– Малинин такой ерундой заниматься не будет. Он книг вообще не читает, ему не надо. Но что "Собачье сердце" – это круто, это знают все, кроме тебя, Соколова. Васька Александровский его наизусть шпарит – все приколы помнит.
Васька Александровский был интеллектуал и пижон из 11-го "А". Я его не переваривала.
Он ходил в дорогих шмотках, о которых можно было только мечтать, нигде не работал, "шляться" ему тоже не было необходимости, все и сами к нему бежали, стоило только пальцем поманить. После школы он собирался в Москву, ни много ни мало в МГИМО. "Крутым" быть ему было незачем – у него отец был крутой.
– Ну и подавитесь вы с Александровским этим "Собачьим сердцем"! – Я подумала, что скоро уже звонок и пора возвращаться обратно, сторожить в коридоре, когда откроется какой-нибудь класс и можно будет веник там попросить. – Мне кроме "Мастера и Маргариты" не понравилось ничего.
– "Маргарита" – это для баб. Про любовь.
– Сам ты дурак, Смыков, – ответила я уже на ходу. – Для баб…
И тут Смыков вдруг на выходе из "мертвой зоны" перехватил меня и потянул к себе:
– А ты – баба?
– Валька, пусти!
– Не пущу. Ты баба?
– Валька, я сейчас закричу!
– Не закричишь. Ты с урока сбежала и сама сюда пришла. Раз пришла, значит хотела…
– Валька, пусти, урод!
Пошла возня. "Возня" – это всегда противно, и в шестом классе было противно, и в девятом, а сейчас совсем стало тяжело, потому что парни сильные и уворачиваться от них все труднее и труднее. Если "возня" происходит в коридоре, на перемене, во дворе при общем стечении народа, то быстро и заканчивается, пусть со скандалом – всегда ясно, кто начал и примерно понятно, что орать и кого звать на помощь. Если "возня" начинается вечером на улице или в парке… но вечером в парк никто не пойдет, потому что всем ясно, чем это может кончиться. А тут чушь какая-то получалась, потому что нет никого, хотя вроде бы и в школе. От Смыкова я не ожидала.
Смыков как-то быстро и ловко притер меня к гаражу и начал целовать – всем ртом, прямо в губы, мокро и гадко. Я лупила по нему свободным кулаком, но вторая моя рука оказалась заведенной назад, и чем сильнее Валька наваливался на меня, тем сильнее я прижимала руку – вырваться не было никакой возможности. Закончилось все неожиданно – свистом и хохотом. Из окна второго этажа, из женского туалета, орали Светка Острецова, Ленка Лупандина и Машка Бойко.
– Что, Соколова, нашла себе любовничка?!
– Смыков, ты получше выбрать не мог? Или на целку польстился?
– Соколова, что ж ты сюда пришла – ты к нам приходи, у нас выбор больше, может, кем из мужиков и поделимся!
Гаже этой компании невозможно было себе ничего представить. Надо было проверить, что ли, туалет, прежде чем сбегать сюда. Но в туалете пахло отвратительно, и заходить туда лишний раз я не хотела. А они, конечно, тоже сбежали с урока и отсиживались там, умные и небрезгливые. И хуже всего, что через минуту, когда я все-таки освободилась от Смыкова, потому что он, кажется, сам меня отпустил, и уже убегала, сверху раздался ленивый голос нашей первой красавицы Альчук:
– Что там происходит-то? А, Соколова…
К счастью, звонок уже звенел, коридоры заполнялись, и я пронеслась за портфелем, забыв про штукатурку и веник, и нарвалась в результате прямо на выходившую из класса литераторшу. По какой-то причине наших отпустили на пару минут раньше. Пока литераторша устраивала мне выволочку за безобразное поведение и обещала неизбежный вызов родителей в школу, двойку в четверти и плохую характеристику, которая не даст мне возможности поступить ни в один институт ("Впрочем, тебе это и не требуется: с твоими куриными мозгами тебя дальше вестибюля не пустят!" Ага, Булгакова под нос сует, а то, что никому ее характеристика уже не нужна, забыла!), а я стояла потупившись и все старалась так удержать дверь, чтобы штукатурки не было видно, в класс вернулась Альчук с мокрой тряпкой. Она, оказывается, сегодня была дежурной.
И в результате остались мы с Альчук вдвоем. И, пока я собирала портфель, а Альчук вытирала доску, можно было молчать, но, когда я потянулась к венику, чтобы подмести наконец в коридоре, веник, разумеется, понадобился и ей, и мы столкнулись.
– Я сейчас, только в коридоре приберу, я быстро…
Альчук вышла со мной и молча наблюдала, как я размазываю штукатурку по полу.
– Тряпку возьми.
Она царственно удалилась поливать цветы, а я поплелась в туалет наливать ведро – и вернулась оттуда опять в слезах, потому что девки эти никуда не ушли – они сидели на подоконнике и обсуждение моего поведение продолжили в таких выражениях, которые я не повторю. По их мнению получалось, разумеется, что я специально сбежала с урока, чтобы по-быстрому перепихнуться со Смыковым, пока никто не видит. Я им даже ответила, не удержалась, но вышло только хуже, потому что так ругаться я не умею, куда мне до них, а глаза у меня на мокром месте всю жизнь, поделать ничего не могу: сорвусь – и сразу в слезы.
Альчук мела пол, плавно изгибаясь, она вообще у нас была королева, спокойная, как слон. Поскольку я собиралась пойти к окну "дореветь" и уже вся была нацелена на то, чтобы забраться на подоконник и высунуться на улицу, на воздух, ведро у меня из рук почти выпало, вода пролилась на пол, а я, не замечая, пошла дальше, споткнувшись о тряпку.
– Что ж ты делаешь, Соколова? – сказали мне в спину. – Зачем же ты воду льешь? Ты мне мусор весь залила, а я его теперь должна размазывать? Убери.
Альчук, конечно, королева и во всем всегда первая – но у меня, несмотря на мою признанную всеми глупость и неспособность сдержать слезы, когда надо, гордость тоже есть. В результате, из той самой гордости, возражать я не стала, а молча принялась мыть весь класс, сама. Альчук же заперлась, просунув швабру в дверную ручку, потом пошла, села на подоконник, на то самое место, которое хотела занять я, спокойно достала сигареты и стала курить. Курила "Мальборо", не что-нибудь.
Я все-таки не удержалась:
– Ань, ты чего? Увидят.
– Не увидят. Ты что ревешь опять? Снизошла. Обычно до меня не снисходит.
– Девки достали.
– Наплюй. Из-за Смыкова?
– Ага.
– Было бы из-за чего. Смыков того не стоит.
– Да ты что думаешь, он мне нужен был, что ли? Я за веником пошла, а уборщицы не было.
– Веник во дворе искала?
– Да не во дворе! Ладно, хватит, все издеваются, и ты тоже. Эти теперь проходу не дадут. Тебе-то что…
– Эти забудут через пару дней.
– Пару дней еще выдержать надо. Главное, Валька раньше смирный был!
– Прошло время, когда они были смирные. Теперь все, смирные кончились. Заведи себе несмирного, если не хочешь, чтоб чужие лезли.
– А ты что, завела?!
Я не выдержала. Так нечестно, я знаю, гадко так, но я тоже человек, не железная. Еще неделю все нервы будут трепать, как минимум, и даже эта, которой дела до меня никакого нет, у нее свой круг.
– Кого? Смеешься? Здесь контингент не тот.
– А где для тебя контингент?
– Валить отсюда надо. Вот там и контингент будет.
Валить – это понятно. Свалить мечтали все. Я мечтала свалить хотя бы из школы. А дальше – мало кому повезет свалить дальше области. У нас, правда, есть свой политех – не бог весть какая мечта, но все-таки. Только у меня с математикой плохо. И потом политех – это, конечно, не значит свалить по-настоящему. Надо хотя бы в область.
– А куда валить?
– В Москву, конечно. А потом дальше.
– Куда дальше?
– За границу, естественно.
Это она хватила. Мне вот почему-то кажется, что за границей даже ее не ждут. А Москва, Москва – это мечта, это тетя Зина, это… Черт знает, на что похожа Москва, я ее не видела, а по телевизору сейчас показывают такое, что мама моя каждый вечер смотрит с ужасом и, по-моему, уже радуется, что не попала ни в какую Москву. И надеется, что я туда тоже не попаду.
– А ты в Москву поедешь? Точно?
– Поеду. Аттестат уже практически в кармане, можно не напрягаться: на медаль напрягаются дураки, конкурс сейчас отменили, это роли не играет, да и не факт, что надо в институт, может, еще куда – оно и быстрее выйдет.
– Куда?
– Поеду, погляжу, стоит ли вообще поступать, может, на работу устроюсь.
– Манекенщицей?
Это была мечта половины наших девок. Но, пожалуй, только Альчук, с ее-то фигурой и внешностью, в манекенщицы могла податься.
– Манекенщицей смысла нет. Секретаршей вернее.
– Секретаршей?! Вернее?!
– Ну не век же в секретаршах сидят. Надо только правильно выбирать – куда идти. А в манекенщицах можно проваландаться безрезультатно. Зачем по гримеркам глаза друг другу выцарапывать? В манекенщицы идут дуры, которые ни на что другое не способны.
Это был до определенной степени новый взгляд на вещи. Хотя, если честно, я вообще еще всерьез не задумывалась – мне бы сперва школу пережить, когда она кончится, наконец. Еще три месяца почти.
– А ты куда, Соколова?
– Я не знаю.
– Знать уже надо. Потом поздно будет.
– Отец не отпустит. И денег на дорогу нет.
– Отец не отпустить не может – у тебя уже паспорт. А деньги – занять. У тебя цели нет, остальное-то проще.
Занять денег было не у кого, потому что никто, кроме тети Зины, мне на дорогу в Москву денег бы не дал – а у нее у самой пусто. Но насчет цели Анька права. И еще мне кажется, что это она не столько передо мной разоряется, сколько вслух думает, видно, и у нее с целями проблемы. Ну или хоть со средствами. Вот она себя и уговаривает. Иначе что ей так распинаться.
Я домыла пол, отжала тряпку и остановилась в нерешительности – выливать или не выливать, идти в сортир или не идти, есть эта кодла еще там или ушли уже?
– Давай, я вылью.
И пошла сама в сортир, понесла наманикюренными холеными пальчиками грязное ведро. Определенно, что-то не так с ней сегодня.
Вышли вместе – класс она заперла, ключ в учительскую, плащ с собой – у нее плащ дорогой, хороший, она его по раздевалкам не бросает, королева, я схватила свою курточку – и пошли из школы. Нам по дороге, но никогда раньше мы с ней рядом не ходили. Идешь и видишь, как на тебя все смотрят – пусть не на тебя, пусть на нее. Новые ощущения.
– Ты куда сейчас?
– Домой. А потом к тетке. Уроки делать.
– Она с тобой занимается, что ли?
– Нет. Но у нее тише. Никто не мешает.
– Хочешь ко мне? У меня видак есть. И кассет полно.
Происшествие из разряда невозможных – Альчук зовет меня в гости. Гордость требует отказаться, но любопытство пересиливает.
– Пошли.
И у самого ее дома я наконец понимаю, почему она ни на кого не свалила свои обязанности дежурной, почему торчала в классе, ходила выливать ведра и взяла меня с собой. У ее дома стоит импортная тачка, не чета нашим, заводским, а в тачке сидит Мишка Татарин. Мишка Татарин – это не наши мальчики, которые играют в крутых. Мишка Татарин – молодой, подающий надежды бандит, и наш Малинин бегает у него в шестерках, зажигалки подносит. Все знают, что Мишка бандит – весь город. Это практически его официальный статус.
– Далеко собралась? – спрашивает Мишка, не вылезая из машины и только чуть опустив стекло.
– Отвали.
Альчук проходит к подъезду и открывает ключом входную дверь – у них хороший дом, с домофоном.
– Пожалеешь, – так же через окно вдогонку ей говорит Мишка.
Она молча впихивает меня в подъезд. Так вот какой у нее контингент. Вернее – вот какой контингент ей не подходит. Или больше не подходит.
Дома никого нет. Пока я жмусь в прихожей, снимаю ботинки, смотрю, нет ли дырок на колготках и какие найти тапочки, чтобы дырки видны не были, Анька заходит к себе в комнату, бросает сумку, включает магнитофон и идет на кухню, к холодильнику.
– Есть будешь? Будешь. Руки иди мой, после грязной тряпки! Ванная там.
В ванной стоит такое количество флаконов, что у меня разбегаются глаза. Анька, проходя мимо открытой двери и заметив мое изумление, бросает: "Красота требует жертв!" Несет в комнату поднос с колбасой, сыром, и настоящим соком в тетрапаковской упаковке. Такого я и не пробовала: дома пьют чай, а на дни рождения у нас все разводят "Зуппи" – дешево и сердито. Она опять перехватывает мой взгляд, все понимает и говорит:
– Брать надо, Соколова, только лучшее. Худшее слишком дорого обходится. Это называется – скупой платит дважды.
Чтобы каждый день доставать из холодильника такую пачку сока, надо быть не просто не скупым, а очень и очень хорошо зарабатывающим. Анька сказала, что надо иметь цель. Пожалуй, пить каждый день такой сок -это очень даже цель. И покруче, чем модные шмотки: шмотки могут быть везением, случайностью, а это – достаток. Я все понимаю про достаток, потому что отец, пока деньги были, очень ценил достаток, очень гордился, что он у него есть, и переживал теперь не из-за отсутствия денег как такового, а из-за того, что рухнули все его представления о достатке. О том, чего он в жизни добился. Достаток… Я пью этот сок и погружаюсь в размышления о достатке, о том, хочу ли я его, и если хочу – то какого и где. Идти в наш политех, чтобы потом на заводе работать? Ехать в область? В Москву? За границу? Уж точно не за границу. Хватит думать о ерунде, жить надо сейчас. А сейчас – это первая красавица нашего класса Аня Альчук, которая сидит напротив меня, забравшись с ногами в кресло, и Мишка Татарин, который ждал ее у подъезда. Может быть, и сейчас ждет.
– А что у тебя с Мишкой? – решаюсь я вдруг.
– А тебе что за дело?
– Просто интересно.
– Было бы все так просто…
Она идет перебирать кассеты, достает несколько штук из коробки, откладывает, ищет еще. Оборачивается:
– Понравился Татарин?
– Нет.
– Врешь, понравился.
Я не вру. Мне правда не нравится Мишка Татарин, как не нравятся все эти наши местные бандиты. Я их боюсь.
– Их бояться надо, а не зариться на них, – в тон моим мыслям продолжает Альчук. – Хотя волков бояться – в лес не ходить.
– А ты боишься?
Представить, что королева ответит "боюсь", невозможно. Она так и не отвечает.
– А я не хочу их бояться. Потому отсюда надо валить. Здесь жить, Соколова, – это значит бояться. Ты вот сегодня Смыкова испугалась… Мне бояться – интереса никакого нет. Надо, Соколова, валить, надо. И метить надо высоко. Чтобы уж точно ничего не бояться, чтобы на такую вершину, откуда не спихнешь!
– И мне надо? – Я не выдерживаю и улыбаюсь. Представляю себя на вершине рядом с Альчук. Только плохо получается.
– Тебе?
Она отвлекается наконец от своих мыслей и видит, что перед ней сижу я – маленькая, полноватая, со вздернутым носом, пухлыми губами и руками в веснушках. Я знаю свое отражение в зеркале, хотя и не изучаю его слишком пристально. Альчук же, кажется, видит меня впервые. Смотрит несколько секунд и очень серьезно говорит:
– Постригись, тебе пойдет.
Потом, вставив кассету и перематывая ленту, добавляет:
– Уезжай, куда сможешь, но только сразу. За большими деньгами не гонись. Хитрости надо много для больших денег, а ты, может, и не такая дура, какой тебя все считают, но ты же бесхитростная. Погоришь. Найди себе что попроще. Только без криминала! Только без криминала… Слышишь, Соколова? Даже в палатку торговать не ходи – там все равно криминал. Поняла?
– Поняла. Спасибо тебе.
– За что?
– За сок.
Она смотрит на меня как на идиотку – и я начинаю смеяться. Это у меня такой дар, или придурь. Я реву легко и смеюсь легко. Смешливая – покажи палец, начну смеяться. То есть буквально – "покажи пальчик!" Раньше мальчишки этим пользовались, даже в средней школе еще: вытянут палец, таращатся изо всех сил, я креплюсь-креплюсь, и не выдержу – улыбаюсь помимо своей воли. И вот тут уж они оттягиваются – скачут вокруг, корчат рожи, пихают – только что не бьют, вопят: "Соколова – снова здорова!" Прозвище у меня было такое идиотское, непонятно почему. Я креплюсь-креплюсь – и не выдержу, зареву. А им только этого и надо – они ржут. Правда, потом, если девчонки налетят (против мальчишек у них тогда еще была солидарность, не то что сейчас), отобьют меня – и я сама уже через пять минут с ними хохочу. Вечно меня из стороны в сторону шарахает -то туда, то обратно, то в смех, то в слезы, по двадцать раз на дню, что называется. И сегодня вот тоже – ревела я на литературе, ревела после всех этих склок в туалете, трепетала, попав в чужой дом и ведя разговоры о Татарине, – и вот, пожалуйста, сижу и хохочу в голос, по принципу "смех без причины – признак дурачины". И через полминуты недоступная и прекрасная Альчук начинает смеяться вместе со мной.
А потом мы смотрим кино. Какой-то западный фильм, какая-то любовная история пополам с боевиком: герой летит в самолете, мимо снуют стюардессы – белые блузки, отглаженные воротники, длинные золотистые волосы… Стюардессы красивы, почти как Альчук. Я время от времени кошусь на нее и сравниваю, кто красивее. Пожалуй, она. Или все-таки они – не понять.
– Вот бы, – говорю я, когда кончается фильм, когда уже там, в кино, победили всех бандитов, когда прошли все сцены с горячими поцелуями в тесном самолетном отсеке, когда стюардессы, несмотря на все перипетии и переживания, по-прежнему отутюженные и прекрасные, вывели, улыбаясь, по трапу всех перепуганных старичков и старушек и ушли к горизонту в обнимку со стройными высокими белозубыми мужчинами, – вот бы мне в стюардессы!
– С дуба ты рухнула, – отвечает королева, подпиливая розовые длинные ногти. – Пропадешь ни за грош, если будешь о красивой жизни мечтать. Приедешь в большой город, раззявишь рот – где тут меня ждут с красивой жизнью? И на панели окажешься в два счета.
– Ты прямо, как мама, говоришь…
– А мамы не всегда чушь несут. Пропадешь, и концов не найти. Какая из тебя стюардесса – ни кожи, ни рожи, ни характера. Там мало того что уметь подать себя надо, там еще много чего надо уметь. И много таких дурочек, желающих… А там ведь тоже не одна красивая жизнь – там своя грязь.
– А ты откуда знаешь про грязь?
– Да потому что всюду своя грязь, всюду. И чем красивее – тем под этой красотой грязи больше. Маленькая ты еще, раз этого не понимаешь. Маменькина дочка.
– Ну, Ань, ну что ты, ну никакая не маменькина…
– Да не смеши меня. Что ты в жизни видела? Ничего ты не знаешь!
"А что ты видела?" – хочу спросить я, но не смею. Я же маменькина дочка, а мама всегда меня учила: "Не приставай к человеку с вопросами. Не лезь в душу. Захочет – сам все расскажет". Недаром тетя Зина говорит, что мама – человек деликатный. Так что я прикусываю язык, мысленно даю себе по носу за попытку залезть в душу Альчук и возвращаюсь к более нейтральной теме:
– Нет, Ань, правда – почему бы не в стюардессы? Ты же сама говоришь – вырваться! Ну а если я даже дура, как все считают, ну пусть дура, но я же буду стараться и не хуже их смогу – и с детьми, и со старушками, и лимонад, и вообще… Ну вот пусть для инженера у меня мозгов нет, но тут ведь не надо быть инженером. Тут надо быть красивой и спокойной! А я могу быть спокойной. Я, когда у бабушки в деревне пожар был, не побежала с визгом, как некоторые, я вернулась и вещи собрала. И пьяных я не боюсь. Почти.
– Спокойной и красивой, говоришь? Ладно, спокойной. А красивой?