Костя, полежав, поднялся на четвереньки.
- Похоже, все-таки литература - это смертельно, - сказал он совершенно серьезным тоном. - Поскакали отсюда, сынок, пока нас не растоптали всмятку.
Гоша с хохотом вскочил ему на спину, и они исчезли в дверном проеме под Костино "кабдык-кабдык-кабдык-кабдык".
Дина, смеясь, запустила им вслед дневник и подумала, как обычно в минуты особой невыразимой радости: "Боже, благодарю тебя!.."
* * *
Носилки с Костей задвинули в "скорую помощь". Дина рвалась сесть в машину, но доктор не давал ей этого сделать, убеждая, что нет надобности ехать в клинику, а фельдшер, не слишком церемонясь, решительно отстранил ее и захлопнул дверь.
Дина оглянулась в растерянности и бросилась наперерез едущему по двору автомобилю. Она упала грудью на капот сияющей иномарки, а когда недоуменный водитель резко затормозил машину, молча ворвалась в салон и прочно уселась на переднее сиденье.
Молодой человек лет тридцати удивленно воззрился на немолодую полноватую женщину, так решительно, штурмом захватившую его мобильную крепость. Ни ее поза, ни вид не допускали ни малейших возражений.
- За этой "скорой"! Я заплачу! - сказала она. Потом, словно опомнившись, посмотрела на него просительно и виновато: - Пожалуйста! Я умоляю вас.
Захватчица была очень приятной, ухоженной дамой, что сразу вызвало уважение у человека, ценящего респектабельность и вкус. Ее дорогие и весьма редкие духи послужили неким кодом статусного родства. Хотя, вероятней всего, он и без того не смог бы отказать этой женщине с ее жертвенной решимостью, с болью и надеждой в глазах.
Молодой человек завел заглохший от резкого торможения мотор, и машина тронулась с места, последовав за уже выезжавшей из двора "скорой".
Дина достала из кошелька несколько купюр и положила на приборную доску перед водителем.
"Господи… но почему? Этого не может случиться… Ты ведь не допустишь!.."
Дина сидела, буквально запечатав рот ладонью и впившись глазами в мелькающий впереди белый с красными полосами микроавтобус, который проблесковыми огнями и изредка включаемым тревожным воем сирены прокладывал себе путь в плотном потоке машин.
Молодой человек молча собрал деньги и положил их Дине на колени.
- Возьмите. Спрячьте.
Дина, оторвавшись от своего беззвучного монолога, ничего не понимая, посмотрела на водителя.
Он повторил:
- Деньги заберите.
Дина машинально сгребла купюры, глянула на них, потом на молодого человека и спросила удивленно:
- Вам что, не нужны деньги?
- Не нужны, - ответил он, улыбнувшись.
- Как хотите… - сказала Дина, скомкала их и спрятала в сумочку.
- Муж? - спросил молодой человек.
Она снова растерянно, словно будучи выдернута из другого измерения, глянула на него. Потом, поняв вопрос, сказала:
- Нет, любовник.
Молодой человек ничего не ответил, только посмотрел на свою попутчицу более внимательно.
А Дина подумала, что на дворе двадцать первый век, а не советское мрачное средневековье с его махровым "научным материализмом", и врачи должны были бы уже знать, что, кроме тела, у человека есть еще и душа и, если с телом случилась неприятность, нужно обратиться к душе, к духу и поддержать его, а он поддержит тело, в котором обитает… Не должны они отталкивать близких от страждущего, а, напротив, дать им возможность постоянно быть в контакте с ними! Вот Аня знает об этом. Потому она пошла в реаниматологи…
Аня
Динина двоюродная сестра Аня вышла замуж сразу после школы. Вышла за не слишком надежного мужчину. Его и мужчиной-то трудно было назвать: почти ровесник, всего на год старше, прожил за пазухой у родителей, жизни не нюхал, и вот - в девятнадцать лет узнал, что скоро будет отцом, о чем сразу же сообщил своим предкам. Предки немедленно взбунтовались и против отцовства, и против брака.
Тетя Ира с дядей Сашей тоже без энтузиазма выслушали сообщение дочери о предстоящем событии. Они выпили по цистерне валерьянки, высказали Ане все, что о ней думали, но решили оставить дочь при себе и растить внука или внучку, пока сама она будет учиться в институте.
В институт Аня не хотела. Она ничего вообще не хотела. Ей нравилось сладко спать со своим мальчиком до полудня, потом вкусно кушать, потом чистить перышки и к вечеру ближе, обзвонив своих друзей-приятелей, отправиться куда-нибудь на очередную вечеринку.
Родителям она ультимативно заявила: сначала замуж, потом ребенок, а там посмотрим. И если предки не благословят их брак, они найдут где и на что жить, потому что любят друг друга неземной любовью и плевать им на все и всех. Мальчик заявил примерно то же самое в своем доме: что он твердо решил стать мужем и отцом, что уйдет из дома навсегда, если кто-то вздумает чинить препоны его счастью.
В конце концов обеим семьям ничего не оставалось, как познакомиться поближе. К приятному удивлению жениха и невесты, их родители с первого взгляда пришлись друг другу по сердцу. Мужчины выпили за счастье своих детей и крепко обнялись, укрощая желваками слезные железы, женщины, как водится, поплакали, не скрывая своих чувств. Потом сыграли свадьбу, сняли для своих полуоперившихся птенцов двухкомнатное гнездышко и обставили его в лучших традициях преуспевающего советского среднего класса.
Неземное счастье Ани и ее Ромео закончилось вскоре после рождения дочки.
Первые недели и даже месяцы они еще забавлялись своим новым статусом и положением в среде сверстников. Новоиспеченный папаша демонстрировал свое произведение многочисленным друзьям, струящимся через их уютную квартирку неиссякаемым потоком дни и ночи напролет, а юная мадонна кокетливо извинялась всякий раз перед компанией, прежде чем обнажить грудь и приложить к ней проголодавшуюся малышку. Только просыпаться и вставать теперь нужно было по часам или по требованию своего чада, а не тогда, когда просто больше не можешь валяться в постели, нужно было стирать пеленки, ходить в магазин и готовить еду. И как оказалось, ни ему, ни ей не светило лишать себя радостей жизни и положить все свое время и все свои силы на алтарь нужд пищащего или орущего - и всегда некстати - существа, ломающего их веселые планы. Начались мелкие перебранки типа: "Почему я, а не ты?", потом хлопанья дверью, потом слезы по телефону то одной, то другой бабушке. Потом обнаружилась следующая беременность такого срока, что избавление от нее классифицировалось уже как детоубийство и ни один врач не шел на это ни за какие деньги.
Аня совсем забросила первого ребенка и принялась вытравливать из себя второго. Несостоявшийся отец и муж вернулся к предкам, лаконично объяснив свой поступок словом "надоело", а потом забрали домой и Аню. Гнездышко разворошили, поделили утварь между обломками бывшей семьи, оформили развод. Родители не переживших первого же в жизни испытания детей тем не менее остались друзьями и ждали появления второго внука. Аня впала в депрессию, ей стала безразлична не только маленькая дочь, но и собственная жизнь, не говоря уже о втором ребенке, до рождения которого оставалось совсем немного.
Но второй Анин ребенок умер еще в утробе, не снеся столь яростной атаки на свою хрупкую, висящую на волоске пуповины жизнь. И случись иначе, неизвестно, что за пороки обнаруживались бы у ребенка один за одним после рождения, главным из которых могла стать интоксикация ненавистью, поступавшей в его едва обозначившийся организм с кровью женщины, упорно не желавшей стать ему матерью.
Аню насилу спасли. Ее инертный образ жизни - она почти не вставала с постели, глядя пустыми глазами в потолок или стену, - не дал вовремя распознать признаки беды. Когда однажды мать принесла дочери поесть, та не могла шевельнуться, а только стонала еле слышно. Потом она лежала в больнице, а Дина с Костей дважды отдавали ей напрямую свою кровь. Аня таяла на глазах, но цеплялась за жизнь и выкарабкалась.
Возможно, это был тот случай, когда нет худа без добра. Что-то мощно сдвинулось в сознании молодой женщины, и жизненные ценности выстроились в подобающий ряд.
Ее доселе заброшенная годовалая Полина стала дочерью, у матери Полины появилось желание выучиться и реализоваться в этой жизни.
И так оно и получилось. После выздоровления Аня занялась серьезной подготовкой к институту - она решила стать врачом. Ей много пришлось потрудиться, наверстывая упущения последних классов, но стремление было столь сильно, что удивлялись все вокруг, не только родители. Она посещала подготовительные курсы в институте и бегала к Дине или Косте на консультации по химии. Откуда у сестры появилась такая страсть, Дина прекрасно знала.
* * *
Однажды после процедуры переливания крови она зашла к Ане в палату.
- Анечка, все будет хорошо, - сказала Дина. - Все уже хорошо. Ты веришь в это?
- Да. Все уже хорошо, - ответила Аня, и Дина еще раз отметила, как она изменилась.
Она словно светилась изнутри. В прежней жизни, в жизни до, если Анины глаза и загорались, свет их был лихорадочным, болезненным, словно она куда-то спешила, словно что-то не успевала. Это было суетное, сиюминутное трепетание мотылька, которому отпущено на жизнь лишь несколько часов. Она азартно говорила о новых нарядах, рассказывала о том, как здорово они повеселились в прошлые выходные, кто сколько выпил, кто кому набил морду за нее или за ее подружку и куда они поедут в следующий раз…
Теперь ее глаза стали бездонными, из них исходил свет - свет покоя и мудрости. Совсем слабый, но это был свет.
- Я хочу жить, - сказала Аня и улыбнулась.
Такой улыбки Дина тоже никогда прежде не видела.
- Ты так изменилась, - заметила она.
- Да, - ответила Аня. - Если бы ты знала, что со мной произошло.
- Я знаю. - Дина опустила взгляд.
- Нет, ты не знаешь. Ты даже представить себе не можешь.
Дина посмотрела на нее вопросительно.
- Я была там, - сказала Аня.
Сначала Дина хотела уточнить: где там? - но как-то в один миг сразу поняла, что сестра имеет в виду.
- Правда? - спросила Дина.
- Хочешь, расскажу? Я знаю, что тебе можно. Ни маме, ни папе я не могу об этом сказать. А тебе можно.
И Аня рассказала, как в машине "Скорой помощи", везущей ее в больницу, она вдруг оказалась вне своего тела, как потом без малейшего усилия летела за этой машиной. А потом поняла, что может лететь, куда только захочет.
- Не знаю, как я это поняла. Просто пришло знание… Не голос услышала, не слова…
Дина слушала Аню, ее тихий ровный голос, смотрела на ее умиротворенное лицо и все понимала. Она словно сама все это знала.
- Вот видишь, - сказала Аня, - ты все понимаешь. Я же вижу.
- Рассказывай, Анюта. Если тебе не тяжело.
- Нет, мне не тяжело… Я поняла, что могу передвигаться на любые расстояния в мгновение ока, стоит только подумать - и я уже там. Это была такая невообразимая свобода… Я видела нашу землю со стороны. Я видела нашу Галактику… А потом я вдруг осознала, что я одна… Нет, не осознала… Понимаешь, там нет таких понятий, как "подумала", "захотела", "осознала", "поняла"… И у меня не было тела, не было головы, мозгов, которые думают, глаз, которые видят… И все равно, это было… тело. Только какое-то другое, бесплотное… Так вот, до меня дошло, что я совсем одна… там. И стало страшно… Опять не то. Все наши слова, земные слова, даже самые сильные - это просто пустое место по сравнению с тем, что ощущаешь там… Это был нестерпимый ужас одиночества… И меня словно вышибло оттуда этим ужасом. Я снова оказалась над машиной "Скорой помощи", а она уже подъехала к больнице… Представляешь, меня выносят из машины на носилках, а я все это вижу со стороны… Меня повезли в операционную. А я вроде обрадовалась, что нахожусь рядом с собой… И вроде бы думаю… только это не то думание… ну, я вроде решаю посмотреть: что же будет дальше. И лечу сверху… над собой. И мне даже стало смешно - вот они что-то делают с моим телом, а меня-то там нет… Но потом я вспомнила… ну, нет, не вспомнила, я просто тебе говорю земными словами, чтобы понятно было… я и сама-то слов таких не знаю, как все это описывается… Я вспоминаю, как мне стало жутко в пустоте, совсем одной… А мне уже живот разрезали… ребеночка мертвого вынимают… Кто-то из врачей говорит: зашивайте брюшину, все кончено. И маску снял… И сестры уже отходить стали, тоже маски снимают. И аппарат искусственного дыхания отключили… И вот еще я подумала тогда: ну как же это, они столько сделали уже, намучились, и все зря?.. А я-то не хочу оставаться там, в этой свободе, в этом одиночестве… И еще мне вдруг пришло знание того, что у меня есть второй ребенок… Такая мысль мелькает… нет, тоже не мысль, а знание: они не зашили матку, как же я буду рожать второго ребенка? Тогда я беру и заныриваю в свое тело… А потом уже не помню ничего. Только когда мама с папой пришли… и плакали надо мной. - Аня улыбнулась Дине: - Ты не думай, это не глюки и не бред…
- Я знаю, - сказала тогда Дина.
Только через несколько лет она услышит историю Маши с подробностями двух ее смертей, которые были в чем-то очень схожи с Аниным опытом.
Анина же история имела счастливое продолжение. Через два года упорных занятий, когда Полине исполнилось три, Аня поступила в медицинский институт. Потом окончила его и стала врачом-реаниматологом. Потом вышла замуж за своего коллегу, врача, и родила девочку в тот же год, когда Маша благополучно разрешилась мальчиком.
* * *
Дина мерила шагами расстояние от одной двери с надписью "Реанимация" до другой, в противоположном конце. "Выход" - светилось над ней. И лампа в белом коробе с зелеными буквами мигала. Загоралась с трудом, потом какое-то время горела ровным светом, потом что-то трещало, жужжало, гасло и снова мигало… Будто предупреждая о ненадежности, сомнительности, негарантированности, в конце концов, этого самого выхода… выхода отсюда.
Длинный зеленый больничный коридор. Протертый линолеум на полу. Лампы дневного света, через одну горящие, и обязательно какая-нибудь из них агонизирует… да еще и с треском… с жутким каким-то, потусторонним, жужжанием… Ну, насчет потустороннего - это, пожалуй, так… ассоциации. В институтских коридорах с того же цвета краской на стенах, с тем же протертым линолеумом на неровных полах трещали, мигали и жужжали под потолком точно такие же лампы. Но никакого намека на потусторонность в этом не ощущалось. Напряженность - да. Все-таки институт - это сплошное напряжение. Сдал, не сдал, дадут стипендию, не дадут… Бывает еще: любит, не любит, придет, не придет…
Любит, не любит, придет, не придет… И это они с Костей пережили…
Год великого затмения
Дина очень хорошо помнит этот день. Они с Костей проводили Гошу и Елену Георгиевну в Феодосию, куда собирались поехать к концу маминого отпуска, чтобы сменить ее и провести там свой отпуск.
Костя сослался на дела в институте, и на вокзале они расстались. Дина заехала на рынок, а потом отправилась домой. Замариновала курицу, начистила картошки на ужин и села смотреть любимый фильм по телевизору.
Около восьми вечера она пошла готовить ужин, зная, что скоро вернется Костя. Было как-то муторно на душе, но Дина объясняла это расставанием с Гошей и мамой, с резко изменившейся обстановкой в одночасье опустевшем и затихшем доме.
Ужин был готов, часы показывали девять пятнадцать, а Кости все не было. Дина вышла на балкон и смотрела на арку, соединяющую их замкнутый двор с проспектом. В арке, под неярким фонарем, играли в классики три девчонки.
А в Динином детстве классики были совсем другими…
Восемь клеток, две дуги: "огонь", "вода"… Пинок из набитой песком, а лучше - глиной, жестяной коробки от гуталина. Особым шиком считались пинки из красивых коробочек от маминых кремов. Еще их делали из коробок от монпансье. Дине всегда нравился звук, с которым пинок шлепался в нужную клетку, а потом двигался из одной в другую, толкаемый носком ботинка. Если дно жестянки обработать с помощью камня особым образом, слегка утопив центральную его часть, то ею было очень легко управлять и при броске, и при пинании ногой - меткость повышалась многократно. И звук тогда у движущегося по асфальту пинка был тоже особый - сочно шуршащий, шкварчащий. А теперь пинков не делали и клетки чертили как-то по-другому. И вообще, игры стали другими. Куда девались "казаки-разбойники", "штандер", "выбивалы"?.. А еще: "красное знамя, ударное звено, дайте нам Петю… Дину… Лену… и больше никого!" Дина улыбнулась. Или скакалки… В скакалки она могла перепрыгать полдвора!..
Но где же Костя?..
Дина снова села к телевизору. Такого не бывало прежде - чтоб он не предупредил, если задерживается.
Через какое-то время непонятное чувство возникло у Дины где-то между ключицами и солнечным сплетением. Стало нехорошо, и тревога нарастала. "Господи, спаси и сохрани всех моих родных и любимых!" - принялась она молиться, как обычно делала это в подобных случаях. Но легче не становилось.
Костя пришел около двенадцати. Дина задремала перед включенным телевизором и вздрогнула от стука двери. Она бросилась в прихожую.
Костя как-то странно смотрел на нее. Дина уловила запах алкоголя, кажется коньяка.
Она подошла, как обычно, чтобы поцеловаться с ним.
- Все в порядке? - спросила Дина.
- Да, - ответил Костя. - А что? - В его напряженном голосе слышались нотки вызова.
- Ты не позвонил, не предупредил, что задержишься. - Дине хотелось дать волю чувствам, но она сдерживалась.
- Как это делают порядочные мужья? - Костя снимал пиджак.
- Как это делают порядочные люди, зная, что кто-то места себе не находит от волнения и неведения, - не выдержала Дина и повысила голос.
- Когда не находят себе места, не спят перед телевизором! - Из комнаты доносился треск пустого экрана.
Костя старался говорить тоном легкой иронии, но голос был напряженным.
- А ты хотел, чтобы я по двору металась и звала тебя?.. - Дина понимала, что она раздражается не на шутку, что разговор заходит в тупик, сейчас последуют взаимные упреки, и это только усугубит обстановку, обозлит обоих.
Она резко повернулась и ушла в Гошину комнату. Посидела немного. Как это обычно с ней бывало, она немедленно прониклась чувством собственной вины и желанием сгладить инцидент. Дина всегда была готова к покаянию, прошению прощения - лишь бы мелкая ссора не разрослась в часы раздражения и отчуждения.