да, теперь я поняла, – тихо сказала Ася. – …А я не знала, что это так некрасиво – рвота, "скорая помощь", промывание желудка… Я думала, я просто засну… Я думала, он писал тебе.
– Кто, Блок? – засмеялась Зина, и тут ее, как пишут в старых романах, "будто молния пронзила". – Ася?.. Ты что, не поняла?..
Ася что, не поняла? Не поняла, что это письма Блока?.. Ася ночью в темноте читала письма, в которых через строчку повторялось "люблю", и… Господи, она же не поняла!.. И сделала это?..
– Ася, подвинься. – Зина залезла к ней в кровать и зашептала жарко: – Ну ты и балда, не узнала Блока, ты что, подумала, что это его письма ко мне? Как ты могла подумать, что я такая жестокая – могла бы дать тебе письма Ильи ко мне?! Я бы никогда! И вообще, зачем мне Илья, я люблю тебя… мы сами друг друга любим, нам никто не нужен…
Чем больше Зина шептала, тем ясней ей становилось, что Ася не могла сделать это. Но от неясности, предположения, возможности было очень страшно.
– Но, Ася, даже если ты подумала, что Илья писал мне, ты же не могла сделать это? Это на тебя совсем не похоже, правда? Ты всегда говоришь: "Любая страшная проблема к вечеру уже не такая страшная, а назавтра ее уже просто нет"…Ася! Скажи! Ты же перепутала таблетки, правда?..
– Я подумала: как же это – он со мной спит, а тебе пишет "люблю"?.. Не Блок, а Илья, – пояснила Ася. – А таблетки… я перепутала. Сколько раз тебе говорить – перепутала. – Ася обняла Зину, прошептала: – Зина-Зиночка, я перепутала, а ты что подумала?..
А Зина подумала: "А что, если ты врешь, врешь, врешь?.."
– Ася-Асечка, больше никогда не пей в полусне анальгин.
Ася уткнулась в Зину, и донеслось невнятное "бу-бу-бу"…
– Что, что ты сказала? У тебя опять болит голова? – подозрительно спросила Зина. – Ася, где тебе сейчас больно?
– Я сказала "мне не больно, курица довольна", – радостно хихикнула Ася. – Я довольна, что Блок писал письма Прекрасной Даме.
– Все получилось как в комедии ошибок – и письма не его, и адресованы не мне… Этот сюжет использовался в мировой литературе много раз, – задумчиво сказала Зина. – Я остаюсь ночевать у тебя, а маме совру, что у меня билеты для экзамена с собой. Но я ведь и так все билеты помню.
Ася спала, вздыхала во сне, переживала свою радость, что Илья оказался Блоком. А Зина шептала: "Пускай нам говорит изменчивая мода, что тема старая страдания народа и что поэзия забыть ее должна", ставила галочку в списке билетов напротив вопроса "Гражданская лирика Некрасова" и переходила к следующему вопросу. Ставила галочку и шептала дальше: "Образ народа в "Войне и мире"", "Образ Пугачева в повести Пушкина "Капитанская дочка""… И так до утра, пока не прозвенел будильник.
Ася повернулась на другой бок, сонно сказала:
– Знаешь что?.. Ну его на фиг, он мне не нужен.
Он – это не Илья, это экзамен.
– Ты что, не понимаешь – экзамен! Тебе что, и аттестат не нужен?.. Поступать тебе тоже не нужно?.. – ошеломленно сказала Зина. – Ты что, хочешь потерять год?!
– Потерять? – повторила Ася, как будто не понимая, как можно "потерять год". Можно потерять любовь, надежду, но потерять год?.. Ей не для чего было просыпаться. Ради чего, ради экзамена по литературе?! Она уже выпала из общего ряда и не хотела туда возвращаться.
– Нет, ты пойдешь!.. – закричала Зина и потянула Асю за щиколотку из кровати. – Пойдешь, пойдешь!
– Голова болит, – жалобно сказала Ася.
– Ага, и будильник не прозвенел, и троллейбус сломался, и пожар во флигеле, и подвиг во льдах… Быстро! Ты возьмешь билет первая, а я сразу за тобой, чтобы я могла тебе подсказать!
Они пошли на экзамен, поддерживая друг друга, как лиса Алиса и кот Базилио, у Аси болела голова, а у Зины живот. Перед экзаменом у нее всегда болел живот, хотя она знала наизусть все билеты.
Зина получила пятерку, ее спрашивали только, чтобы порадоваться безупречному ответу, а Ася получила тройку – за то, что пришла.
После экзамена Зина отвела Асю домой. Ася свернулась клубком на кровати, закрыла глаза, с закрытыми глазами сказала "теперь все хорошо" и мгновенно уснула.
Зина и любовница Асиного отца вдвоем постояли над спящей Асей. Глядя на Асю, любовница отца сказала: "Маленькая, жалкенькая, бледненькая", будто перечисляла признаки предмета, Зина сказала: "Я что-нибудь придумаю" и ушла, понесла домой свою пятерку.
Твоя Зина.
Дорогая Ася!
Вот они эти письма – сохранились у меня, они прекрасно сохранились, лежат в коробке с ярлыком "Туфли женские производства Чехословакия, цена 22 руб. 60 коп.".
…Ася? А ведь ты сделала это. Не было головной боли, был ночной кошмар, было "не хочу жить", и ты все глотала и глотала таблетки.
Это было не "из-за мальчика", не "Маруся отравилась", не пошлость, не распущенность, не игра со своей жизнью, не попытка напугать, не каприз.
У тебя было через строчку повторяющееся "люблю" Блока Любе Менделеевой и настоящее желание больше не жить. Отказ жить, если самое прекрасное в мире обернулось оборотнем, если мир оказался не прекрасным. У тебя было – раз так, я не хочу жить. Вот ты и перепутала таблетки. Сделала это красиво, со вкусом – не упрекнула ни Илью, ни меня, разбудила… как же ее звали?.. любовницу отца и сказала: "Голова болит, можно мне анальгин". Сделала вид, что это случайность. Тебя нашли бы утром, а это – случайность! Если бы я решила не жить, я бы узнала, что нужно принять и сколько, а ты – горстью снотворное с чужой тумбочки.
Почему никому, ни Асиному отцу, ни врачу, не пришло в голову, что это могла быть попытка самоубийства?
Это было как будто игра в колечко, когда осторожно передают колечко из рук в руки. На вопрос врача, была ли это попытка покончить с собой, Ася, прижав руку ко лбу, сказала: "Мне очень больно". Врач сказал любовнице Асиного отца: "У нее очень болела голова", та сказала: "У нее болела голова, и она перепутала таблетки". Ася сказала: "Я перепутала" и улыбнулась. Асина улыбка уже была единственно возможной версией, – человек с такой светлой улыбкой не может играть со своей жизнью.
Хотя… слова "отцу не скажем, наш девичий секрет" прозвучали вполне прагматично… Не исключено, что она предположила: "Таблетки, любови… всякое может быть, не стоит вмешивать отца".
…Это очень на тебя похоже. И ни за что не признаться в этом тоже на тебя похоже – ты не могла допустить, чтобы я поняла! Не могла повесить на меня такую вину, пусть и нечаянную!..
Пусть нечаянная, но это была моя вина, – я отдала тебе эти письма, не подумав, что ты не играешь в литературные игры, не анализируешь тексты, не узнаешь стили… Моя небрежность, мой эгоизм – я могла стать виновницей твоей смерти. Страшно даже писать такое.
…Нужно знать тебя, как я, быть тобой, чтобы понять – раз так, не хочу жить!.. Но все-таки я не ты, и я так и не знаю, что тогда было.
Ася, а что тогда было?
Твоя Зина.
Зина!
Не скажу.
Ася.
Здравствуй, Ася.
Как первая брачная ночь описывается в литературе? Я имею в виду в литературе, а не в современных пособиях по сексу, которые написаны как кулинарные книги – чтобы дефлорация прошла безболезненно и приятно, нужно добавить соли и перца по вкусу, украсить зеленью и подавать к столу горячим.
В викторианских романах мать намекает дочери, что сегодня ночью в ее мужа вселится бес, но она должна подчиниться и все героически вынести. Толстой не рассказывает нам, что чувствовала Кити, но мы знаем об этом из прелестной повести самой Софьи Андреевны – она описывает брачные отношения юной девушки как унизительное подчинение, шок. Сначала шок, а потом уже сразу – дом, гнездо, дети.
Наша первая брачная ночь была кошмаром, а потом… хочется сказать "потом все стало замечательно", но нет, не стало.
Илья не смог понравиться маме.
Однажды, когда Илья уже жил у нас, случайно возник разговор о мамином любимом маленьком читателе из библиотеки Маяковского, и вдруг стало понятно, что это был Илья! Маме, по-моему, было крайне неприятно, что трогательный, обвешанный книжками Илюша вырос во взрослого раздражающего ее Илью. Лучше бы он оставался в ее памяти, а он – как ему не стыдно! – вырос и из библиотечного зала перебрался в ее дом.
Мама никогда не позволила бы себе "неинтеллигентное поведение" по отношению к Галочке, намеков на происхождение от швеи, на коммуналку, но позволяла себе ироническое приятельницам: "Ну, ты же знаешь, кто он… от осинки не родятся апельсинки" – полушепотом, но я слышала.
Она никогда не позволила бы себе "неинтеллигентное поведение", она не изводила Илью мелочными придирками, ни словом его не обидела, это было бы "неинтеллигентно", – мама выговаривала мне. Я столько раз слышала от нее шипящее "эти его коммунальные привычки, это не комильфо", что однажды на очередное сказанное шепотом "не комильфо" заорала на весь дом "merde!", так что папа выглянул из кабинета и недовольно спросил: "Ну, что тут у вас?"
– О-о, это таракан. Зина увидела таракана, – невозмутимо ответила мама.
– Так вызови бригаду, – брезгливо поморщился папа и скрылся в кабинете.
Мама не сказала Илье ни слова, но делала все, чтобы он не чувствовал себя дома.
У человека, даже совсем молодого, гибкого, способного с легкостью принять чужое, есть тысячи бытовых привычек, он же не витает бесплотным духом, а ест, спит, пользуется ванной и туалетом, – и все, что делал Илья, было не так.
Илья входил в дом, вешал куртку на вешалку, бросал на пол портфель с рукописями, и тут же – взгляд в сторону портфеля. Входил на кухню – взгляд в сторону ванной, оставил на столе чашку – взгляд в сторону домработницы "уберите!". Перепутал приборы для мяса и для рыбы, вышел вечером из ванной в расстегнутой рубашке, сидит на стуле не прямо, а скрестив ноги, оставил зубную пасту, не плотно закрыв крышку, или – о, ужас, расческу на столе в прихожей, – не сосчитать, сколько неловкостей может совершить человек в чужом доме под пристрастным взглядом.
Мамин ледяной взгляд сопровождал все передвижения Ильи по дому. Я прежде никогда не задумывалась, сколько мелких движений совершает человек у себя дома – Илье нужен чай, а сейчас ножницы, а теперь закончилась туалетная бумага, и не у мамы же ему просить: "Можно мне, пожалуйста, рулон, я иду в туалет…" Илье приходилось осваивать чужое пространство как партизану, а я была его проводником, ограничивала контакты с коренным населением.
Мы с ним об этом говорили, намеками. Называли его мальчиком из Уржума, крошкой Доррит, Фанни Прайс – все они были "другого круга", и всем досталось за то, что они поначалу не знали, как жить в другой, чуждой среде.
Если бы это было возможно, Илья в моей комнате и ел бы, и чистил зубы, и стирал. Он, лежа утром в кровати, мечтал, как было бы хорошо, если бы в моей комнате было все для отправления естественных надобностей, и можно было бы здесь помыться, позавтракать и, полностью готовым к выходу, выглянуть в коридор, оглядеться, как шпион в тылу врага, и – быстро уйти.
Илья смеялся, что он как будто пансионерка в институте благородных девиц, и он действительно научился различать приборы, не выходить к завтраку в халате и другим правилам красивого быта, но тогда это не было смешно – первый год нашей жизни мама травила чужое, как тараканов.
Ни мама, ни я не предъявляли папе стыдных мелочей "не комильфо", папа выходил из кабинета, мы садились обедать, и все было красиво – и сервировка, и еда, и мысли. Папа вообще не знал, что происходит в доме, заставал только отголоски, – однажды, например, я так сильно плакала, что ему пришлось вмешаться и спросить, что случилось. Илья сидел дома с гриппом, и ему целый день звонили из редакции, а мама не звала его к телефону – сказала: "Нет, не позову, папе должны позвонить". Это была всегда одна и та же обида – осознание себя и Ильи не стоящими ее внимания и даже вежливости.
Но самое главное – мама не допустила в дом ни одного признака нового мужского присутствия, новой супружеской жизни. Мы с Ильей ни разу не зашли вместе в ванную, не обменялись при ней взглядом, мы даже стеснялись одновременно пойти спать. В те вечера, когда Илья не сидел с папой в кабинете, он рано уходил в мою комнату, которая по-прежнему называлась "детской", а я допоздна разговаривала с мамой в гостиной, чтобы она – не дай бог – не подумала, что я иду к Илье, что мы собираемся заниматься этим. Или – я очень старалась в выходной день выйти из своей комнаты пораньше, ни в коем случае не задержаться утром ни на минуту – что подумает мама!.. Что мы слишком долго нежимся в постели?!
Вот так мы с Ильей и жили, не как муж и жена, не как мужчина и женщина, а как два однополых малыша в детском саду.