Судя по репликам Энтони, доносящимся из соседней комнаты, ему удалось наконец связаться с Женевой, он говорил с Моник. Бритт слышала его объяснения. Ответы Моник Бритт могла только вообразить, но, слыша реплики Энтони, сделать это не представляло труда.
Бедный Элиот! Бритт все еще чувствовала себя виноватой перед ним. Когда они, будучи в Дели, услышали, что у Моник нервный срыв, она не придала этому большого значения. И не особенно верила, что переезд в Швейцарию способен наладить их супружеские отношения. Позже, когда они узнали, что Моник беременна, Бритт начала кое-что понимать.
Дженифер родилась в конце мая 1985 года, значит, Моник была беременна уже в то время, когда они с Энтони приезжали в Индию. Но то, что Бритт знала и слышала о Моник, не давало ей уверенности, что это ребенок Элиота. Когда они обсуждали эту тему, Энтони сказал, что, поскольку Элиот принял ребенка как своего, им не приходится сомневаться по этому поводу. Но Бритт отнеслась к подобным рассуждениям скептически.
Несколько месяцев Моник провела в санатории на Лонг-Айленде, недалеко от родительского дома. Для визитов вежливости это слишком далеко от Вашингтона. Энтони виделся с Элиотом, когда тот приезжал в Вашингтон. Но это был кратковременный визит, они пообедали вместе, вот и все. У Бритт в это время экзамены были в самом разгаре, так что она не смогла выделить на встречу с пасынком ни минуты.
Как-то они с Энтони получили от Элиота и Моник рождественскую открытку, уже из Швейцарии, где вкратце сообщалось, что Элиота направили в Женеву для работы по линии ООН. Его семейные обстоятельства оставались для родственников тайной.
Весь август Бритт готовилась к экзаменам на право получения адвокатского сертификата, а Энтони тем временем побывал в Женеве, на международной конференции. Элиот и Моник пригласили его отобедать в свою квартиру на улицу д'Атеней. Энтони позже рассказывал, что отношения в этой семье весьма напряженные. Моник казалась несчастной и постоянно раздраженной. Малышка действовала ей на нервы так же, как и муж.
Это трагедия, особенно для ребенка. Энтони даже как-то обмолвился, что гораздо лучше было бы, если бы Моник вообще никого не рожала. Домой он привез полный портфель фотографий, которые Бритт изучала с большим интересом. Дженифер только начинала ходить, но уже и теперь было видно, что ее отец - Элиот.
- Послушайте, Моник, я понимаю, вас это не особенно волнует, - донеслось из другой комнаты, - но Элиот сам звонил мне, значит, он этим обеспокоен. - Бритт слышала в голосе мужа нехарактерные для него нотки раздражения. - Ну а как там моя маленькая внучка? - спросил он, надеясь, вероятно, как-то смягчить разговор, но - после паузы - ему пришлось чуть ли не оправдываться: - Моник, я понимаю, что формально не являюсь ее дедом, но мне нравится думать о ней, как о своей внучке. Неужели даже этого вы не можете мне позволить?
Последовала еще одна, довольно продолжительная пауза. Затем из соседней комнаты вновь послышался голос Энтони:
- Нет, нет, я согласен, все это так. Я не хотел сказать ничего обидного. Извините меня… Да и в этом я виноват, простите, что вытащил вас из постели в такую рань. Ну, Моник, надеюсь, вы успокоились?.. Да было бы хорошо, если бы вы передали ему, что я звонил… Благодарю.
Бритт слышала, как муж положил трубку, затем он появился в дверном проеме. Лицо Энтони казалось изможденным и постаревшим.
- Бедняжка, - сказала она. - Моник, я смотрю, здорово тебя достала, я слышала, как ты с ней говорил, если это можно назвать разговором.
Энтони покачал головой.
- Не представляю, как Элиот терпит эту женщину. Я редко встречал людей, для которых не мог бы найти местечка в своем сердце или просто доброго слова, но Моник, при всем моем желании, не вызывает во мне ни капли доброты и милосердия. - Он сел на кровать, плечи его сгорбились. - Я просто разбит.
- Сделать тебе массаж? Это поможет тебе расслабиться.
- Нет, спасибо, родная, - ответил он, ложась в пижаме поверх одеяла. - Ты ангел, но все, что мне нужно, так это просто отдохнуть. Да и у тебя был нелегкий день.
Бритт взяла его руку. Энтони нежно сжал ее пальцы. Лампа стояла на его стороне, но он не спешил ее выключить. Лежал и глядел в потолок.
- Я чувствую, что семейная ситуация у них с Элиотом на грани срыва, - опустошенно проговорил он.
- Ты думаешь?
- Еще в августе Элиот сказал мне, что Моник опять начала пить. Он не говорит, как болезненно это отражается на их отношениях, но и без его слов это прекрасно видно. Вот и сейчас я подумал о том же, стоило только услышать ее голос.
- Что она говорила?
- Я выступил в качестве дедушки, спросил, как дела у внучки, так она разразилась чуть ли не бранью, не хочется даже пересказывать… Мол, мало ей того, что Элиот пытается присвоить ребенка, так еще и дедушка объявился.
- Ну это смешно, честное слово. Она что, с утра уже напилась?
- Думаю, она еще с вечера не протрезвела. Даже не знала, дома ли муж, пока горничная не сказала ей, что он уехал из города по делам.
- Ну, ладно, ты не должен особенно расстраиваться из-за Элиота. Тебе сейчас и без того хватает забот с Харрисоном.
Энтони тяжело вздохнул, притянул к себе ее руку и поцеловал.
- Благодарю тебя, Господи, что дал мне такую жену, опору моей дряхлой старости.
- Энтони! Не смей так говорить!
Он улыбнулся.
- Я просто немного пожалел себя, дорогая, вот и все.
- Мне не нравится, когда ты так говоришь, и ты это прекрасно знаешь. - Она толкнула его локтем в бок. - Тоже мне еще - старость! Да это ты моя опора, а не я твоя.
Энтони улыбнулся, выпустил ее запястье, и рука его скользнула по ее телу вниз.
Бритт, смеясь, задержала его руку.
- Стоп, стоп, мой хороший! Куда это ты?..
- Видишь, радость моя, что получается, когда раззадорят такого старикашку, как я.
- Господин судья, еще одно слово о старости, и вы у меня получите хорошую оплеуху!
Энтони опять взял ее руку и снова откинулся на подушку. Они оба лежали теперь молча, стараясь погасить возбуждение. Затем он сказал:
- Как ваша утренняя встреча с Джоном? Я весь день собирался спросить тебя, но в этой суматохе…
- Ну, он очень мил. Выслушал меня со всегдашним своим вниманием. В основном мы обсуждали с ним мою будущую карьеру, на чем мне остановиться и что предпочесть.
- И что он советует?
- Ну, если в двух словах, сказал, с чего конкретно лучше всего начать.
- Надеюсь, совет был мудрым.
И опять они на какое-то время умолкли. Потом Энтони снова тяжко вздохнул.
- Может, ты хочешь, чтобы я позвонила в больницу и узнала, как там Харрисон? - спросила Бритт. - Ты и спать тогда будешь лучше, если лишний раз уверишься, что с ним все в порядке.
- Да нет, все и так хорошо. Я за него спокоен.
Бритт повернулась к мужу и смотрела на его лицо. Он был погружен сейчас в собственные мысли, но она знала, что он не совсем отсутствует, что он осознает ее присутствие, но оно не мешает ему размышлять. Если она спросит, о чем он думает, то он ответит. Но сейчас ей ни о чем не хотелось спрашивать. А вообще ей нравилась в Энтони эта черта - готовность поделиться с ней самыми сокровенными мыслями и переживаниями.
- Ценные мысли? На цент потянут?
- О, центов на десять, никак не меньше. - Он помолчал. - Я думал о нас с тобой. Вообще о нас, в общем, так сказать, смысле.
- Звучит интригующе. И что же там насчет нас слышно?
Бритт приподнялась, опершись о локоть. Энтони усмехнулся и погладил жену по щеке.
- Не думаю, Бритт, что тебе понравится.
- Может, и не понравится. Но после такого вступления тебе не остается ничего другого, как рассказать мне, что ты там надумал.
Энтони продолжал смотреть в потолок, потирая, как он часто делал, свой подбородок.
- Видишь ли, сердечный приступ Харрисона заставил меня задуматься о собственной бренности.
- И неудивительно, - отозвалась она, - то же самое я могу сказать о себе.
- Ну, то несколько иное… Мне пятьдесят восемь лет. И я не уверен, что протяну еще лет двадцать - тридцать.
- Энтони, ты прекрасно доживешь до ста.
- Уж ты скажешь… Во всяком случае, когда я умру, мой ребенок вряд ли будет взрослым человеком. Но как бы мне хотелось, чтобы он был!..
Бритт некоторое время молчала. Она действительно хотела позаботиться о своей карьере до того, как обзаводиться бэби, но не могла не понимать, что это удовольствие эгоистично. Энтони прав, у него может не оказаться времени на то, чтобы воспитать своего ребенка. Так что оттягивать решение этого вопроса было не очень хорошо для обоих - и для Энтони, и для будущего младенца - Третьего Нелишнего, как он любил говорить. Бритт начинала понимать, что в любой семье люди рано или поздно сталкиваются с такими проблемами, решение которых невозможно без взаимных уступок. Вот пришло время и ей чем-то пожертвовать ради семейного счастья.
- У меня есть несколько месяцев на размышления?
- Конечно, дорогая, я не тороплю тебя.
Бритт погладила руку Энтони.
- Сегодня был тяжелый день. Но прошу, не позволяй тому, что случилось с Харрисоном, слишком уж подавлять тебя.
- Да я и не особенно подавлен, но Харрисону как-никак пятьдесят пять. И у них с Эвелин нет детей. Так что, если я не успею родить ребенка, род Мэтлендов пресечется.
- Мне бы не хотелось, чтобы ты огорчался по этому поводу. - Она снова почувствовала легкое раздражение. - Я обязательно подарю тебе наследника, обещаю.
- Чувствую, что расстроил тебя… - сказал Энтони, поворачиваясь к ней.
Она погладила его по щеке.
- Нет, что ты! Я сама, видно, недостаточно добра к тебе.
- Обещаю не давить на тебя, Бритт, хотя понимаю, это звучит не слишком… Решение остается за тобой.
Бритт потянулась к нему и нежно поцеловала.
- Нет, милый, решение остается за нами обоими.
Эти слова успокоили его, он коснулся ее волос. Бритт тоже успокоилась и откинулась на свою подушку.
- Ты не хочешь погасить свет? - пробормотала она.
Энтони посмотрел на часы.
- Хорошо. Но сначала, если ты не против, я бы все-таки позвонил в больницу.
Бритт смотрела, как он сел и стал искать в записной книжке нужный номер. Она была рада, что он сидит к ней спиной, ей не хотелось бы, чтобы он заметил, что на глаза ей набежали слезы.
* * *
Мэджин Тьернан сидела в своей машине, припаркованной на Двадцать первой улице, рядом с больницей. Она посматривала на главный вход. Все, о чем она могла думать, это то, как несколько часов назад она попыталась дозвониться до Харрисона.
В ожидании ответа она прижимала трубку к уху, слыша собственный пульс. Никто в больнице ничего не мог ей сказать, да и в офисе у него не было никаких новостей. Она оказалась отрезанной от него, и это было очень обидно, особенно при мысли, что именно она носит под сердцем его дитя…
На первый звонок он не отозвался, но она звонила еще, и все же добилась своего. Услышав наконец его голос, Мэджин почувствовала облегчение. Ей казалось даже не особенно важным, что голос его холоден и официален. Радость ее питалась лишь тем, что он жив, что его губы произносят ее имя. Сама она говорить почти не могла, лишь прошептала со всхлипами:
- Харрисон… Ты… С тобой все в порядке?
- Да. Да. Конечно.
Слезы ее прорвались наконец и потекли по щекам. Хорошо уж, думала она, что он не видит ее сейчас. О, как бы ей хотелось ухаживать за ним, но это позволительно лишь Эвелин. Весь этот жуткий день ее преследовали слова, сказанные им в машине "скорой помощи": "Пожалуйста, сообщите моей жене. Она сейчас наверняка беспокоится. Я хочу, чтобы она была со мной". Эти слова, неотвязно звучащие в ее ушах, будто вычеркивали ее из его жизни. Она всхлипнула.
- Я молилась за тебя весь день. За нас обоих…
Последовала продолжительная пауза, и Мэджин закрыла глаза, слыша лишь биение своего сердца.
- У меня еще совсем не было времени, чтобы подумать о твоей новости, - наконец проговорил он.
- Я понимаю. Не беспокойся, все хорошо.
Но не было ничего хорошего. Душа ее молчаливо взывала к нему, ей так хотелось сказать ему нечто такое… О, неужели он ее совсем не любит?
- Послушай, Мэджин, мы не можем сейчас обсуждать это, повсюду уши… - Он явно колебался. - Почему бы нам не отложить разговор до того момента, как я выйду отсюда? Возможно, это случится уже в конце недели. И я сразу же позвоню тебе.
- Хорошо, - сказала она. - Я буду ждать. - Затем пробормотала: - Я люблю тебя… Люблю…
Но это она сказала себе, а не ему, поскольку Харрисон уже положил трубку.
Вернувшись домой, она рухнула в постель и долго лежала, ужасаясь мысли, что их любви может прийти конец. О, конечно, он окажет ей финансовую поддержку, в этом она не сомневалась. Но этого ли она ждала от него? А их ребенок? Неужели ее беременность и станет тем, что убьет их любовь? Нет, она не должна себе позволять плохо думать о Харрисоне!..
Но сомнения продолжали терзать ее сердце. Самое страшное для нее - неопределенность. Неужели он этого не понимает? Да и любит ли он ее по-прежнему? О, как необходимо ей именно сейчас знать это.
И вот сегодня Мэджин с утра сидит в машине и смотрит на вход в больницу, пытаясь хоть как-то приободриться и обрести равновесие, утраченное в момент столь неожиданного несчастья. По телефону голос Харрисона звучал бесчувственно, но она убеждала себя, что это поверхностное, что на самом деле просто сложившиеся обстоятельства лишили его возможности говорить с ней иначе. Она надеялась преодолеть эту отчужденность, стоит ей только добраться до него.
Ведь и раньше нередко случалось, что он приходил к ней замотанный, какой-то чужой, даже морщины, казалось, глубже врезались в кожу, а с языка срывались сердитые слова. Но она знала, что с этим делать. Порой достаточно было обнять его и поцеловать. А иной раз, когда этого оказывалось недостаточно, следовало усадить его в любимое им кресло и, чтобы окончательно погасить его раздражение, приготовить ему порцию "скотчка", а самой присесть на ручку кресла. Он должен был ощутить прикосновение ее бедра или погладить грудь, и вот, еще до того, как им отправиться в постель, он забывал все свои проблемы.
Она проводила взглядом двух медсестер в униформе, вошедших в больницу. Они вполне могли работать в кардиологии, возможно, даже одна из них присматривает за Харрисоном. Ее убивало, что кто-то посторонний может оказаться рядом с ее возлюбленным. Кто угодно, но только не она!..
Когда предвыборная кампания начала набирать обороты, он приходил к ней почти каждый день, говоря, что, не видя ее, просто не выжил бы. Он приходил в ее квартиру, как к себе домой. Любил делиться с ней всем, что у него накопилось. Казалось, это были его счастливейшие часы, так, во всяком случае, он говорил ей.
Несколько месяцев назад он заново меблировал ее жилище. Она возражала, ибо ей не хотелось быть просто содержанкой, но он убедил ее, что делает это и для себя тоже. Рядом с ним ей всегда было спокойно и уютно, но любовь становилась все сильнее, и вот пришло время, когда ей захотелось вообще не разлучаться с ним.
Оставаясь одна, Мэджин подчас доставала из бара его любимый "Гленфиддик скотч" и, открыв бутылку, вдыхала его аромат, напоминающий ей вкус его поцелуев.
Иногда она приносила из ванной его халат и зарывалась лицом в густую махровую ткань, впитавшую неповторимый запах его тела; закрыв глаза, можно было представить, что он здесь, рядом. И от этого ожидание той минуты, когда он придет, становилось для нее легче. А теперь она хотела видеть его. Сегодня! Сейчас же!
Мэджин проехала вперед, поближе к пожарному крану - единственное местечко, где можно было приткнуться, - и, выйдя из машины, направилась ко входу в больницу. В вестибюле она подошла к конторке кардиологического отделения и обратилась к дежурной, но та сообщила ей, что без разрешения врача видеть сенатора никому не позволено.
Пока женщина листала журнал, Мэджин ухитрилась рассмотреть номер палаты, в которой лежал Харрисон. Затем вполне невинно спросила:
- Простите, могу я где-нибудь здесь выпить чашку кофе?
Женщина взглянула на часы.
- Вообще-то кафетерий обслуживает только персонал, но думаю, в чашке кофе вам вряд ли откажут, тем более что время еще не обеденное. Спуститесь этажом ниже, - добавила она и указала в сторону лифта.
Мэджин подошла к площадке перед лифтами и терпеливо ждала, так же терпеливо, как она ждала неведомо чего, сидя в автомобиле. Наконец один из лифтов подъехал. Войдя в него, она нажала на кнопку пятого этажа. Что там еще лепетала эта дежурная?.. Пусть катится ко всем чертям!
Двери лифта открылись, она услышала звук голосов. Когда она выходила из лифта, какие-то люди в белых халатах торопливо прошли по коридору мимо нее.
- Палата пятьсот четырнадцать! Пятьсот четырнадцать! - услышала она чей-то возглас и поняла, что здесь сейчас не до нее. Никто и внимания не обратил на ее появление. Дежурная по этажу медсестра все свое внимание уделила информации, поступающей на монитор, стоящий у нее на столе, так что Мэджин удалось незамеченной проскользнуть по коридору и юркнуть в палату Харрисона.
Притушенное освещение все же позволяло разглядеть больного. Глаза закрыты, выражение лица кажется безмятежным. Рядом мерцали зеленые глазки аппаратов, присоединенных к телу Харрисона посредством проводков и трубочек. Все бы ничего, но эта бледность кожи, эта хрупкость бренного человеческого тела, особенно заметная в больничной палате.
Она подошла к нему и смотрела, как медленно вздымается и опускается его грудь. Странно видеть в таком положении человека, которого она знала как крепкого, здорового мужчину. Но как хорошо находиться рядом с ним! Она склонилась и тихонько поцеловала его в лоб. Он не шевельнулся. Переставив ближайший стул к кровати, она села и взяла его руку. Рука теплая, живая. Это прикосновение успокоило ее. Господи! Что бы она делала, если бы он умер?
Харрисон шевельнулся, его рот слегка покривился. Как он не похож сейчас на того Харрисона, с которым она некогда встретилась в надежде найти работу. Тогда он был так официален и самоуверен. Сенатор Мэтленд держал, как говорится, весь мир за хвост и ясно давал это всем понять…
Она появилась в его офисе накануне дня Всех святых, в пятницу, ближе к концу рабочего дня. Его сотрудники, два его секретаря, хоть и не в карнавальных костюмах, но одетые довольно фривольно, украшали к празднику приемную.
Одни из них провел ее в кабинет Харрисона. Хозяин кабинета сидел в кресле с высокой спинкой, лицом к огромному высокому окну, выходящему на задворки здания в сторону Юнион Стейшн, и потому не видел, кто вошел.
- К вам мисс Тьернан, сенатор, - произнес секретарь.
- Присаживайтесь, мисс Тьернан, - сказал Харрисон, не поворачиваясь.
Она неуверенно села, и вдруг вращающийся стул сенатора резко повернулся. Харрисон был в маске дьявола! От неожиданности Мэджин вскрикнула, и сенатор рассмеялся.
- Иисусе и Пресвятая Мария… Вы напугали меня до смерти.
Харрисон, все еще смеясь, сдвинул маску, явив на долю минуты лицо, и снова надел ее.