– Это очень мило, – возразил Пол Колвин, старший из них, кардиохирург, создавший здесь, в Мельбурне, очень достойное отделение. – Но мы вынуждены просить вас немного отойти, всего на несколько минут.
Наверное, его седина и строгий взгляд внушили бы почтительный страх, окажись перед ним другая мать. Но Лили замотала головой, не желая отпускать руку дочери.
– Пожалуйста, доктор, – сказала она. Ей не хотелось спорить, да этого и не требовалось. Они уже ранее встречались, поэтому он знал, с кем имеет дело, и позволил ей остаться.
Роуз прослушали стетоскопом, проверили приборы, сняли показания. Лили была рада, что врачей всего двое и что в больнице Мельбурна нет студентов и стажеров. Она вспомнила, как в возрасте десяти месяцев Роуз лежала в больнице в Бостоне в ожидании решения об оперировании. И возле нее постоянно стайками вертелись студенты в своих зеленых формах: они исследовали ее, мяли, простукивали, прощупывали, прослушивали сердце, – так что ребенок в конце концов начинал плакать. И тут же синел.
Лили не медлила, хотя и не имела опыта в больничных процедурах. Она отправилась к главному врачу и нажаловалась ему. Визиты студентов прекратились. Она с самого начала научилась быть медведицей, а с годами стала еще свирепее.
И теперь, держа Роуз за руку, она следила за тем, как девочка проснулась, увидела двух врачей, которые проводили осмотр, и тут же взглянула на Лили, ища в ней поддержки. Лили пожала ей руку. Роуз ответила тем же.
Они в полной мере чувствовали друг друга. Так просто. Только знать, что другой рядом. Что они держатся за руки, что они улыбаются друг другу. Роуз засыпала, зная, что мама рядом. Лили убрала ладонью волосы со лба девочки. Скоро время спать, и Лили собиралась сидеть в кресле возле кроватки.
Когда врачи ушли, вернулась Бонни. Она принесла поднос с лекарствами. Лили предпочла на минуту оставить Роуз с Бонни, чем с докторами. Пока та отмеряла дозы препаратов, Лили прошла к столу вслед за врачами.
– У ребенка последнее время участились приступы удушья, – сказал доктор Колвин, глядя на данные. – Девочка сказала, что один из таких приступов у нее случился сегодня.
– Все верно, – подтвердила Лили. – И именно по этой причине ей назначена операция в Бостоне. По замене заплаты для коррекции дефекта желудочковой перегородки. Заплату ей ставили в возрасте десяти месяцев. Скажите, вы звонили в хирургию в Бостоне?
– Да, как только девочка поступила к нам. Ваш врач в курсе всего, что происходит, но сейчас он в Балтиморе. Тем не менее он порекомендовал хирурга, к которому следует обратиться в Бостоне, а кроме того, хотел бы, чтобы вы ему позвонили после того, как мы завершим обследования.
– Что вам уже удалось выяснить?
– У нее паралич сердца вследствие закупорки сосудов. А также отек легких с довольно сильным набуханием. Мы даем ей Captopril и Lasix. Я хотел бы провести катетеризацию, чтобы получить более четкое представление о работе сердца.
Лили кивала – тупо, машинально, подавленная тем, что услышала. Когда же она успела привыкнуть слышать, что у Роуз паралич сердца? Этот диагноз уже не так беспощадно хлестал ее, как раньше. Она знала, что они вышли на финишную прямую – операцию в Бостоне по радикальной коррекции порока. Дочери заменят заплату, и она будет здорова, почти заново рожденная. Если бы теперь удалось стабилизировать состояние – а это непременно сделают, – Лили и Роуз смогут следовать давно намеченному плану и следующая операция точно станет последней.
– Когда ей проводили шунтирование? – спросил доктор Сюр.
– В десять месяцев, – ответила Лили.
– В Бостоне, – добавил доктор Колвин.
Лили кивнула и подалась немного назад, готовая вернуться к Роуз.
– Она у вас боец, – сказал доктор Сюр.
Эти слова заставили Лили стиснуть зубы, чтобы не разрыдаться. Ее внутреннее напряжение достигло такой силы, что казалось, внутри нее гейзер, неумолимо ищущий выход и готовый прорваться в любой момент. Разговоры о процедурах иногда вызывали в ней необычный эффект – словно клетки ее тела вспоминали, как она поцеловала малышку Роуз, когда ее в первый раз повезли на каталке в операционную. В то мгновение она едва не умерла, и каждый раз умирала, вспоминая это или представляя, что они уже пережили и что им еще предстоит пережить.
Ей дали подписать бумагу, и она сделала это размашисто и быстро. Скорее, скорее назад к Роуз…
– Все? – спросила она.
– Все, – ответил доктор Колвин.
– Мне хотелось бы, чтобы ей перестали колоть морфий, – сказала Лили.
– Она была сильно возбуждена, когда поступила к нам, – объяснил доктор Колвин. – Ей нужен покой.
– Морфий плохо действует ей на желудок. И потом, она предпочитает быть более трезвой и бдительной.
– Тем не менее мы не можем допустить, чтобы она волновалась.
– Я все время с ней, – ответила Лили, – и думаю, что это сработает.
Врачи нехотя согласились, доктор Сюр пожал плечами. Ее просьба была им непонятна.
Но Лили это мало заботило; главное, что это понятно им с Роуз.
Глава 12
Вернувшись в Кейп-Хок, все распрощались друг с другом. Рукодельницы расселись по автомобилям и разъехались по домам, чтобы покормить семьи, а уже потом обменяться информацией по телефону и Интернету. Было решено собрать передачу для Лили и Роуз с нитками, книгами, CD, DVD и фотоснимками, сделанными во время празднования дня рождения, среди которых особенно много было снимков Роуз на фоне резвящейся Нэнни.
Энн Нил, как и обещала, спрятала праздничный торт в большой гостиничный холодильник. Они с Джудом пообедали в столовой отеля вместе с гостями; после пережитого обоим было трудно говорить, и они машинально поглощали пищу. Джуд словно на десять лет постарел за этот день.
– Когда Лаэм попросил меня вести корабль, я, признаться, такого совершенно не ожидал. Энн, ты когда-нибудь видела Роуз в подобном состоянии? Такую синюю?
– Нет, дорогой, никогда.
– Что говорит Лили?
– Я с ней еще не разговаривала. Лаэм звонил тебе?
– Нет, а его сотовый выключен. А что Лили говорила до поездки?
– Я знала, что у Роуз есть проблемы со здоровьем, но это звучало как-то вполне буднично, причем все знали, что предстоящая операция в Бостоне раз и навсегда избавит девочку от недуга.
– Как ты думаешь, все хуже, чем полагает Лили? Понятно, все мы ее очень любим, она замечательная, очень сильная, оптимистичная… Но, скажи, Энни… может быть, она пребывает в заблуждении относительно Роуз?
– Видишь ли, Джуд, она как-то раз говорила мне, что они с Роуз привыкли к таким вещам, которые других людей сильно пугают. Мне кажется, что с сердечниками никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
– Помолимся за них, – сказал Джуд.
Энн улыбнулась. Она знала, что он уже давно каждый день за них молится, как и она. Такой уж у нее муж – настоящий морской капитан из Дикой Северной Канады, но сердце у него огромное, как залив Святого Лаврентия.
– За всех троих, – продолжал Джуд.
– Троих?
– Да, считая Лаэма.
Энн кивнула. Ну как же не считать Лаэма! Нужно ли говорить о том, что он давно стал неотъемлемой частью жизни Лили? Возможно, Энн и Джуд понимали это лучше, чем сами Лаэм и Лили. И Роуз тоже наверняка знала это лучше них. Никогда еще не сходились два столь осторожных человека, причем так неловко и неумело.
– Как ты думаешь, у них когда-нибудь все же случится роман? – спросил Джуд. – Или скорее пальмы вырастут в Кейп-Хок?
– Раньше мне казалось, что скорее вырастут пальмы.
– Что значит – раньше? Энн пожала плечами:
– Это значит, что надежда умирает последней.
– И на что ты надеешься, моя милая? – спросил Джуд. Он протянул руку через стол, где почти все осталось нетронутым, и накрыл ладонью руку жены.
– На то, – прошептала Энн, – что моя лучшая подруга найдет немного больше счастья, чем выпало на ее долю за всю жизнь.
Когда к ним подошла официантка, чтобы убрать со стола, и спросила, почему они ничего не едят, может, что-то не так, Энн была совсем не в состоянии говорить.
Джуд ответил за них обоих, что все было замечательно, что просто они еще не проголодались после дня рождения. Энн вспомнила о нетронутом праздничном торте, и ей пришлось воспользоваться крахмальной столовой салфеткой, чтобы промокнуть глаза. Джуд попробовал еще раз связаться по сотовому телефону с Лаэмом, но так и не получил ответа.
Энн тревожно поглядела на мужа, теряясь в догадках о том, что происходит в Мельбурне.
***
Два дня миновали в полном молчании. В тот вечер после приезда с морской прогулки Мариса и Джессика сидели на заднем крыльце своего дома. Кейп-Хок находился так далеко на севере, что по сравнению с Новой Англией здесь совсем не темнело. Верхушки сосен казались позолоченными, а лес был полон стрекотом насекомых.
Они сидели бок о бок на верхней ступеньке крыльца. После того как Роуз увезли на вертолете, Джессика почти не улыбалась и не разговаривала.
После праздника Роуз в Марисе что-то словно оттаяло. Теперь она знала, что нужно оставаться верной самой себе и своей дочери, что нужно отмечать настоящий день рождения Джессики. Праздновать одновременно рождение обеих девочек. Что в этом опасного? Она – вернее они – так долго жили в страхе, в напряжении. Днем, отправив Джессику в книжный магазинчик найти им что-нибудь почитать, Мариса тем временем заглянула в бакалейную лавку, чтобы купить дочери торт. И теперь, пока Джессика сидела, ожидая, когда на сумеречном небе появятся звезды, Мариса отправилась на кухню.
И вышла оттуда, держа в руках торт с девятью горящими свечками.
– С днем рождения, – спела она Джессике, и, когда песенка закончилась, девочка почти улыбалась.
– Мам, я думала, что в этом году мы не будем отмечать мой настоящий день рождения.
– Ну вот видишь – отмечаем. А ну-ка, солнышко, задуй свечи. Загадывай желание!
Джессика набрала как можно больше воздуха и изо всех сил дунула. Девять свечек разом погасли. После сегодняшнего дня Мариса почувствовала огромную благодарность судьбе за здоровье дочери, за, казалось бы, такие простые вещи, – например, возможность задуть свечи. Пока Джессика доставала тарелки, Мариса разрезала торт.
– Знаешь, мам, что я загадала?
– Что, милая?
– Чтобы Роуз поскорее вернулась домой.
– Хорошее желание.
Говоря это, Мариса невольно подумала: а что было бы плохим желанием? Она вспомнила Теда и его манеру судить обо всем применительно к своим собственным стандартам. Хорошее желание, плохое желание.
– Она скоро вернется?
– Не знаю, – ответила Мариса. – Будем надеяться и молиться, чтобы это случилось как можно быстрее.
Джессика кивнула, и обе принялись за торт. С болью в сердце Мариса вспомнила, как мама всегда пекла праздничный пирог для нее и ее сестры. Она украшала его розовыми розами из сливочной глазури и писала на нем имя специальной пастой из тюбика. Чего лишилась в жизни Джессика, обделенная хорошей большой семьей?
На празднике Роуз невольно возникло ощущение такой семьи: Лили, Роуз и все эти незнакомые женщины к концу поездки стали Марисе совсем как сестры. А потом все стояли в доке и следили за тем, как Роуз укладывают в спасательный вертолет, и женщина, с которой Мариса едва успела познакомиться, участливо взяла ее за руку. И все молча провожали улетавший вертолет. За одну руку Мариса держала Дорин, за другую – Джессику. А Джессика держала за руку Элли, и так все.
В то мгновение Мариса ощутила необычайный прилив сил, вдохновивший ее купить дочери праздничный торт. Она обняла Джессику за плечи и поцеловала в макушку.
– А в больницу дорого ехать? – спросила та.
– Дорого, – ответила Мариса. Особенно, подумала она, когда ты в бегах и у тебя нет медицинской страховки. Она была уверена, что Джессика надолго запомнила, как упала, сразу после их отъезда из Уэстона, и ей накладывали швы. Тогда Марисе пришлось платить наличными. По медицинской страховке очень легко выследить человека.
– Скажи, а операция на сердце намного дороже наложения швов, да?
– Значительно дороже.
Джессика понимающе кивнула. Она потихоньку доедала свой кусок, меж тем как солнце совсем зашло, окрасив лес в пурпур, и уже ложились вечерние тени в свете восходящей луны, С деревьев донесся протяжный, гортанный крик ночной птицы, предшествующий началу охоты.
– Мам, – сказала Джессика с набитым ртом; пожевала, проглотила и вытерла губы. – Я кое-что хочу сделать для Роуз.
– Я не уверена, что к ней пускают посетителей, – сказала Мариса, вспомнив отделение педиатрии в клинике Джона Хопкинса, когда она проходила там практику и видела этих больных детей, а потому была уверена, что Джессику туда никто не пустит. – Но я думаю, можно передать ей открытку через маму.
– Я хочу сделать больше, чем открытку.
– Что именно?
– Я хочу собрать для нее денег. Чтобы ей могли сделать операцию, а ее маме не пришлось бы так много трудиться. Роуз говорит, что она постоянно работает.
– Джесс!
– Я так хочу, чтобы ее вылечили! Чтобы она совсем поправилась! Мам, ну почему у Роуз все эти пороки сердца? Почему она так синеет? – Джессика уже всхлипывала. – Я не хочу, чтобы она умерла!
Мариса притянула дочь к себе на колени, тихонько покачивая ее и стараясь успокоить. Джессика плакала безудержно горько, как плакала, когда умер ее настоящий отец и когда убили ее щенка. У Марисы глаза тоже наполнились слезами. Она думала обо всех больных детях, с которыми ей довелось работать, о той боли, что она ощущала, глядя на их страдания. Она старалась выработать в себе чувство отстраненности – этому обучали в медицинских колледжах, но ей все же приходилось прибегать к помощи коллег и друзей. Это было самое сложное из того, с чем ей доводилось сталкиваться, и именно теперь она теряла эти навыки.
Обнимая Джессику, она желала, чтобы ей удалось смягчить горечь дочери от смерти отца, от тяжелой болезни Роуз, от смерти Тэлли, которую убил Тед. Мариса сделала бы все, чтобы оградить свою девочку, уберечь ее от суровой жизненной действительности. Она вспомнила, как девять лет назад впервые взяла на руки свою новорожденную дочь, завернутую в розовое одеяльце. Ребенок был такой крохотный, а одеяльце такое мягкое. И еще она помнила, как уже тогда со всей страстью готова была защитить дочь от любых неприятностей.
Как-то раз она вдруг задумалась о том, может ли она полюбить кого-то до такой степени, чтобы умереть ради этого человека. Броситься в ледяную воду его спасать, стать между ним и диким зверем, пожертвовать жизнью, отказавшись от самой себя. И когда она впервые взяла на руки новорожденную дочь, все сомнения рассеялись. Теперь, сидя на крыльце своего дома, она вспомнила то чувство любви, которое охватило ее в тот незабываемый миг, те мысленно данные обещания своей маленькой дочери – стать ей защитой от всех и вся, кто мог бы ее обидеть.
И вот выходит, что в данном случае она бессильна: она не может защитить Джессику от боли при виде того, как страдает ее подруга.
– Мам, а Роуз умрет? – спросила Джессика, утирая глаза.
– Ее мама делает все, чтобы этого не случилось. Роуз очень хорошо лечат.
– Значит, ты точно не знаешь?
Мариса покачала головой. Она взглянула в карие глаза Джессики, погладила ее по головке, думая при этом о ее отце. Его смерть была для них обеих жестоким ударом, и мысль о том, что Джессике еще раз предстоит пройти через то же самое, но уже в связи с Роуз, была просто невыносима.
– Нет, моя родная, не знаю.
– Как много происходит плохого, – прошептала Джессика. – Помнишь, как Тед пнул Тэлли с лестницы только из-за того, что она лаяла…
– Но ведь случается и хорошее, Джесс. Давай будем думать о хорошем.
– Нужно помочь Роуз, – сказала Джессика, соскакивая со ступеней, словно не желала терять ни минуты.
– Дорогая, давай помолимся за нее. Можно написать ей открытку…
Но Джессика замотала головой:
– Этого мало. Я хочу собрать денег, чтобы вылечить Роуз. Я не хочу, чтобы она умерла, как папа или как Тэлли. Я начну прямо сейчас. – Щенка она не уберегла, но подругу в обиду не даст.
Мариса молча кивнула. Дверь за Джессикой захлопнулась, и Мариса осталась на крыльце одна. Мысли ее сбивались и путались в голове. Может быть, из-за дня рождения Джессики здесь, в изгнании, а может быть, из-за того, что Роуз увезли в больницу. По практике в отделении психиатрии она помнила, что старая травма может быть спровоцирована каким-нибудь пустяком. А по собственному опыту, после совместной жизни с Тедом, она знала, как легко сама она цепенеет, замыкается, как ей тут же хочется натянуть одеяло на голову. Но это уже пройденный этап.
А теперь происходило что-то новое. Она чувствовала, как по телу прошел ток, словно зажурчала река под кожей. Она подумала о Поле, отце Джессики, и неожиданно вздрогнула, ощутив в себе прилив жизни на прохладном морском воздухе. Из леса снова донесся голос птицы, голос ночи. Мариса проследила, как большая тень поднялась на широких, тихих крыльях и полетела низко над землей. Крылья захлопали громче, птица поднялась выше, сверкнули желтые глаза, – сова.
Все последние месяцы начиная с апреля, когда они с Джессикой бежали из дома, Мариса ощущала себя неким существом, на которого идет охота. Смена имени, смена дома, смена даже страны. Она собрала дочь и увезла от всего, что имело хоть какое-то отношение к их несчастьям. Сколько бессонных ночей она провела, чувствуя себя виноватой перед ней? Каждую ночь, обнимая подушку, она молила о том, чтобы Пол простил ее.
И сегодня у нее вдруг возникло ощущение, словно он это сделал. К ней возвращались силы. Держась за руки с рукодельницами, видя их отношение к Лили, понимая, что Лили догадалась о том, через что прошли они с Джессикой, Мариса ощутила в себе резкую перемену.