– Ты не поддакивай, ты правда пойми. Все можно пережить, если знать, кто ты есть, если себя помнить и не подстраиваться, лица не менять. Лучше дурочкой прикинуться, чем умной стать – иногда и так бывает. Потому что тут, как говорится, "вход – рубль, выход -два", понимаешь? Раньше были такие люди, давно, – попутчики назывались. "Писатели-попутчики". Не учила в школе? Ну и ладно, маленькая, не учат сейчас уже этому – и ладно. Вот и ты, запомни – попутчик. Не пытайся во что бы то ни стало попасть в свои. Думай, чего в жизни хотела, об этом думай, ради этого тут живи – чтобы выйти и там сделать. Есть у тебя такое?
– Не знаю.
Я хотела поехать куда-то, где ничего не знала, не видела, новое увидеть. Поехала и увидела. Хотела стюардессой – стала. Хотела Валеру – получила. Больше мне нечего было хотеть. Разве только Валеру спасти – этого я даже не то что хотела – это просто не обсуждалось. Это надо было сделать, и все. Я же обещала – не ему, себе обещала, когда-то – что все для него сделаю. Обещала – значит, надо выполнять. Чего бы это ни стоило. Как бы ужасно все это ни было.
– Плохо, что не знаешь. Найди, придумай, что угодно придумай – здесь, не там – и думай, как этого добиться. Тяжело будет добиваться там после тюрьмы, знаю. Но все можно, если очень хочется. Ну, почти все. Если только себя не потерять.
– Я постараюсь. А вы – вы что раньше делали? Там?..
– Математику преподавала.
– А как же?!
– А вот так. Пить не надо. Сперва от этого легче, а потом совсем-совсем легко становится, так что уж все равно. Тут сейчас я тоже другая, учти. Если встретишь меня когда на улице – не подходи, не заговаривай. Пожалеешь – на бутылку дай, а нет – так мимо пройди.
На третий день меня поставили дежурной и велели мыть унитаз. Я за эти дни вспомнила все, что читала в каких-нибудь газетах, случайно – про тюрьму. И испугалась. Ну кто знает, как у них тут принято, какие у них порядки – может, женская тюрьма еще страшнее, чем мужская. Стояла с тряпкой, которую мне сунули, и не знала, что делать. Потом вспомнила Юлины слова, подошла к ней, и спросила в лоб, ничего другого не оставалось:
– Юля, что мне будет, если я мыть начну? Кем меня потом считать станут? Опущенной?
Юля засмеялась и взяла у меня тряпку.
– Ты как из деревни приехала. Ерунду выдумываешь. Хочешь, я вот сейчас сама тряпкой его протру? Хочешь?
– Хочу.
Юля протерла унитаз, потом я домыла остальное, и на этом мы разошлись. А как было на самом деле, я так и не поняла. И, если честно, я очень боялась, что если потом я из этой камеры попаду в другую, то там все может быть совсем иначе, хуже. Здесь я спросила Юлю, она мне что-то ответила – все слышали. А в другом месте не будет Юли, Ленки и тети Насти, и неизвестно еще, что меня ждет.
Через неделю меня вызвали наконец к следователю. Везли в автозаке, в страшной духоте, в крошечной железной клетке с одним окошечком – и то внутри. Привезли в то же здание, в тот же кабинет. Оставили с конвойным ждать следователя. Он пришел через час – весь этот час я безостановочно смотрела на улицу, хотя виден был только краешек. Там, в камере, забываешь уже, что есть улицы, по ним ходят люди, которые ничего о тюрьме не знают.
– Ну что, понравилось в камере?
– Нет.
– Я предупреждал. Не захотели тогда по-хорошему – ничего не поделаешь. Теперь с начала начнем…
Заполнил лист, записал имя-фамилию-отчество, где работаю, кем, где прописана, где родилась… Предъявил протокол задержания – верно ли все. Все верно. Спросил, кто мне передал пакет и кому я его везла. Я сказала, что купила на Лиговском у неизвестного мужчины, за сто долларов, хотела привезти в Германию и попытаться продать там кому-нибудь. Первая версия, которую я придумала еще по дороге из аэропорта. Полный бред, но лучше ничего не менять. Главное – я никого за собой не потащу. И я первый раз. Первый раз, без сообщников – скидка должна быть. Так мне говорили в камере. А еще мне говорили, что полагается адвокат, даже если денег нет – за государственный счет. Правда, адвокат за государственный счет – это почти никаких надежд, не сделает ничего. Но если мужчина, а ты молоденькая, объясняла Ленка – вдруг разжалобишь, может, и поможет хоть чем-нибудь.
– Так вы, Регина Владимировна, по-прежнему ваньку валять собираетесь? Я-то думал, приличная девушка – не захочет в тюрьме сидеть. А вам, я смотрю, сидеть нравится.
– Нет, не нравится.
– А раз не нравится, так, может, мне вас в другую камеру перевести? Там вам не понравится еще больше.
Он угадал – это было именно то, чего я боялась. "Они страх читают", говорила у нас в камере Лиля – проститутка с того самого Лиговского, от которой добивались, чтобы она дала показания на своего сутенера. "Когда к ним идешь, думать даже нельзя о том, чего боишься. Все поймут, как собаки, по запаху". Вот именно что по запаху. Нельзя думать про свой страх, ох, нельзя!
И тогда я попыталась отключиться и думать о фикусе. У меня никогда не получалось "выстроить стеклянную стену", как хотела научить нас когда-то Эльга Карловна. Я никогда в это не верила, даже не пыталась. Сейчас надо попробовать. Старый пыльный фикус. По краям желтые пожухшие полоски. Интересно, как называется. Всплыло откуда-то из памяти дурацкое слово "диффенбахия". Стояло что-то такое в кабинете биологии. Может быть, это оно?
– Вы отказываетесь давать показания?
– Нет, не отказываюсь.
– Тогда скажите, кто передал вам этот пакет.
– Я уже говорила.
– Это вранье, и вы это знаете.
– Я не знаю ничего другого и не могу вам сказать.
– А я так надеялся, Регина Владимировна, на ваше благоразумие! Ну ладно, ничего не поделаешь.
Протянул протокол.
– Пишите: "с моих слов записано верно". Потом обязаны будете показать, где это произошло. Потом вас будут опознавать все обитатели Лиговского. Потом будут очные ставки…
– Хорошо.
– Просьбы, вопросы есть?
– Скажите, а мне положен адвокат?
– А вы уже знаете, что у вас есть адвокат? Как интересно! И откуда же вы это узнали?
– Как откуда? Мне говорили, что всем положен адвокат.
– Ваш адвокат встретится с вами завтра. Уведите арестованную.
В камере мне все сказали, что надо просить у адвоката – передачу, передачу надо просить, хоть от троюродной бабушки, но надо, – и на следующий день я пошла к нему, как на свидание. Меня даже причесали и накрасили, как могли. На следователя надежды не было – так хоть на адвоката. А еще я все думала, что, может, Валера…
Меня привели в специальную камеру -там уже, запертый внутри, сидел адвокат – так полагалось. Я села на стул, прибитый к полу, -в метре от него.
– Я Валентин Александрович, ваш адвокат.
– Да, спасибо, мне сказали.
– Как вы себя чувствуете?
– Ничего, спасибо.
– С делом я ознакомился. Вы вчера подписали показания, я знаю.
– Да, подписала.
– Это несколько меняет дело, потому что сперва вы подписывать отказывались – и это давало нам больше возможностей.
– Я не знала, что делать. Он – следователь – сказал "подпишите, что верно". Я подписала. Потому что это же я сама ему рассказала.
– Я читал ваши показания. Так все и было на самом деле?
– Простите, Валентин Александрович, а вы… Ну, вы меня спрашиваете – я понимаю, что вы наверняка обязаны… Но зачем мне вам еще что-то говорить? Там все написано – и я хочу, чтобы так оно и осталось.
– Вы боитесь, что я сообщу следователю то, что услышу от вас?
– Да.
– Я не имею права, вы же сами сказали, что знаете, что я обязан. Нет, я не сообщу, это не в моих интересах. Я обязан вас защищать, и мое дело в данном случае не установить истину, а найти наиболее приемлемую модель поведения для вас на следствии и на суде. Наиболее выгодную, вот и все. Вы можете не говорить мне правду, если не хотите, но я хотя бы знать должен: то, что вы мне сказали, правда или нет. На следствии вы можете давать показания по-прежнему.
Я глядела на него – немолодой усталый дядька, на нашего физика похож; физику у нас преподавал инженер с завода, его дочка в нашей школе училась – пошел на полставки после того, как на работе все остановилось, а у нас все равно физика не было. Ничего такой дядька, нормальный вроде. Мешки под глазами, спит мало. Давить на жалость, говорите… Давить я не очень умею, и сейчас пока как-то не получается.
– Нет, не правда. Я придумала это. Сама. Я знаю, что на правду не похоже, но что теперь поделаешь – просто уже менять ничего не хочу. Скажите, сколько за это полагается? Следователь сказал – пять лет.
– Могут и пять дать… Погодите переживать, это мы поглядим. Давайте сначала разберемся, что к чему. Вы знаете, кто меня нанял?
– Как нанял? Вы же государственный защитник.
– Нет, я частнопрактикующий адвокат, у меня подписан контракт на работу по этому делу. Так может быть, необязательно вы сами нанимаете адвоката – вам могут нанять его другие.
– Валера!
Я чуть было не крикнула это вслух – в самый последний момент удержалась. Все держать при себе, так меня научили. Я даже губу закусила, чтобы не произнести это имя. А вдруг он только этого и ждет – и поймет все. Вдруг он все-таки расскажет все следователю?
– А кто вас… нанял?
Я впилась ногтями в ладони. Старалась успокоить себя и убедить, что может быть разное. Первое – Валера. Конечно, это Валера! Второе – это может быть Андрей Сергеич, ребята и девочки – все вместе. Их Валера убедил, – наверняка это именно так и есть, уговорил скинуться, но ни в коем случае я не должна показывать, что думаю в первую очередь про него. Это может быть мама или тетя Зина – если кто-то им позвонил и они приехали. Тогда это Валера, конечно, Валера им позвонил! Но почему тогда мне не принесли передачу? Он мог сам договориться, по их поручению. Или, может быть, просто через какого-то третьего человека, через подставное лицо – но это он! Больше некому, а, главное, иначе и не могло быть! Я же знала, знала, что он меня спасет!
– Хельмут Забрисски.
Мне показалось, что у меня что-то со слухом.
– Почему вы так смотрите? Вы знаете этого человека?
Я молчала.
– Знаете или нет?
Кто такой Хельмут, дошло до меня не сразу – я вообще забыла о нем, ни разу не вспоминала. Главное, что я поняла, – это был не Валера. Потому что соединить Валеру с Хельмутом не удавалось уже никак.
– Он сказал мне, что вы его знаете, хотя и немного. Вы никогда не видели этого человека? Имя его хоть слышали? Ответьте, пожалуйста, мне это очень важно знать.
– Я его знаю.
– Откуда, если позволите?
– Он пассажир… Он летел нашим рейсом, забыл пакет…
– Такой же пакет?! Такой же, как тот, что нашли у вас?
– Нет, нет, что вы, совсем другой. Там были какие-то подарки, для бабушки. Забыл в аэропорту. И попросил меня найти и сохранить для него. Он у начальника смены лежал, можете у него спросить.
– Это хорошо. Это все, больше ничего мне не нужно знать про него?
– Да нет. Я просто не понимаю, почему… Я и видела-то его два раза. Нет, три раза – он летел обратно тем же рейсом, когда меня арестовали…
– Насколько я понимаю, он никуда не улетел.
– Он что, здесь?
– Нет, сейчас он уже в Германии. Но договор составлен, задаток выплачен, все оформлено, вы можете не сомневаться – ваше дело я доведу до конца при любом повороте событий. Если у меня будут какие-то проблемы, он будет отвечать по счетам сам.
– Но это же очень дорого…
– Послушайте, Регина, я не знаю, в каких вы отношениях с этим человеком, но сейчас, мне кажется, вам не стоит переживать из-за того, что он решил вам помочь. Есть конкретная задача – вытащить вас отсюда. Даже если вам потом придется решать вопрос с возвратом суммы, которую он на это потратит – как я понимаю, вас именно это заботит, – то вопрос этот встанет потом, и дай бог, чтобы вы могли решать его самостоятельно, то есть на воле. Или вас что-то дополнительно беспокоит из-за того, что он проявил к вам такой интерес? Он имеет отношение к сути дела? Скажите мне правду.
– Нет, к сути… К сути он не имеет. Он ничего не знал, да и я…
О, боже! Сейчас я опять проговорюсь!
– Он ничего не знал, я помогла ему с вещами, он потом пригласил меня в ресторан и просил когда-нибудь сходить с ним в театр. Это все, больше не было ничего. Я не понимаю, почему он так поступил. Я не просила его ни о чем и в самолете видела его на посадке всего минуту, а потом мне было не до того, я и забыла про то, что он в салоне сидит.
– Он сказал, что знает вас, что видел, как вас арестовали, сказал: то, что он знает о нашей системе правосудия, его настораживает, и просил меня выяснить, как обстоят у вас дела с правовой поддержкой, занимается ли кто-то вашим делом. Я выяснил по своим каналам. Как я понял, у вас в городе ни родных, ни близких нет, так? Поскольку вы до сих пор не встретились даже с государственным адвокатом, я высказал предположение, что с "правовой поддержкой", как он выразился, дело обстоит не лучшим образом. После этого он просил меня самого взяться за это дело. Это все, что знаю я – если, конечно, вам совсем нечего к этому добавить.
Абсурд полнейший. Зачем ему тратить деньги на меня? Мы же практически незнакомы. Значит, он прямо там, после обыска, сошел с самолета, вернулся обратно, не явился на работу, сорвал все свои планы…
Тут я вспомнила, как он говорил мне, что если его задержат на таможне, это обойдется ему слишком дорого. Странный немец. Ненормальный.
Значит, он выяснил у кого-то, как моя фамилия, где я живу (он ведь даже номера квартиры не знает!), значит, он… Не может быть. Так не бывает. Я никогда не слышала ничего подобного ни про кого вообще, тем более про иностранцев, тем более про немцев, которых принято считать чопорными скупердяями. Ну да, в театр. Ну, защитить на улице, как Валера (про Валеру потом, потом, не думать сейчас!), ну, помочь с работой – опять как Валера, получается. Мне все время все помогают, мне так везет в жизни, ведь могло бы быть гораздо, гораздо хуже! Но нанимать адвоката… Тратить большие деньги, ввязываться в уголовное дело… Не может этого быть. Он меня поразил, этот Хельмут.
– Вы точно ничего не путаете? Его никто не просил… Не просил, чтобы он связался с вами, насчет меня?
– Насколько я знаю, нет. И вообще… Зря вы так удивляетесь. Случаи бывают самые разные. Он, кажется, действительно неплохо осведомлен о том, как действует российская судебная система, и вообще о том, что творится, – он живет тут довольно давно и активно работает, как я понял. Так что ничего удивительного нет в том, что он предположил дурное развитие событий, – знаете, и в Германии, и в любой другой стране человеку, которого ловят с партией наркотиков, понадобится адвокат… Я, грешным делом, предположил, что он знает вас гораздо лучше -то есть что вы состоите с ним в определенных отношениях…
– Да нет же! Правда, я его едва знаю! Ну, он мне рассказал про дедушку, который умер в плену, и про комплекс вины… И все.
– Ну, будем считать, что у него и тут комплекс вины! В конце концов, вам переживать не из-за чего. Раз помогает – будем надеяться, что хороший человек. Потому что в помощи вы действительно нуждаетесь, и, если честно, очень плохо, что никто вам ее не предложил, кроме него. Передачи вам носят хотя бы?
– Нет. Некому. А у меня вообще нет ничего с собой, совсем – у меня же сумку следователь отобрал как вещдок, если бы хотя бы ее можно было получить, я ее в полет на несколько дней собирала… Я вас как раз хотела попросить, Валентин Александрович, мне девочки в камере посоветовали попросить вас… Потому что некого больше, простите, что я на вас это повесить хочу, но правда очень нужно, и правда некого больше просить! Не могли бы вы как-то сделать, через кого-нибудь, чтобы мне передали передачу? Я могу вам написать список! А деньги я потом отдам, обязательно! Или можно позвонить Оле или Гале, они со мной летали, и их попросить… Они ведь даже не знают, где я, наверное. Позвоните им, пожалуйста, они все сделают!
Я уже хотела взять со стола ручку, чтобы написать ему этот список, но он меня остановил.
– Писать ничего не надо. Я все знаю, что вам тут может понадобиться и что сюда можно передать. Если вам, конечно, не нужны какие-нибудь специфические лекарства. Я все сделаю, передачу вы получите. А вот насчет девочек и следователя… Понимаете, со следователем у вас действительно сложилось не лучшим образом. Он ведь мог вас вообще отпустить под подписку – но вот вы ему ничего не рассказали, он и решил надавить. Думал, что вы, побывав в камере, сразу же расколетесь. А вы не раскололись, и неизвестно еще, что он предпримет. Как у вас, кстати, в камере отношения? Не слишком вас достают?
– Нет. Мне кажется, я не знаю, конечно, но мне кажется, могло быть хуже. Тфьу-тьфу-тьфу, не сглазить… Но он уже сказал мне вчера… То есть он угрожал, что может меня перевести, если я правильно поняла.
– Ясно. Значит, главная задача – не дать ему вас перевести. С этим понятно. Теперь другое – а как вам кажется, почему, собственно, ваши сослуживицы не пытаются вам помочь? Не думаю, что никто не знает, где вы, при желании это можно выяснить, Хельмут же вот ваш выяснил… У вас на работе плохие отношения? И вообще, есть же у вас друзья?
Хельмут выяснил. Как – сама удивляюсь. А девчонки… На самом деле у меня было одно объяснение. Мне, конечно, и самой это в голову приходило – но и Ленка то же твердила, каждый божий день. Я с ней про сослуживцев разговаривала, про подруг, про соседей – про это говорила, хотя главного и не обсуждала, наученная той же Юлей: в тюрьме много ушей.
– Отношения нормальные. Неплохие. Но, мне кажется… Наверное, они боятся.
– Боятся, что их сочтут замазанными, если станут вам помогать?
– Ну, летали же вместе… Скажут, что они все знали и мне помогали, что мы заодно…
– А это не так?
Я молчала. Мы подбирались к главному, а я все еще не решила, стоит ли ему говорить правду. И он, судя по всему, это понимал.