И вдруг, когда Мэри уже перестала напрягать память, она вспомнила название корабля, на котором должен отплыть Уилл: "Джон Кроппер".
Ну конечно же – он много раз повторял это название. Он упоминал его и во время их разговора вечером в роковой четверг. Мэри снова и снова повторяла название корабля, боясь, как бы в волнении опять его не забыть: "Джон Кроппер".
И тут, словно очнувшись от какого-то непонятного оцепенения, она вспомнила про Маргарет. Теперь, когда Элис уже ушла из жизни, хотя еще продолжала дышать, только Маргарет могла бережно хранить в памяти все мелочи, связанные с Уиллом.
В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла соседка, которой они с отцом, уходя из дому, обычно вручали ключ и которая передавала им все поручения, какие могли оставить друзья и знакомые, увидев, что дверь квартиры Бартонов заперта.
– Это тебе, Мэри! Оставил полицейский.
И она протянула лист пергаментной бумаги.
Многим внушают страх эти таинственные листы пергаментной бумаги. К числу таких людей принадлежу и я. К их числу принадлежала и Мэри. Сердце у нее упало, когда она взяла его в руки и посмотрела на странно начертанные буквы, которые, хотя и были достаточно четкими, она не могла разобрать, – а может быть, ей было страшно вчитываться в эти строки, так как она догадывалась, что они ей сообщат.
– Что это? – слабым голосом спросила она.
– Откуда же мне знать? Полицейский сказал, что он еще зайдет к вечеру, чтоб узнать, получила ли ты эту бумагу. Очень ему не хотелось оставлять ее, хоть я и сказала, что вы мне ключ доверяете и что я вам все поручения передаю.
– Что же это за бумага? – все тем же хриплым, слабым голосом повторила свой вопрос Мэри, вертя бумажку в руках и словно боясь узнать, что в ней написано.
– Да ведь ты-то умеешь читать, а я не умею, так чего ж ты у меня спрашиваешь! Правда, хозяин мой сказал, что тебя вызывают свидетельницей по делу Джема Уилсона в ливерпульский суд.
– О господи, сжалься надо мной! – побелев как полотно, еле слышно промолвила Мэри.
– Да что это ты так, голубушка? Что бы ты ни сказала, это не поможет ему и не повредит, потому как люди говорят, его непременно повесят, да ведь и твой-то милый был тот, другой.
В другой раз эти слова больно задели бы Мэри, но сейчас она думала только о том, как они встретятся с Джемом: это будет страшная встреча, не похожая на встречу влюбленных!
– Так вот, – сказала соседка, не видя особого смысла утешать девушку, которая почти не обращала внимания на нее и на ее слова, – ты скажи полицейскому, что получила эту его бумажку. Он, видно, думал, что я ее себе заберу. А ведь до сих пор никто еще не боялся оставлять мне записки для вас или поручения. До свидания.
И она ушла, а Мэри даже не заметила этого. Она так и продолжала сидеть, держа в руке пергаментный лист.
Внезапно она встрепенулась. Надо показать эту бумажку Джобу Легу и спросить, что же она значит, – ведь не может она значить такое.
И вот Мэри отправилась к Джобу Легу и задыхающимся от волнения голосом задала мучивший ее вопрос.
– Это вызов в суд, – сказал он, с видом знатока разглядывая бумагу. Джоб считал, что обладает некоторыми познаниями в области юриспруденции, так как прочитал один из томов Блэкстона, который он купил у букиниста.
– А что он означает? – еле выговорила Мэри, которой его ответ ничего не разъяснил.
Пораженный звуком ее изменившегося, несчастного голоса, Джоб посмотрел на девушку поверх очков.
– А означает он, голубушка, вот что. Тебя вызывают в суд, где ты должна будешь отвечать на все вопросы, которые могут быть тебе заданы по делу Джеймса Уилсона, обвиняемого в убийстве Генри Карсона. Только и всего. Но выражено это возвышенно, потому что есть и такие люди, которые ценят красоту языка. Я в свое время бывал свидетелем – бояться тут нечего. Если с тобой станут говорить грубо, ты спуску не давай – и тоже нагруби в ответ.
– Нечего бояться! – повторила Мэри, но совсем другим тоном.
– Вот оно что, бедняжечка! Пожалуй, и правда, тебе-то это будет нелегко, но ты не падай духом. Что бы ты ни сказала, на дело это повлиять не может… Нет, постой-ка! Глядишь, ты и поможешь Джему: как посмотрят на тебя в суде, сразу поймут, откуда у него ревность такая взялась – ты ведь красивая девушка, Мэри. Судьи чуть увидят твое личико, так тут же разберутся, почему молодой человек вдруг совсем обезумел. Ну и отнесутся к делу снисходительнее.
– Ах, Джоб, почему вы мне не верите? Ведь я говорю вам, что он не виновен! Правда, правда, я могу доказать это: он был в ту ночь с Уиллом, правда был, Джоб!
– Кто же тебе сказал это, голубушка? – с жалостью спросил Джоб.
– Мать Джема, и я разыщу Уилла, чтобы он подтвердил это. Ах, Джоб, – и Мэри заплакала, – мне так тяжело, что вы не хотите мне поверить. Как же я сумею обелить его перед чужими людьми, когда те, кто знает его и должен был бы любить, не хотят поверить в его невиновность?
– Боже упаси, – торжественно провозгласил Джоб, – я вовсе не против того, чтобы в это поверить. Я бы отдал половину оставшейся на мой век жизни, даже отдал бы, Мэри, ее всю целиком (и если б не любовь к моей бедной слепой внучке, это было бы не такой уж большой жертвой), лишь бы спасти его. Ты считаешь меня жестокосердым, Мэри, но это вовсе не так, и я помогу тебе, насколько у меня сил хватит… пусть даже он и виноват, – тихо добавил старик и закашлялся, чтобы она не расслышала его последних слов.
– Ах, Джоб, если вы готовы помочь мне, – воскликнула Мэри, сразу просветлев (хотя луч надежды, согревший ее сердце, был по-зимнему скуден), – скажите, что мне отвечать, когда меня начнут спрашивать: я ведь буду так дрожать от страха, что не найдусь, что и сказать.
– Говорить надо только правду. Недаром считается, что правда самый верный друг, а особенно когда человеку приходится иметь дело с законниками, потому что народ они пронырливый и хитрый, и они до нее рано или поздно все равно доищутся. А когда правда, помимо воли человека, после лжи вылезает, уж очень большим дураком он выглядит.
– Но ведь правды-то я не знаю. Вернее… Не умею я толком объяснить. Я уверена, что, если буду стоять в суде, и на меня будут смотреть сотни глаз, и мне зададут самый простой вопрос, я все равно отвечу на него не так, как нужно. Если меня, скажем, спросят, видела ли я вас в субботу, или во вторник, или в какой другой день, я ничего не вспомню и скажу как раз то, чего и не было.
– Ну что ты, что ты, только не вбивай себе такое в голову. Это все, как говорится, "нервы", и толковать об этом не стоит. А вот и Маргарет, радость моя! Смотри, Мэри, как она уверенно ходит.
И Джоб принялся наблюдать за внучкой, которая грациозным размеренным шагом, словно под музыку, переходила улицу.
Мэри содрогнулась, точно от порыва холодного ветра, – содрогнулась при виде Маргарет! Подруга, такая сдержанная и молчаливая, казалась Мэри суровым судией, и в ее присутствии она не сможет открыть Джобу свое сердце, которое уже начинало оттаивать, согретое участием старика. Мэри сознавала свою вину, всеми фибрами души раскаивалась в былых ошибках, но ей было бы легче выслушать самое суровое осуждение, чем столкнуться с ледяной холодностью, с какою Маргарет встретила ее сегодня утром.
– А у нас Мэри, – сказал Джоб таким тоном, словно хотел умилостивить внучку. – И она пообедает с нами, потому что, конечно, она и не подумала что-нибудь приготовить себе сегодня, – недаром она такая бледная и прозрачная, что твое привидение.
Слова Джоба не могли не пробудить в груди его внучки теплого участия, отличающего большинство тех, кто хоть и сам немного имеет, но всегда бывает рад поделиться с гостем и этим немногим. Маргарет ласково кивнула Мэри и поздоровалась с ней гораздо мягче, чем утром.
– Ну, конечно, Мэри, ты же знаешь, что у тебя дома ничего нет, – настаивал Джоб.
Мэри была слишком слаба, чтобы противиться, она устала, и сердце у нее ныло, полное совсем других забот, а потому она согласилась.
Обедали они молча, ибо всем было трудно говорить, а потому после двух-трех попыток завязать разговор за столом воцарилась тишина.
После обеда Джоб все-таки завел речь о том, чем были заняты мысли всех троих.
– Бедняге Джему нужен адвокат, чтобы на него не взвалили напраслины, а судили по справедливости. Ты подумала об этом?
Нет, Мэри об этом не подумала, как, по-видимому, и мать Джема.
Маргарет подтвердила ее предположение.
– Я только что оттуда. Бедняжка Джейн совсем голову потеряла – столько бед сразу свалилось на нее. Она все уверяет, что Джема повесят, но стоило мне ей поддакнуть, как она вскипела, бедняжка, и заявила, что есть люди, которые, что бы ни говорили вокруг, докажут невиновность Джема. Я просто не знала, что мне ей говорить. Но от одного она не отступала – она все время твердила, что он невиновен.
– Как всякая мать! – сказал Джоб.
– Это она про Уилла думала, говоря, что есть человек, который может доказать невиновность Джема. Ведь Джем в четверг вечером пошел проводить Уилла, когда он отправился пешком в Ливерпуль. Надо только найти Уилла, а он уж это подтвердит.
Мэри произнесла эти слова с глубокой убежденностью и верой.
– Не слишком надейся на это, голубушка, – заметил Джоб.
– Я буду надеяться, – возразила Мэри, – потому что знаю: это правда, и я постараюсь доказать это во что бы то ни стало. Никаким словам не остановить меня, Джоб, поэтому и не пытайтесь. Вы можете мне помочь, но вы не можете помешать мне выполнить мое намерение.
Они склонились перед ее решимостью, и Джоб уже готов был поверить ей, увидев, как упорно она стоит на своем. И в большом и в малом убедить человека в своей правоте (о чем бы ни шла речь) мы можем лишь в том случае, если наша собственная вера в нее будет твердой и нерушимой и если он увидет, что мы не говорим о ней, а живем ею.
И Мэри ободрилась, почувствовав, что одержала победу, по крайней мере, над одним из своих собеседников.
– В одном я убеждена, – продолжала она, – он был с Уиллом, когда… когда раздался выстрел. (Она не могла заставить себя сказать: "когда было совершено убийство", потому что ни на минуту не забывала, кем оно было совершено.) Уилл может это доказать, и я должна найти Уилла. Он говорил, что отплывет не раньше вторника. Время еще есть. Он собирался вернуться от своего дяди, с острова Мэн, в понедельник. Я встречу его в этот день в Ливерпуле, расскажу о том, что случилось: что бедный Джем попал в беду, и во вторник Уилл должен явиться в суд и доказать его алиби. Все это я могу сделать и сделаю, хотя сейчас и не совсем ясно представляю себе, как за это взяться. Но бог, конечно, поможет мне. Раз я знаю, что я права, мне нечего бояться: я доверюсь господу, ибо стараюсь помочь хорошему, ни в чем не повинному человеку, а не себе, сотворившей столько зла. За Джема я не боюсь – ведь он такой хороший!
Она умолкла, так как сердце ее было переполнено. И Маргарет почувствовала к ней прежнюю любовь, увидела в ней ту же Мэри Бартон, мягкую, порывистую, любящую, хотя порой и заблуждавшуюся, только более уверенную в себе, более благоразумную, исполненную большего достоинства.
Тут Мэри снова заговорила:
– Так вот: я знаю название корабля, на котором служит Уилл. Называется он "Джон Кроппер" и должен отплыть в Америку. Это уже кое-что. Вот только я забыла – если вообще когда-либо слышала, где Уилл живет в Ливерпуле. Он говорил, что его хозяйка – очень хорошая женщина, но если и называл ее имя, то я его запамятовала. Не могла бы ты помочь мне в этом, Маргарет?
Она спокойно и просто обратилась к подруге, словно признавая, что ту с Уиллом связывают особые узы, – она задала этот вопрос так, словно спрашивала жену, где живет ее муж. И так же спокойно ответила ей Маргарет – лишь два ярких пятна на щеках выдавали ее волнение.
– Он снимает комнату у миссис Джонс, на Молочном подворье, Николас-стрит. Он останавливается там с тех пор, как стал матросом, и хозяйка его, кажется, очень достойная женщина.
– Ну, Мэри, я буду за тебя молиться, – сказал Джоб. – Я не часто молюсь, как положено, хоть и частенько беседую с богом, когда чему-то радуюсь или печалюсь. Я разговаривал с ним в самые неурочные часы, – стоило мне найти редкое насекомое или, скажем, выдастся хороший денек для моих экскурсий, а уж тут ничего не поделаешь: не могу я с ним не поделиться, как с хорошим другом. Но на этот раз я буду молиться, как положено, за Джема и за тебя. И, уж конечно, Маргарет тоже. И все же, голубушка, как насчет адвоката? Я знаю одного. Его зовут мистер Чешайр – он тоже интересуется насекомыми и вообще славный малый. Мы с ним не раз менялись, когда у кого-нибудь вдруг оказывалось на руках по два экземпляра одного вида. Он будет рад оказать мне услугу. Надену-ка я шляпу и схожу к нему.
Сказано – сделано.
Маргарет и Мэри остались одни. И снова между ними возникло чувство неловкости, если не отчуждения.
Однако волнение придало Мэри храбрости, и она первая нарушила молчание.
– Ах, Маргарет! – воскликнула она. – Я вижу, я чувствую, как ты меня осуждаешь, но ты и представить себе не можешь, как я корю себя сейчас, когда у меня раскрылись глаза.
И она разрыдалась, не в силах продолжать.
– Ну что ты, – начала было Маргарет, – какое право… я имею…
– Нет, Маргарет, ты имеешь право судить – тут уж ничего не поделаешь, только, осуждая, помни, что говорится в писании о милосердии. Ты праведница и не знаешь, как легко сделать первый неверный шаг и как потом трудно вернуться на истинный путь. Да разве я думала, с удовольствием слушая речи мистера Карсона, чем все это кончится? Может быть, смертью того, кто мне дороже жизни.
И Мэри горько заплакала. Чувства, сдерживаемые весь день, вырвались наружу. Потом она с трудом взяласебя в руки и, посмотрев на Маргарет так жалобно, словно эти спокойные незрячие глаза могли увидеть ее умоляющее лицо, добавила:
– Я не должна плакать, не должна поддаваться горю – для этого еще будет время, если… Я только хочу, чтобы ты не была со мной так сурова, Маргарет, потому что я очень, очень несчастна; никто и понятия не имеет о том, как я несчастна. Мне даже иной раз кажется, что столького я не заслужила. Но нельзя так думать, правда, Маргарет? Да, я поступала нехорошо и теперь наказана- ты и представить себе не можешь, как наказана.
Кто мог бы устоять против ее голоса, против этого жалобного, смиренного тона? Кто мог бы отказать в добром слове той, которая с таким раскаянием просила о нем? Только не Маргарет. Прежнее дружелюбие вернулось. А вместе с ним, пожалуй, и еще большая нежность.
– Ах, Маргарет, как ты думаешь, можно его спасти? Неужели его могут осудить, если Уилл выступит в качестве свидетеля? Неужели такого алиби будет недостаточно?
Маргарет ответила не сразу.
– Да говори же, Маргарет! – с тревогой воскликнула Мэри.
– Я ничего не смыслю в законах и в алиби, – мягко промолвила Маргарет, – но, как считает дедушка, не слишком ли ты полагаешься на то, что Джейн Уилсон сказала тебе? В самом ли деле Джем провожал Уилла? От ухода за больной, бессонных ночей, бесконечных тревог у бедняжки, по-моему, совсем в голове помутилось. Да и Джем мог сказать ей, что пошел с Уиллом, для отвода глаз.
– Ты не знаешь Джема! – воскликнула Мэри, вскочив со стула. – Иначе ты бы так не говорила.
– Я буду рада, если ошиблась, но подумай сама, Мэри, сколько против него улик. Выстрел был произведен из его пистолета; за несколько дней до этого он угрожал мистеру Карсону; все мы знаем, что в час убийства его не было дома, и, боюсь, найдется человек, который подтвердит это. И потом, ведь некого подозревать, кроме него.
Мэри тяжело вздохнула.
– Нет, Маргарет, он этого не делал, – повторила она.
Маргарет ее слова, казалось, не убедили.
– Я вижу, говорить об этом бесполезно, потому что вы все равно не верите мне, и я больше ни слова не скажу, пока не смогу доказать, что я права. В понедельник утром я еду в Ливерпуль. К суду я вернусь. О господи, господи! Я найду Уилла, и тогда, Маргарет, я думаю, ты пожалеешь о том, что так упорно верила, будто Джем виновен.
– Не сердись, милая Мэри, я бы много дала, чтобы ошибиться. А теперь давай говорить откровенно. Тебе понадобятся деньги. Законники сосут деньги, словно губка воду, не говоря уже о том, что деньги потребуются тебе на розыски Уилла, на жизнь в Ливерпуле, да и мало ли еще на что. Поэтому возьми у меня – я ведь отложила кое-что в старом тайничке. Ты не имеешь права отказываться: я даю их Джему, а не тебе – ведь ты будешь тратить их ради него.
– Я понимаю… конечно. Спасибо, Маргарет: ты очень добра. Я возьму их для Джема, и я постараюсь возможно лучше употребить их ради него. Но, конечно, не все: не думай, что я все у тебя возьму. Ровно столько, сколько мне понадобится на прожитье. Словом, я возьму вот это. – И она взяла соверен из горстки монет, которые Маргарет достала из тайника в буфете. – Пусть адвокату заплатит твой дедушка, я с ним разговаривать не хочу. – И Мэри вздрогнула, вспомнив, что говорил Джоб об умении адвокатов доискиваться истины, и зная, какую тайну ей приходится скрывать.
– Господь с тобой, тут не о чем говорить, – сказала Маргарет, прерывая Мэри, собравшуюся было снова ее благодарить. – Я иной раз думаю, что заповедь можно повернуть и иначе и можно сказать: "Дайте другим поступать с вами так, как вы хотите поступить с ними", ибо гордость часто мешает нам доставить человеку радость, дав ему возможность проявить свою доброту, когда ему от всей души хочется помочь и когда сами мы с радостью поступили бы так же, очутись мы на его месте. Ах, как часто я обижалась, когда люди холодно просили меня не утруждать себя их заботами и бедами, а ведь я, видя их горе, от всего сердца хотела их утешить. Позволял же людям Иисус Христос помогать ему, ибо он знал, как счастлив бывает человек, если он может хоть что-то сделать для другого. Это самое приятное, что может быть на земле.