Я думал о ней. Перед моими глазами стояла, не уходила серебристая фигура и сияло высокомерной улыбкой лицо, как будто скопированное с давно потерянного рисунка.
Швейцар с легким поклоном распахнул двери. Она вышла в чем-то пушисто-меховом, небрежно накинутом на плечи. Мне показалось, она знала, что я буду ее ждать, - по губам скользнула легкая усмешка и быстро спряталась где-то в сияющей темноте глаз.
- Проводи меня, - скорее приказала, чем попросила она.
Я промолчал. А что я мог сказать, если она сразу же узнала обо мне гораздо больше, чем знал о себе я сам, и больше, чем я сам, мог себе признаться!
Подъехала машина, такая же серебристая, как ее хозяйка, даже подшофе я узнал благородные очертания "порше".
Мы молча сели в автомобиль. Машина мягко тронулась, и вдоль окна поплыли расплывавшиеся в тумане фонари. На первом же светофоре я почувствовал, что руки мои самопроизвольно тонут в мягком душистом меху, а губы жадно ищут влагу прохладного рта…
Конечно же все невнятные пьяные предостережения Сашки Абалкина мигом вылетели у меня из головы, которая сладко кружилась от тонкого запаха ландыша. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел знать только ее…
Она мягко отстранилась от меня и, нащупав своей узкой прохладной рукой мою горячую ладонь, еле слышно прошептала, заглядывая прямо в душу своими бездонными глазами:
- Никогда не верь ничему плохому обо мне… Слышишь, никогда!
За окном мелькали пригородные поселки, дачные домики, заколоченные на зиму, черные хвойные леса, березы, истекавшие прозрачным соком… "Дворники" ездили по стеклу, размазывая капли дождя, то и дело мелькали фонари, расплывавшиеся в туманном мареве как огромные светящиеся кляксы.
Машина застыла на железнодорожном переезде. Шлагбаум был опущен, тревожно мигал красный сигнал…
Моя голова все больше и больше кружилась от запаха ландыша, руки гладили тонкую прохладную кожу плеч, а ненасытные губы жадно пили дыхание нежного рта… Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел знать только ее…
Глава 3
Глубокая ночь. Большой загородный дом из красного кирпича, похожий на средневековый замок. Около парадного входа (круглая застекленная ротонда с шатром из красной черепицы) стоят две машины - серебристый "порше" и темный "БМВ". Унылый мелкий дождь сеется над домом. В узких бойницах средневековых башен скользят блики света…
Комната, обставленная громоздкой дубовой мебелью. Окна плотно занавешены тяжелыми шелковыми портьерами. Мягко мечется пламя в камине, бросая беглые отблески на стены из светлого дерева…
В глубоком кресле около огня сидит молодая женщина, задумчиво наклонив голову к плечу. Бокал красного вина кажется черным в ее тонкой руке. Кольцо сверкает на пальце, от полированных граней разбегаются разноцветные блики. Большие, кажущиеся в полумраке темными глаза задумчиво смотрят на огонь - и будто бешеная рыжая лисица скачет в них то вверх, то вниз. Женщина маленькими глотками пьет вино, а около ее ног разлеглась огромная черная собака и лениво зевает, открыв розовую пасть.
Женщина пьет вино… Пламя скачет в камине, ветер завывает за окном, бросая в стекло пригоршни холодной воды. Собака щурится на огонь…
Женщина пьет вино…
Бокал почти пуст. Голова клонится набок, большие глаза сонно слипаются, длинные ресницы отбрасывают тени на щеки. Собака щурится на огонь…
Бокал падает из ослабевшей руки и катится по ковру. Собака вздрагивает и настороженно поводит ушами. Женщина крепко спит…
Собака спокойно закрывает глаза. На глянцевых боках хрусталя скачут огненные сполохи…
Звучат приглушенные коврами шаги. Камин почти погас. Темная фигура входит в комнату, собака тревожно поднимает голову, но потом, вздохнув, как человек, опускает ее на лапы.
Умелые руки раздевают женщину, укладывают ее на ковер, скручивают кольцо с пальца, прячут его в карман.
Собака внимательно наблюдает за всем происходящим из-под тяжелых век.
Те же руки поднимают канистру с бензином, обливают ковер, мебель, спящую женщину, стены, камин.
Собака, обеспокоенная резким тревожным запахом, недовольно ворчит.
Те же руки прикрывают за собой дверь, щелкают зажигалкой, бросают ее в узкую щель между косяком и дверью. В мгновение ока комната вспыхивает огнем.
Собака с воем мечется за дверью, пытаясь спастись от пламени, больно кусающего лапы.
Горит ковровая дорожка в коридоре, горят обшитые вагонкой стены, горит деревянная мебель.
Огнем объят весь первый этаж. Дубовая лестница, ведущая наверх, мансарда, чердак…
Не включая ни фар, ни габаритных огней, "БМВ" отъезжает от дома, пару раз взвыв мотором на размытой дождем дороге, и сразу же исчезает в затуманенной непогодой лесной чаще.
Дом полыхает, как свечка, выбрасывая в небо огромные багрово-желтые языки пламени. С треском лопаются стекла узких готических окон. Объятые огнем балки отлетают к лесу и там догорают, потрескивая и шипя. Рушатся перекрытия крыши. Моросит дождь, но он не может погасить пожар. Небо над домом розовое, как будто уже начался рассвет.
Одна из горящих балок падает на близко стоящую машину. Пламя лижет серебристые бока "порше". Серебристая краска на боках автомобиля чернеет и сходит пластами. Но порыв ветра швыряет пламя ввысь, и машина загорается, не в силах противостоять огненной страсти. Охваченная пламенем, она через минуту взрывается, и грохот отдается в лесу долгим эхом.
С визгом из окна выпрыгивает собака. Ее длинная шерсть тлеет, лапы обожжены. Собака катается по грязи и от промозглой весенней влаги шерсть слегка дымится. Болят обожженные бока. Собака жалобно скулит, но не уходит от горящего дома…
Дом догорает. Уже обвалилась крыша, прогорев дотла. От роскошного особняка остается лишь дымящийся закопченный остов. Усилившийся дождь безжалостно гасит огромные оранжевые цветы. Собака не уходит. Она зализывает раны и жалобно воет, глядя на сгоревший дом. Ее плач сливается с воем ветра, запутавшегося в верхушках вековых елей…
Дом догорает. Языки пламени становятся все меньше, сизый дым пожара прижимается к земле. Небо на востоке слегка светлеет, дождь стихает - начинается новый день.
Собака, жалобно скуля и припадая на обожженную лапу, уходит в лес.
Помню, что посреди ночи я проснулся оттого, что Инга встала.
- Ты куда? - сонно пробормотал я, нащупав рядом с собой пустую, еще теплую простыню.
Вместо ответа, она прижалась ко мне прохладным ртом и выскользнула из комнаты.
Во рту было сухо, как посреди Сахары в раскаленный полдень. Страшно хотелось пить. Я нашарил на столике около кровати бокал вина (мы пили его вечером, когда поднимались в спальню) и жадно осушил его. Чуть горьковатый вкус коллекционного напитка не утолил жажды, но вставать и искать воду совершенно не было сил. Я снова уронил голову на подушку…
Мне снились цветные, яркие, ласковые сны. Сначала - берег моря, нежное солнце, волны, что-то невнятно бормочущие у ног, прохладная лазурь небес, горячий песок, пересыпаемый ленивой рукой. Рядом со мной - она. Золотоволосая голова запрокинута назад, лицо повернуто к солнцу, глаза блаженно закрыты, острые маленькие зубы прикусывают нижнюю губу. Ветер шевелит волосы цвета льна, отбрасывая их на спину.
Становится все жарче, солнце припекает. А ласковая лазурь моря так близко - она шепчет, манит меня, подкатываясь к ногам прохладной волной. Я хочу подойти к воде и не могу. Не могу даже просто пошевелить рукой - как будто меня кто-то всего опутал невидимыми веревками.
Солнце становится все жарче и все беспощаднее… Оно лижет меня своим раскаленным языком, и от его укусов становится больно. Я сплю и понимаю, что сплю, что нужно, наконец, проснуться - и тогда прекратится это безжалостное солнце. Но нет сил поднять веки - как будто кто-то склеил их высококачественным клеем.
Солнце уже не просто лижет мне бока, оно грызет ногу, как разъяренная собака. Оно превращается в истерически воющего пса, и этот пес остервенело гложет мою ногу. Я хочу оттолкнуть его. Но у меня нет сил даже пошевелить рукой. Я вес еще сплю.
Еще одна собака вгрызается в мой живот… Что за ерунда! Да здесь их целая стая. Что я им, "Педигри", в самом деле! Я делаю новую попытку подняться. Такое впечатление, что к рукам и ногам кто-то привязал стокилограммовые гири.
Я сажусь на постели и пытаюсь разлепить глаза. Голова такая тяжелая, как будто она высечена из гранита. Сквозь щелочки сонных век я тупо гляжу на постель. Быстрые оранжевые языки бегут по сброшенному на пол одеялу. Простыня с одного конца тлеет.
Спальня освещена странным мерцающим светом. Сизые клочья дыма сгущаются под потолком. Жарко, страшно жарко… Я понимаю, что дом горит. Надо встать. Надо встать и идти, но почему-то тело совершенно не слушается меня.
Наконец через силу я поднимаюсь и иду к двери. Ковровая дорожка тлеет подо мной, но я почти не чувствую боли. Толкаю дверь, но она не поддается, кажется, заперта. Я задыхаюсь от дыма, натужно кашляю, и это отнимает у меня последнее желание выбраться отсюда. Я приваливаюсь к стене и закрываю глаза. Я в огненной ловушке - эта мысль немного отрезвляет меня.
Шатаясь, я приближаюсь к окну. Огонь подступает и сзади, и сбоку… Мне все хуже и хуже. Голова тяжелая, как у памятника, совершенно ничего не соображает. Краем меркнущего сознания я отмечаю - угарный газ… Лопается от жара оконное стекло, и последним решающим усилием я переваливаюсь через подоконник…
Прохлада мокрой травы ошарашивает меня своим нежным объятием, и тут же острая боль в груди всаживает в сердце кол. Волосы тлеют - кажется, как будто на голову надели огненный колпак. Сверху сыплются снопы искр, кусая голое тело, как тучи разъяренных огненных мошек. В воздухе носятся черные хлопья сажи - похоже на черный снег, думаю я (надо же, у меня еще находятся силы подбирать сравнения).
Прижавшись щекой к мокрой холодной земле и черпая от нее силы, я отползаю. Острый кол в сердце мешает мне ползти, но я, извиваясь всем телом, как хвост отрубленной ящерицы, все равно тянусь к черному частоколу леса, цепляясь за жухлые, пряно пахнущие кусты… Мне плохо, меня тошнит. Мне хочется вывернуться наизнанку, и я бурно содрогаюсь, прижимаясь всем телом к земле.
Последнее, что улавливает гаснущее сознание, - отдаленный гулкий взрыв и яркая вспышка света. Дождь нежно гладит меня по щеке, и я забываюсь. Последняя мысль, встающая поперек сознания, - мысль, которую я не успеваю додумать: "Где она?.."
Дождь лижет щеку спасительно прохладным языком…
В деревне, которая находилась километрах в трех от загородного особняка Абалкиных, заметили пожар только под утро, часов в пять, когда пора было доить коров. Но поскольку ни мужиков, ни телефона в деревне не было, то, пока обслужили коров (не стоять же скотине недоенной), пока собрались на станцию, пока дошли, пока позвонили, пока приехала пожарная машина из депо километров за пятнадцать, дом уже догорел и пожар прекратился сам собой.
Меня нашли у самой кромки леса, голого, грязного, бесчувственного, и доставили в районную больницу. Там я провалялся почти две недели, изнывая от одиночества и ожогов. Пышный букет из диагнозов украшал мою историю болезни - перелом двух ребер, отравление угарным газом, ожоги II–III степени. Как говорится, "пустячок, а приятно"… Лечение мне назначили самое оптимистическое, больше понадеявшись на здоровый молодой организм.
Все это время одна неотвязная мысль не давала мне покоя: что произошло, что случилось? Отчего начался пожар? Упала на ковер случайная искра из камина? Рассыпался сигаретный пепел? Загорелась проводка? О том, что Инга погибла в огне, я узнал не сразу - скорее догадался сам по характерным недомолвкам и молчанию врачей.
Я думал о ней, представлял ее последние минуты…
Она проснулась, почувствовав что-то неладное, спустилась вниз и бросилась тушить пожар. Но пока она боролась с пламенем, тщетно призывая меня на помощь (а я в это время дрых как бесчувственное бревно - вот идиот, нализался как свинья!), огонь подкрался к ней сзади и отрезал путь к отступлению.
Терзаемый воспоминаниями, я представлял, как она мечется, оглаживаемая оранжевыми языками, как хрупкая фигурка извивается от огненных укусов, как золотистые волосы сливаются с золотым пламенем, чернеют, опадают. Как обугливаются руки, ноги, как корчится от боли прекрасное тело, чарующую прелесть которого я только-только успел познать, - и мне становилось жутко и больно. Потерять человека, едва найдя его, - что может быть ужаснее этого!
Я перебирал по крупицам весь короткий вечер перед пожаром, и в моих глазах все еще стояла ее воздушная фигурка в серебристом платье, тонкие руки со звенящими браслетами на запястьях, бездонный омут глаз, в котором метался огонь зажженного камина. Я перебирал в уме все те немногие слова, которыми мы обменялись, - нам не нужно было говорить, мы понимали друг друга, даже когда молчали. В моем мозгу, как заезженная пластинка, бесконечно звучала фраза, которую она прошептала в машине, изо всех сил сжимая мою руку: "Никогда не верь ничему плохому обо мне. Никогда!.." Я вспоминал тот миг, когда впервые увидел ее в дверном проеме ресторана, в сигаретном дыму, в полумраке тусклых светильников, среди звуков негромко канючившего джаза, - силуэт, вырезанный из серебряной фольги и вставленный в черную бархатную оправу ночи, молния, распоровшая агатовую замшу грозового неба.
Я бесконечно вспоминал ее - и мне было больно.
Одним прекрасным, прозрачным от холода утром приехал навестить меня Артур Божко. Он был, как всегда, энергичен и деятелен, пытаясь расшевелить заодно и меня.
- Старик, ты выглядишь как малосольный огурчик только что из рассола! - Судя по тону, которым были сказаны слова, это был комплимент. - Кончай здесь прохлаждаться! Неужели здесь, в глухомани, настолько хорошенькие медсестрички, что тебе захотелось задержаться на недельку-другую? Или тебя на лоне природы осенило вдохновение?
Артур привез одежду… Мы вышли в старый парк, прилегавший к больничному дворику. Он был полон шорохов пробуждающейся после зимней спячки земли, хруста ломких веток и тихого ветра, запутавшегося в высоких прозрачных кронах. Рваные тучи скользили по небу, и в редкие голубые просветы иногда вырывался хрупкий солнечный свет. Листья столетних дубов, скрюченные в коричневые спирали, еще висели на ветках, раскачиваясь от ветра, но почки деревьев уже постепенно набухали, ожидая только первого теплого дня, чтобы разродиться зеленым пухом.
- Как Сашка? - спросил я, чтобы что-то спросить.
- В шоке, - коротко бросил Артур, разгребая носком ботинка ворох черных листьев. - Ее пока не разрешают хоронить… Ну, ты понимаешь, вся эта муторная процедура опознания… В общем, милиция что-то тянет, и вообще все это ужасно…
- Ее нашли? - Я напрягся. - Она не до конца?..
Я хотел сказать "сгорела", но внезапно вязкий язык как будто запутался в зубах.
- Да, если то, что нашли, еще можно назвать телом, - мрачно хмыкнул Артур. - Обугленные останки - немного костей, Сашка рассказывал… Ужас!..
Моя микроскопическая надежда на то, что она выбралась из огненного плена, надежда, которая подспудно, под гранитной махиной стопроцентной уверенности еще слабо тлела, теперь превратилась в дым. Лучше не верить в хорошее, чтобы потом не разочаровываться.
- Старик, расскажи-ка, наконец, что там у вас произошло. - Артур внезапно посерьезнел. - Ну, как ты очутился у нее, я примерно представляю… Сценарий мне в общем-то известен…
Я напрягся еще больше. Мне не нравился тон, которым произнес эти слова Артур. Он же, заметив, что я насупился, проронил:
- А, ну да… Помню твою повышенную чувствительность: о мертвых либо хорошо, либо ничего, да?.. Но понимаешь, старик, тебя слишком долго не было здесь, и за это время произошли некоторые вещи, которые… Ладно, не буду сплетничать… Хочу только сказать, что ты многого не знаешь о ней. Не всё такое и не все такие, какими кажутся с первого взгляда…
Я не слушал его… Обожженная кожа руки еще помнила ее прикосновения. "Не верь ничему плохому обо мне… - шелестели в воздухе притихшего парка негромкие слова. - Никогда!"
- Cepera, эй!.. Ты что, заснул, что ли? - Артур уже с минуту теребил меня за рукав. - Ну так что же, собственно, произошло? Ну?
Пришлось рассказывать. Вечер перед трагедией я из скромности опустил.
- Да, собственно, ничего… Я еле-еле проснулся среди ночи. В комнате было полно дыма, и даже кровать уже тлела. Я попытался выбраться, но дверь, кажется, была заперта…
- Заперта? - Жиденькие брови Артура поползли вверх.
- Ну да… Может быть, ее заклинило от огня…
- Н-да, странно… Слушай, а она что?
- Ее не было в комнате… Может быть, она почувствовала запах дыма или треск пламени и решила взглянуть. А потом не смогла выбраться…
- Ну а ты, ты ничего не чувствовал? Ни запаха дыма, ничего?
- Ты знаешь, голова была такая тяжелая… Мы же весь вечер до этого пили в ресторане… Потом я, правда, протрезвел, но проснуться все равно почему-то не мог… Спасибо еще, очнулся, когда начала гореть кровать… Вывалился в окошко, как куль с картошкой, и отполз подальше к лесу. Не иначе как сам Господь Бог потряс меня за плечо и шепнул на ухо: "Вставай!"
- С такими мыслями тебе, пожалуй, лучше в священники податься, как Игорьку, - хмыкнул Артур. - Буду к твоей ручке под благословение подходить… Но что и говорить, Серега, ты счастливо выбрался из ада, рад за тебя, поздравляю!
- Не с чем. - Мне не понравилось хихиканье Артура и упоминание ада. Что-то в этом было слишком близко стоящее к правде. Что-то было…
- Да, кстати, ты знаешь, Сашка Абалкин свою собаку отыскал, Норда, - оживившись, начал рассказывать Артур. - Бегал в лесу грязный, бедняга, обожженный, испуганный пес. Он его забрал к себе, сейчас лечит.
- Норд - это такой здоровый водолаз? - Я смутно припомнил какую-то черную лохматую махину, лежащую в тот вечер на ковре возле камина. До собак ли мне тогда было?..
- Да, породистый пес! И умный!.. Помню, придешь - в дом всегда впустит, а обратно - ни-ни, пока хозяева не прикажут. Как он вырвался из огня - ума не приложу…
- Так же, как и я, наверное…
- А Сашку жаль. - Артур вздохнул. - Только решил, что удачно завязал со своей семейной жизнью, как вот те на… Много крови она ему попортила… И вообще, отношения у них были… Она его трясла, как грушу…
- Как это?
- Ну, предъявляла претензии.
- Какие?
- Финансово-экономические - денег требовала при разводе. Обычное дело, когда расходишься с бабой, она пытается тебя ободрать как липку - на память… Да к тому же такое событие, как пожар, - сюрприз не из приятных. Эта дачка на полмиллиона баксов тянула. "Порше" - машина тоже не из дешевых… Да вообще, для делового человека хуже нет, чем быть замешанным в такой истории.
- В какой истории?
- Ну, вообще, милиция интересуется, и шумиха к тому же… Ее многие наши знали, и причем довольно близко…
Я уже не слушал его…