Назавтра с утра была хорошая погода, совсем весенняя: светило солнце, освещая первую зелень лугов. Родичи Горма ехали верхом, хирдманы шли пешком, распевая песни – Харальд взял с собой не менее десятка человек, но не потому, что чего-то боялся. Почему бы не дать парням прогуляться в хорошую погоду? Кому хочешь надоест за зиму глотать дым очагов. Оба брата тоже присоединились к пению, девушки смеялись и болтали, и дорога до Гестахейма пролетела незаметно. По пути Гунхильда примечала, что Ингер особенно охотно смеется, когда глядит на Асгейра – молодого хирдмана из дружины Горма, и он тоже все поглядывает на нее. Понятное дело! Для молодых (да и не очень молодых) хирдманов хозяйская дочь, если она лицом получше троллихи, всегда – воплощение Фрейи, прекрасная и нарядная дева из сказаний. И очень многие из девушек, живя в одном доме с десятком-другим сильных отважных парней, рано или поздно находят одного, из-за кого сердце бьется чаще. Обычно из этого не выходит ничего хорошего – бабушка еще в детстве натвердила ей это, а тетка Одиндис порассказала немало историй, когда девушка, не устоявшая перед удалью хирдмана, потом осталась опозоренной и не смогла найти достойного мужа или была вынуждена бежать с ним из дома и навсегда оборвать связи с родом. Гунхильда, не желая себя потерять, никогда не приглядывалась к хирдманам отца и брата, а вот Ингер, похоже, скучая в ожидании замужества, не прочь поразвлечься с тем, что есть… Любопытно, что скажет этот гордец Харальд, если про его сестру пойдут слухи… Гунхильда покосилась на Харальда, но он увлеченно пел и, по всему виду, находился в самом веселом и беспечном настроении.
Сначала завернули к причалу посмотреть на готландскую снеку – разгруженная, со снятой мачтой и убранными веслами, она лежала на берегу, люди Бергрена рядом грели смолу на костре. Потом поехали в усадьбу, где родичей конунга с радостью встретили хозяева и сам Бергрен. Фроди Гостеприимный сам немало занимался торговлей и хорошо знал все купеческие пути, цены на товары и обычаи разных земель, к тому же был человеком дружелюбным и разговорчивым, не чуждым стихосложению, поэтому с ним всегда было приятно повидаться. Смотрели меха – черные, бурые, мягкие и блестящие, похожие на коричневый шелк. Женщины восхищались, Кнут тоже проявил большое любопытство и сумел-таки выторговать мехов на два теплых женских кафтана – для Гунхильды и Ингер в будущее приданое, как можно было понять по его кивкам и подмигиваниям. Харальд ничего покупать не хотел, хотя меха одобрил, но небрежно заметил, что и сам раздобудет не хуже. Хлода осталась без подарка, отчего ее лицо стало еще более недовольным. Время провели очень хорошо, но Гунхильде не удалось даже близко подойти к Бергрену, не то что сказать ему хоть слово наедине.
И только когда уже собрались ехать домой, случилось нечто, для Гунхильды имевшее огромное значение, а всеми прочими оставшееся незамеченным. Случайно оглянувшись, она вдруг увидела, что в толпе челяди, пришедшей посмотреть, как знатные гости прощаются и садятся на коней, стоит высокий худощавый белобрысый парень. Заметив это лицо, Гунхильда вздрогнула и вцепилась в гриву лошади, чтобы не упасть. Хорошо, что Кнут, помогавший ей сесть в седло, еще не убрал руки, иначе она могла бы от потрясения свалиться прямо под копыта. В простой серой рубахе и с кожаным передником кузнеца, среди домочадцев Фроди стоял Халле Тощий, один из хирдманов ее брата Эймунда! Он появился в дружине не так давно, всего год назад, но Гунхильда знала его достаточно хорошо, чтобы не ошибиться. Он стоял с самым непринужденным видом и даже не смотрел на нее, а она с трудом отвела от него глаза и заставила себя засмеяться – дескать, вот неловкая, чуть с лошади не упала!
Когда выезжали со двора, она даже не оглянулась, чтобы еще раз увидеть Халле, но думала только об этом. Как он попал сюда, в усадьбу возле самого жилища Горма? Случайно ли? Она не знала, кто из дружины отца и брата уцелел в их последней битве перед Слиасторпом; Халле, строго говоря, мог попасть в плен и таким образом очутиться среди челяди Фроди. Но тогда он не стоял бы так спокойно и не разглядывал смеющуюся Ингер, а сам побежал бы к Гунхильде, напомнил о себе, попросил о помощи… Он не мог забыть или не заметить сестру своего вождя, даже бывшего вождя, и тогда у него не было бы причин скрывать, что они знакомы. А если он это скрыл… По всему выходило, что Халле и есть один из тех загадочных людей, на которых намекала нищенка – тех, кто собирается вернуться в Швецию и передать вести Олаву. Воодушевленная этой мыслью, Гунхильда взволновалась, раскраснелась, глаза ее засияли, будто звезды, так что даже Харальд не раз и не два бросил на нее увлеченный и одобрительный взгляд. И от этого она почему-то воодушевилась еще сильнее. О дорогих мехах, предназначенных для ее же свадебного дара, она не думала, но была очень довольна минувшим днем.
Хирдманы Харальда, шагая позади, громко пели.
***
После этой поездки Гунхильда постоянно держалась настороже, каждый миг ожидая каких-то вестей. Стоило кому-то пройти мимо, заговорить – и она поднимала голову, прислушиваясь. Днем Тюра и ее дочь пряли шерсть в гриде, и Гунхильда присоединилась к ним, чтобы не пропустить, если кто-то появится. В глубине души она ждала, что Бергрен снова приедет сюда.
У двери сидели бродяги – сколько-то их постоянно толклось в Эбергорде, как во всякой усадьбе, где хозяева подкармливают нищих, повинуясь старинным законам гостеприимства, пусть эти гости и не из тех, за право принять которых благородные люди спорят, а то и дерутся. Завидев среди них Кетиля Заплатку и его тощую дочь, Гунхильда подослала туда Богуту, якобы поболтать о дальних странах. А увидев, что через какое-то время к бродягам подсел епископ Хорит, пошла туда и сама – поучаствовать в беседе с епископом, знатным и ученым человеком, послом от Оттона, короля саксов, было не зазорно даже конунговой дочери. Епископ, конечно, сидел не на полу, а на скамье, но все же, одетый в дорогое франкское платье золотисто-коричневого шелка, производил весьма странное впечатление, беседуя с бродягами, закутанными в серо-бурое грязное тряпье – словно золотое кольцо среди отбросов.
– Приветствую тебя, йомфру! – Епископ обрадовался, когда Гунхильда подошла и остановилась рядом, будто в нерешительности. – Не хочешь ли принять участие в нашей беседе, для меня это честь и первое удовольствие. Расступитесь, дети мои, дайте сесть конунговой дочери! – снисходительно прикрикнул он на своих оборванных и вонючих "детей", которые расползлись по сторонам, давая Гунхильде пройти к скамье на помосте.
– Боюсь, не слишком ли ваша беседа окажется умна для такой девушки, как я! – улыбнулась Гунхильда и села, подобрав подолы, чтобы не касаться своих "собеседников". А то потом вшей не оберешься.
– О нет! – заверил епископ. Это был еще не старый человек – лет сорока, с румяным живым лицом, гладко выбритым, что делало его вид очень непривычным и странным среди бородатых мужчин-норманнов. К тому же голова его тоже была выбрита, только по кругу выше лба оставалось нечто вроде кольца из волос, и это очень смешило Гунхильду, пусть она уже видела эту прическу Христовых служителей. – Мы говорим о самых простых вещах, доступных разумению любого из этих добрых людей. – С улыбкой он показал на сидевших на полу нищих, и в этом мягком движении была и забота, и снисходительность. – Учение Господа нашего Иисуса Христа очень просто, ведь оно предназначено в первую очередь для них. Но ты должна кое-что знать об этом – твоя мать ведь была христианка? И твой дед Олав тоже, и отец, вероятно, был крещен, иначе девушку из рода Луитпольдингов Баварских не отдали бы замуж за язычника.
– Да, они были крещены, и мать моя часто посещала церковь в Хейдабьоре, когда там был священник. Но в нашем доме всегда проводились жертвенные пиры, как полагается по обычаю, ведь конунгу нельзя пренебрегать этим. Если он не будет почитать богов, а боги не пошлют урожая, приплода скота, улова рыбы, мира и благополучия стране, такого конунга народ долго терпеть не будет. Уже многие конунги через это лишились своей власти.
– Это потому что власть свою они получили не из тех рук, – усмехнулся епископ. – Кому власть дает сам Бог, он даст и все остальное. Это большое заблуждение – думать, будто только Донар и Вотан способны послать людям хлеб, рыбу и скот. Христос – единственный, кто может даровать все, в чем у нас нужда. Христова вера дарует блаженство людям, и не важно, богаты они или бедны, знатные они хёвдинги, даже короли, или последние из нищих. – Епископ кивнул на Кетиля, который, в своей рубахе, составленной из одних заплат, хромой и кривой, был просто ходячим воплощением житейского неблагополучия. – Сколь бы ни был человек беден, болен, гоним – никогда не иссякнет в душе его блаженство, если сильна в сердце Христова вера. Такие люди – свет для мира и соль земли, пусть даже внешне они вот такие! – Хорит развел руки, будто обнимая своими шелковыми рукавами бродяг в вонючих обносках. – Спасение рода человеческого свершилось через самоумаление и смирение Господа Иисуса. Уничижил Он сам себя, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек. Творец миров и владыка вселенной сделался как самый беднейший из бедных: родился в хлеву, прожил жизнь, будто бесприютный странник, не имея, где головы приклонить. И смерть Он принял, будто преступник, среди воров и разбойников, на кресте, чтобы спасти грешный мир.
Гунхильда нахмурилась, не очень понимая, что все это значит; а на лицах бродяг, обветренных и отупевших от вечной нужды и страха, отражалось какое-то животное воодушевление, будто мысленно они видели себя, таких, какие есть, сидящими где-то среди света, совсем рядом с богом, который сам пожелала стать подобным им, чтобы сделать их подобными себе.
– Ты правду сказал о том, что Христос любит бедных людей, – вставил Кетиль Заплатка.
При этом он взглянул на Гунхильду, и от взгляда его выцветших серых глаз ее пробрала дрожь. Ничего угрожающего в его взгляде не было, наоборот, эти глаза дышали внешним простодушием и смирением, но было во всем облике этого человека – в его потемневшем обветренном лице со шрамом и полуопущенным веком, с перекошенным беззубым ртом, этой рубахе, на которую пошло не менее полусотни обтрепанных лоскутов и обрезков, – что заставляло сомневаться, человек ли он вообще. Его легко было принять за тролля, выползшего из-под холма. Или скорее из кучи отбросов. Гунхильда сжала зубы, чтобы сдержать дрожь и не выдать страха, сцепила пальцы и поежилась.
– Всякое сословие имеет своего покровителя среди старых богов, – рассудительно продолжал Кетиль. – Сам Один любит воинов, конунгов и скальдов, Тор помогает земледельцам, Ньёрд дает удачу мореходам, рыбакам, морским охотникам, торговцам, Видар тоже помогает на охоте, Фрейя и Фригг помогают хозяйкам, матерям и рукодельницам. Даже у скальдов есть свой бог – Браги. Мы, бедняки, смогли бы обрести себе божественную хозяйку только после смерти, попав в палаты Хель, но и там нас ждало бы все то же – холод, голод и болезнь. В палаты Валгаллы нас никогда не впустят, ведь разве может бедный человек умереть с мечом в руке? Один меч знатного человека стоит больше денег, чем нам удается повидать за всю жизнь, продолжайся она хоть пятьдесят лет. Даже от меча нам удается умереть редко – велика честь! Рабы и бедные люди, такие, как мы, не нужны старым богам и не имеют своего покровителя. Вот Христос и есть наш покровитель и защитник, поящий и кормящий голодных, и Он даст нам после смерти жизнь гораздо лучше той, что мы видим здесь…
В это время в гридницу вошел Холдор Могучий; проходя мимо, он досадливо пнул кого-то, кто не успел убраться с его пути, и, приблизившись к своему месту возле конунга, еще продолжал брезгливо морщиться.
– Что там такое? – спросил Горм. – Чем тебя рассердили эти бродяги? Я мог бы приказать выгнать их всех, но я вижу, наш дорогой гость, епископ Хорит, тоже беседует с ними.
– Не сиди там, Гунхильда, а не то наберешься этой вони, и жених тебя разлюбит! – весело крикнула Ингер.
– И вшей заодно! – добавила Хлода.
– Эти нищеброды разносят свои бредни вместе со вшами и прочей заразой, тролли б их всех взяли! – выругался Холдор.
– Какие бредни?
– Да про своего нового бога! У голытьбы теперь есть свой собственный бог. Ты слышал когда-нибудь такое, конунг?
– А, ты говоришь о Христе сыне Марии!
– Я? – Холдор почти оскорбился. – Я и не думаю о нем говорить! А вот иным больше не о чем! – Он выразительно потыкал пальцем в сторону двери. – И я бы не советовал тебе, конунг, привечать разносчиков этой заразы, а то скоро от них не будет проходу! Сейчас епископ учит жить твоих рабов, всякого дерьма нальет им в уши! Если дальше так пойдет, то он попытается начать учить жить и тебя самого!
– Эй! – Горм хлопнул в ладоши. – Позовите сюда епископа!
– Ты хотел говорить со мной, конунг? – учтиво осведомился епископ.
– Люди говорят, ты учишь жить моих рабов. Хотелось бы мне знать, про что ты такое с ним толкуешь и чего мне от этого ждать?
– Не выйдет для тебя ничего худого, конунг, если я поведаю твоим людям о Господе нашем Иисусе Христе, – улыбнулся Хорит. – Наоборот, вера Христова приносит людям величайшее благо, как бедным, так и знатным и могущественным.
– Какое же добро она может принести знатным людям? – недоверчиво хмыкнул Горм. – Всем известно, что Один дает нам удачу в сражениях, добычу и славу, а что еще нужно достойному человеку?
– Все это бредни! – отрезал Холдор. – Я уже немало этого слышал от разных там… – Он бросил на епископа недобрый взгляд, но тот остался совершенно невозмутим. – Они ж толкуют, что искать славы и добычи плохо – того, кто заботится о своей чести и богатстве, этот их бог хочет наказывать.
– Но…
– Помолчи пока! – рыкнул старый хёвдинг. – Я слышал, что ты говорил! Последние, дескать, станут первыми, на небе эти вонючки сядут выше знатных хёвдингов! Спрашивается, зачем им сейчас повиноваться конунгам, если Бог все равно их не ценит?
– Ты слишком мало услышал из моих речей, – терпеливо поправил епископ. – Отцы святой церкви Христовой учат, что всякая власть от Бога, а значит, неугоден Богу тот, кто не повинуется тем, кто над ним поставлен – то есть конунгу и преданным ему хёвдингам. Наоборот, заслуга и добродетель бедных и простых людей в том, чтобы во всем повиноваться своему конунгу, а если что-то идет не так, как им хочется, то за всякое утеснение и нужду в земном мире господь воздаст им в жизни будущей и вечной! Теперь ты сам видишь, конунг, что земным властителям в их деяниях Христова вера несет добро и помощь, и многие короли, что уже приняли Христову веру, далеко не так глупы, как может показаться на первый взгляд.
Когда епископ отошел на зов Горма и между ними началась беседа, Гунхильда почувствовала, что кто-то легонько тянет ее за подол. Обернувшись, она увидела дочь Кетиля – та подползла и села рядом на полу, сжавшись в комок и будто стараясь стать как можно более незаметной.
– Сегодня в полночь! – прошептала, почти выдохнула она, и Гунхильда едва разобрала ее слова. – Приходи за отхожее место.
– Зачем?
– Там будет человек твоего брата. Ты видела его вчера.
– Халле? – шепотом ахнула Гунхильда.
– Не знаю, как их зовут. Твой брат и два его человека живут в том доме, где ты вчера была, они приехали с нами, на том же корабле. И он увезет вас ночью.
– Мой брат здесь? – Гунхильда едва удержалась, чтоб не зажать себе рот ладонью.
– Да, он приехал за тобой. Ты выйдешь сегодня ночью за отхожее место, человек перелезет частокол и поможет тебе. Там снаружи будет ждать твой брат. И вы уедете.
Вести эти вызвали в душе Гунхильды и радость, и надежду, и тревогу.
– Но я… А бабушка? А фру Асфрид? Как же я ее брошу?
– Не знаю. Говори об этом с твоим братом. Он велел передать тебе, чтобы ты выходила в полночь к отхожему месту. Больше я ничего не знаю. И так, если узнают, что мы помогаем вам, нам с отцом наденут по мешку на голову и утопят. Или повесят. Или затравят собаками.
– Но ты можешь пойти к нему и передать от меня кое-что? – Гунхильда в волнении едва не схватила нищенку за тощую грязную руку, но сдержалась: в гриде было полно народу, но, на их счастье, богословская беседа еще продолжалась.
– Могу.
– Иди прямо сейчас и скажи, чтобы мой брат сам пришел туда, за отхожее место! Я должна сначала поговорить с ним!
– Это ваше дело. Мы передадим.
В волнении Гунхильда встала и торопливо пошла в женский покой. Пока Тюра с дочерью и невесткой следили за беседой, здесь находилась только Асфрид и служанки. Подсев к бабушке, Гунхильда шепотом на ухо рассказала ей обо всем. О том, что Гунхильда вчера видела Халле Тощего, Асфрид уже знала и теперь убедилась, что его появление здесь вовсе не случайно.
Выслушав ее, Асфрид какое-то время сидела молча. В полутьме покоя не было видно, как она побледнела, но Гунхильда заметила, что бабушка переменилась в лице.
– Он здесь… – Асфрид сжала ее руку, и Гунхильда почувствовала, что пальцы Асфрид дрожат. – Приехал за тобой… всего с двумя людьми, на чужом корабле… Эймунд… ведь он почти последний мужчина в нашем роду!
– Ты думаешь, ему не стоило так рисковать ради меня? – без малейшей обиды или себялюбия так же шепотом отозвалась Гунхильда.
– Нет, стоило. – Бабушка кивнула. – Они с Олавом понимают, что через тебя, если ты останешься у Горма, могут навсегда потерять все права на Слиасторп.
– Но я не хочу уезжать без тебя!
– Мне нечего бояться. Меня не выдадут замуж! – Асфрид нашла в себе силы усмехнуться, но Гунхильда видела, что она тяжело дышит. – И даже если мне придется умереть, это не большая беда. Я и так зажилась на свете. А ты еще можешь родить много сыновей, которые, если будет надобность, отомстят за обиды, нанесенные твоему роду. Главное, чтобы ты выбрала им достойного отца и правильно воспитала их. Ты должна любой ценой избежать рабства и бесчестья. Ты и Эймунд – последняя надежда йотландских Инглингов.
– Ты думаешь, я должна бежать с ним?
– Да. Должна. Передо мной, когда я была девушкой, не было другого пути: все мои родные умерли. Я оставалась одна, и только через меня мой род мог быть продолжен, пусть и в слиянии с родом Инглингов. Но тебе еще не отрезан другой путь. Я тогда могла позаботиться только о чести мертвых, а ты должна заботиться о чести живых. Жив твой отец и твой брат, у них еще могут быть дети. И пока они живы, ты должна бежать от Кнютлингов, чтобы не дать им прав на наши владения, и лучше тебе будет умереть, если не останется другого выхода. Но ты правильно сделала, что велела Эймунду самому прийти за тобой. Мы сейчас в таком положении, что даже хирдманам не стоит доверять.
– Ты имеешь в виду, что Халле может оказаться предателем?
– Да. Мы ведь с тобой не знаем, как он попал сюда, то есть знаем только со слов нищенки, у которой даже имени человеческого и то нет! Может быть, никакого Эймунда здесь и не было.
– Но кому это все может понадобиться? – Гунхильда не так чтобы удивилась этой мысли. Дочь вечно воюющего рода, она знала, как много в мире обмана и предательства.