Казалось, сейчас с ним не может произойти ничего плохого. А наутро, уже в отеле, он, религиозно очищая себя от малейших признаков прошедшей ночи, еще до звонка Лаки услышал телефонный звонок. Он, не раздумывая, схватил трубку и ответил, даже не обтеревшись полотенцем. И в результате, охваченный паникой, болью в желудке, покрывшись гусиными пупырышками, истекая потом, заструившимся по голым бокам от подмышек, он должен был выслушать резкую, сердитую, сварливую десятиминутную лекцию Кэрол Эбернати из Майами по поводу нью-йоркских девок.
Грант несколько раз колебался, не бросить ли трубку, но не смог заставить себя сделать явный прощальный жест. Естественно, сквозь панику просачивалась вина, и он снова рассердился на нее. Но под всей этой старой дрянью, глубоко внутри него, возникла новая непоколебимая решимость. Абсолютно эгоистично, неважно, обижает это кого-то или нет, разрушает что-то или нет, он собирался повеселиться.
- Я точно знаю, что с тобой, мерзавцем, происходит, - ясно и четко сказал голос Кэрол, связь была такой отличной, будто она сидела в соседней комнате. Грант невероятно обрадовался, что это не так. - Ты нашел какую-то мяконькую похотливую писюшку, которая говорит, какой ты чудесный, какой у тебя великий ум, какой ты великий любовник, какой великий талант, какой великий мужчина! И ты это лакаешь. Мочалка, которая даже не глянула бы на тебя, пока я не сделала тебя богатым и знаменитым. Именно это ты всегда и делаешь. Всегда уходишь. Ты робкий бабник!
Грант не отвечал. В другие разы он уныло бубнил, что мечтает, чтобы сказанное было хоть наполовину правдой. Но такого никогда не случалось. Этого - пока - никогда не было.
- Алло? - сказала она. - Алло?
- Слушаю.
- Не осмеливаешься бросить трубку, сучий сын? - сказала она. Она ждала. - Скоро приедет Хант.
Интересно, почему все это дерьмо выглядит вполне разумно в Индианаполисе и так смешит здесь, в Нью-Вестон?
- Я сказала, что скоро приедет Хант, - произнесла Кэрол. Она снова подождала. - Затем мы едем в Ганадо-Бей. Я хочу, чтобы ты грел свою задницу и немедленно.
- Я не еду, - ответил Грант.
- Что? Что? Что значит, не еду?
- Я остаюсь здесь… На… неопределенное время. На пару недель.
- Тогда я еду без тебя! - с угрозой прокричала Кэрол Эбернати и бросила трубку. В ухе зазвенел сигнал отбоя.
Грант так вспотел, что вернулся и еще раз принял душ, хотя, скорее всего, не заметил бы пота, будь он одет. Только потом, после того, как улеглась пустота в желудке и дрожь в коленках, он нашел в себе силы позвонить Лаки. Откуда все время это ощущение схваченности, этот страх быть схваченным? Та же самая фигура. Всегда одна фигура: черная одежда, мантилья, укрытое лицо, перст указующий на ступенях собора. Кэрол Эбернати ничего не могла с ним сделать. Если она думает, что он тут же перезвонит, то она ошибается.
Теплый, славный голос стал поцелуем в ухо. И то малое, что она сказала, сказало все, и Грант понял, что не ошибался вчера в оценке ее лица.
- Где вы вчера были? - спросила Лаки. - Я подумала, может быть, раз вы не позвонили, то уже едете ко мне.
- Сейчас еду, - просто ответил Грант.
По дороге он остановился в каком-то баре и выпил два восхитительных мартини, смакуя покой и затишье полуденного бара, смакуя время, которое он сейчас мог позволить себе потерять, пока не произойдет то, чего он так долго ждал.
Потом Гранту всегда казалось, что два их обнаженных тела встретились в центре комнаты, шлепнув, как хлопок двух огромных и гневных, всемогущих ладоней Господа Бога, подзывающего нерасторопного Вселенского Официанта. Но он знал, что это неправда. На ней была одежда, в этом он уверен, и он определенно должен был быть одетым, входя с улицы. Должен был быть и какой-то разговор, хотя бы, чтобы заполнить время раздевания. Но всего этого он не помнил. В память врезался он сам, лежащий на кушетке в гостиной, Лаки верхом на нем, на коленях, склонив лицо и поникнув, как сломанный цветок с волосами цвета шампанского, ниспадающими на лицо почти до красивых грудей, когда она кричала и содрогалась на нем. Оказалось, что Лаки то ли из-за своего строения, то ли по психологическим причинам, как стыдливо призналась она, могла достичь настоящего оргазма только одним способом. И Грант, чья первая пьеса о любви моряка и шлюхи из Гонолулу была более автобиографической, чем принято было думать, и который изучал любовный акт в одной из самых суровых школ мира, был ее парнем. Главным у него был рот, если сам Грант что-то собой представлял. Это, однако, не оскорбляло ее потребности и любви к простому половому акту.
За окнами уже смеркалось, когда ее соседка Лесли постучала в дверь. Она постучала потому, что Лаки предусмотрительно вывесила на ручке табличку "Не беспокоить" из отеля Беверли Хиллз. Стук застал их вскоре после того, как она приготовила яичницу, и они, голые, стояли и ели из маленькой сковородки в тусклой, почти темной квартире.
- Минутку! - откликнулась она и, схватив в спальной платье, бросила что-то и Гранту. - Вот, надень, Рон. - Это был мужской халат.
Взглянув на него, Грант почувствовал нечто особенное.
- Это моего южноамериканского приятеля, - сказала Лаки, читая его мысли. - Он был поменьше тебя, особенно в плечах, но ничего, налезет. - И пошла к двери.
- Ого-го! - сказала Лесли, входя своей резкой, частой походкой. Она остановилась. - Боже мой! Пахнет, как в зоопарке Бронкса!
- Иди к черту! - сказала Лаки. Она медленно повернулась, и солнечная, всепроникающая (а теперь еще и блаженная) улыбка, уже знакомая Гранту, озарила ее лицо.
- Я так понимаю, - сказала Лесли, - что вы занимались этим, пока я сидела в офисе и проедала свои мозги. - Она сбросила пальто и упала в кресло. - Ну, это единственное, чего я могла ждать после того, что она говорила вчера вечером. Вы хороши были, да?
- Надеюсь, - сказал Грант. - Привет, Лесли.
- Он сложен, как греческий бог, - доложила Лаки.
- Настоящий греческий бог!
- Да? - спросила Лесли.
- Никогда не подумаешь, когда он одет. Мы должны приискать ему приличную одежду.
- Давно не была в мужских магазинах, - сказала Лесли.
- Вместо этих деревенских костюмов из Индианы с подбитыми плечами, которые он носит.
- Слушай, погоди минутку, - сказал Грант. - Этот костюм я купил на Бродстрит, на Пятой Авеню. - Он прикончил яичницу и развлекался лучше, чем когда-либо за долгое время. Может, за всю свою жизнь.
- Значит, они сообразили, кто к ним пришел, - сказала Лаки.
- Думаю, мне следует согласиться, - добавила Лесли.
- Абсолютно, - сказала Лаки.
- Ты так думаешь, да? - спросил он.
Грант ухмыльнулся. И хотя пришла Лесли, Гранту ненавистно было видеть ее в платье, закрытой. Ее тело без одежды было даже более чем красивым. Тяжелые, красивые, слегка свисающие груди, длинные линии от подмышек до широких выпуклых бедер, высокий и округлый зад, широкие плечи, нигде ни единой отметины возраста, и притом ни намека на сухопарую модель, хотя нигде ни капли жира. Разве что на маленьком восхитительном животике, который не был полным, что соответствовало бы ее фигуре, и который она называла своим "детским жирком", над треугольником волос на мощном холме Венеры.
- Завтра мне нужно будет пойти с тобой, - сказала Лаки. - Купить одежду. Хм-м-м. Куда?
- Не завтра, - сказал Грант. - У меня деловой обед с продюсерами. Мне бы хотелось знать другое: что мы делаем сегодня вечером?
- Что хочешь, - просто сказала она. - У тебя свидание? - спросила она у Лесли.
Лесли из кресла покачала головой.
- Это один из вечеров, которые мой приятель проводит в семье, - уныло ответила она.
- Тогда почему бы нам всем не пойти куда-нибудь поужинать? - спросил Грант. - Типа "Двадцати одного" или "Вуазен"?
- Нет, не хочу корежить ваш стиль, вас обоих, - сказала Лесли. - Идите сами.
- Это не искорежит мой стиль, - сказал Грант. - Мне бы хотелось пойти вместе.
Но маленькая черная девушка все качала головой.
- Я сама что-нибудь придумаю или почитаю. У меня масса чтения.
И только когда Лаки, которая выжидала, чтобы убедиться, что Грант на самом деле этого хочет, а не говорит так из вежливости, попросила ее, Лесли передумала и решила пойти.
Вот так это начиналось. Очень часто, когда у Лесли не было свиданий со своим другом, театральным критиком, работавшим на полставки ежедневно в Трентоне, но жившим на Манхеттене, она будет ужинать с ними, но почти всегда будет возвращаться домой чуть раньше них, потому что к девяти ей нужно быть в офисе. Любезно и с удовольствием она освободила одну кровать в двойной постели крошечной спальной и ложилась на тахту в гостиной, как делала и Лаки, когда приходил приятель Лесли. Она пояснила, что делает это не из-за пространства, поскольку Рон и Лаки спали в одной кровати, а из чувства приличия. Она лишь попросила, чтобы ей давали время заснуть до начала действия, иначе она все услышит, не заснет и будет ощущать себя одинокой. Обычно она уже спала, когда они возвращались. Единственным неудобством было то, что утром она должна была заходить за своей одеждой, и если Лаки не хочет, чтобы ее проклятого греческого бога видели во всей его красе, - "Я все имею в виду", - сказала она, - тогда ей лучше, черт подери, просыпаться и укрывать его. Если их устраивает такой порядок, она просит, чтобы ей разрешили переночевать в Нью-Вестоне, когда придет ее приятель. Она не была так уж счастлива с ним, он заходил очень редко и вскоре должен был бросить ее и завести новую подругу: нет будущего, нет счастья с этими женатыми мужчинами, которые остаются преданными своим женам, а шпилятся с вами.
Но они сами часто спали в Нью-Вестоне, потому что им нравилось заказать завтрак в постель и поесть вместе.
Так получилось, что они не пошли ни в "Двадцать одно", ни в "Вуазен" в тот первый вечер, они пошли в "Колони", где обе девушки знали не меньше, а то и больше людей в пестрящей знаменитостями толпе, чем сам Грант. Они были соседками по квартире все четыре года колледжа в Корнелле (как выяснилось из разговора), куда Лесли приехала из родного Толедо, а Лаки из Сиракуз, и они вместе жили в Нью-Йорке последние четыре года из семи лет, проведенных Лаки в этом городе. Лесли работала администратором в очень большом рекламном агентстве Голливуда в Нью-Йорке и лично вела большинство счетов кинозвезд. Лаки в данный момент не работала. У нее были деньги, сказала она Гранту с лукавым видом, и ей не нужно.
Но не всегда были рестораны калибра (и цен) "Колони", куда они ходили, пока в розовом тумане счастья (по крайней мере, для Гранта) проходил день за днем. Девушки знали массу прекрасных, очень дешевых французских, русских, итальянских и других ресторанчиков, таких, как "Ле Берри" на западных пятидесятых улицах, где болталось много малышек из шоу-бизнеса, сюда заходили поесть и французские моряки с лайнеров. Через пару дней они начали сурово экономить его деньги, особенно Лесли, но то, что они сберегли на ресторанах (и даже сверх того), они заставили потратить на одежду. На мужскую одежду, не женскую.
Лаки упомянула об этом в первый день при Лесли, но на самом деле это началось в доме критика Харви Миллера, началось так же, как и вся их история, но началось там и нечто иное, нечто мрачное, темное и несчастливое.
В тот день, когда он столкнулся у Харви с Бадди Ландсбаумом, Харви пригласил его на коктейль через десять дней. Тогда Грант промямлил: "Конечно, конечно", - но втайне, из-за безумных "страстей", обуревавших его тогда, приходить не собирался. Через десять дней, с запахом Лаки в носу и на губах, с запахом, пропитавшим всего его, как некое восхитительное женское облако, он не пропустит коктейля у Харви и не упустит случая для чего-то показать Лаки своим театральным Друзьям. Когда они взбирались по узким ступеням дома (Лаки, убежденная, что их никто не мог увидеть, крепко держала его под руку, прижавшись к нему грудью), казалось просто невероятным, что всего десять дней тому назад он не знал Лаки, был одинок и ничтожен, искал какую-нибудь девушку, любую девушку. Харви, конечно, был рад видеть их, хотя и не знал Лаки, но когда увидел лицо Гранта, то неожиданно просиял и выглядел искренне, по-настоящему счастливым за него. Бадди, сказал он им, пожимая руки, два дня тому назад уехал на Западное побережье.
Лаки нервничала перед визитом. "Я никого не знаю из этих признанных людей театра, - сказала она, когда Грант объявил, куда они идут. - Это не моя компания. Кроме Бадди. И я не знала даже его, пока он работал в театре. Только в кино. Меня ведь будут тщательно изучать, не так ли?" - "Знаю", - влюбленно усмехнулся Грант. Но если она и нервничала или стыдилась, это совершенно не отражалось ни на ее действиях, ни на словах. Это, еще раз подумал Грант, очень типично для нее.
Они расположились в конце длинной узкой гостиной. Грант сидел в глубоком кресле, а Лаки приютилась на подлокотнике, просто чтобы быть рядышком, и Грант повествовал Харви и паре других гостей, писателю и кинокритику, об общем упадке нынешнего американского театра. Он был доволен собой: пьеса закончена, а эта исключительная девушка, прислонившаяся к нему, внимала каждому слову, и он был по-настоящему остроумен. А затем, в тишине, последовавшей после хохота над очередной его шуткой, Лаки повернулась к Харви и категорично сказала: "Я влюблена в него". Она не пыталась сказать это тихо или громко. Голос прозвенел в комнате среди литературного сборища. В нем был тот смысл, что когда она любит, это важно, это редко и с этим нужно считаться.
- Ну да, - восхищенно сказал Харви, растягивая слова. - Конечно. Это не слишком трудно заметить, моя дорогая. - Возможно, такой открытости в его доме не было долгие месяцы, и он усмехнулся Гранту. - По-своему, я полагаю, я тоже влюблен в него.
Грант смутился, но это было очень счастливое смущение. Он просто сидел и ухмылялся. Любопытно, что все в этой части комнаты тоже счастливо ухмылялись.
- Ну, - сказал Харви. - Вы себя хорошо чувствуете, а, малы-ы-шка? - Грант взял руку Лаки, понимая, что теперь на них смотрит и другая половина комнаты. - Уверен, что до чертиков.
- Посмотрите на него, - сказала Лаки своим самым изысканным университетским голосом. - Поверите ли вы, что под этим уродливым бесформенным костюмом из Среднего Запада скрывается тело греческого бога?
Харви восхитился еще больше. Обежав глазами комнату, чтобы проверить аудиторию, он сказал:
- Я знаю. Однажды я ходил с Роном плавать в бассейн ИМКА, чтобы сбросить жирок. - Он подмигнул Лаки. - И, возможно, мозг гения?
- Это было бы совсем удивительно, - улыбнулась Лаки. Харви был полностью очарован. - Куда мне повести его, Харви?
- Повести его? Зачем?
- Одеться.
Харви просиял.
- А! Как насчет Пола Стюарта? Я сам туда хожу. Иногда. За вещами.
- Великолепно, - сказала она. - Почему я сама не додумалась до этого. - И Харви был еще больше очарован.
- Эй! Эй! Погодите! Я вовсе не так уж плох! - вставил Грант. - Вы, Лига Плюща!
- Ладно, Рон, - священнодействовал Харви. - Когда твоя девушка обращается за помощью, твои друзья не могут чувствовать себя свободными от…
- Я составлю контрзаговор! - ухмыльнулся Грант.
- Тебе просто нечего сказать, - сказала Лаки. - Мы идем завтра же. - Она влюбленно положила пальцы ему на шею чуть повыше воротника. - Посмотрите на этот галстук!
Харви был пленен. Сейчас почти все гости слушали их, и он решил, что это может стать кульминацией всего вечера.
Грант понимал это и подыгрывал для него роль прямодушного мужчины.
- А что такого в моем галстуке?
Харви помолчал, как театральный продюсер, каковым он и был.
- Ну, - протянул он, - с костюмом, Лючия, я ничего не могу сделать. У Рона не мой размер. Но насчет галстука я кое-что могу предпринять.
- Идем, - сказал он и провел Гранта через смеющуюся толпу на лестницу.
- Это точно та девушка, которая тебе нужна, - сказал он, просматривая вешалку с галстуками.
- Да?
- Где ты ее нашел? Я ее никогда не видел.
- Никогда не догадаешься. - Он улыбнулся. - Бадди меня познакомил. В тот день. Она старая, э… его подружка. - На самом деле он не запнулся на слове "подружка", но ощутил, что неверно подобрал его. Он добавил: - Друг.
- Вот галстук. Хорошенькая каштановая и темно-голубая полоска. Твой галстук действительно ужасный. Она абсолютно права. Вообще я хочу сказать, что она девушка что надо, Рон.
- Я знаю, - нахмурившись, сказал Грант. - Я хочу сохранить этот галстук. На память, - сказал он, ухмыляясь зеркалу. Харви, стоя за ним, по-доброму проницательно и задумчиво изучал его, взяв себя за подбородок.
- И я думаю, тебе следует это сделать, - сказал он. - Я тебя давно знаю, не так ли, Рон? Не так давно, как твоя миссис Эбернати из Индианаполиса, но почти столько же. - Затем он резко повернулся. - Весь мир любит влюбленного.
Когда они, выпятив грудь, шествовали через толпу обратно, возникли аплодисменты и еще больший смех, и именно тогда Лаки, смеясь, улыбаясь и гордясь собой так, что даже покраснела, сказала Харви вещь, которая эхом прозвенела в сознании Гранта и должна была бросить слабый, но ощутимый покров печали на все последующие недели счастья с ней.
- Я думаю, что уже решила выйти за него замуж, - объявила она Харви и другим окружавшим их людям.
- Смею вас уверить, что вы могли бы делать с ним вещи намного, намного хуже, дорогая Лючия, - усмехнулся Харви. Он явно был полностью побежден ею.
Грант ничего не сказал, ее заявление едва не заставило его самого покраснеть от гордости, но слабые колокольчики тревоги глухо зазвенели в ушах сквозь розовый туман, в котором он двигался. Одно дело туманный намек Харви там, наверху, насчет Кэрол Эбернати, и совершенно другое дело, когда Лаки, которая вообще ничего обо всем этом не знает, так говорит. Старый инстинкт самозащиты, так впитавшийся в кровь и плоть, что едва не возникла сигнальная реакция, настолько вовлек его в шелуху болтовни о "приемной матери", что теперь его взаимоотношения с Лаки с его стороны были нечестными, а это несправедливо по отношению к ней. И по мере того, как шли дни, и он все больше и больше ощущал ее чары, все больше и больше любил ее, эта внутренняя нечестность вносила остроту в их любовь и временами становилась еле переносимой. Любопытно, что это также дало ему жизненное, твердое мужское качество трудноуловимости, которое делало их любовь еще более очаровательной и для Лаки, и для него. Может быть, если бы его легче было поймать, она бы не хотела его так сильно?