И словно бы мягкая, невесомая ладонь ласково коснулась затылка Гунхильды. Не желая верить в то, что должны были означать слова Тюры, она подняла заплаканное лицо. Черты Асфрид, освещенные пляшущим огоньком светильника, застыли, веки были полуопущены. Тюра осторожно протянула руку и закрыла глаза своей старой родственнице. Потом будто украдкой смахнула слезу со щеки: ведь их с Асфрид связывала общая кровь старинного рода, слава и память предков, да и за время совместной жизни в этом доме они прониклись взаимным уважением.
– Не грусти, дорогая! – Она повернулась к Гунхильде и наклонилась, чтобы обнять ее. – Асфрид и жизнью, и даже смертью своей сделала честь вашему роду. Теперь ты моя дочь. Твоя бабушка позаботилась о тебе, сделала все, что от нее зависело. Ты будешь вслед за мной королевой всей Дании, и всегда помни, расскажи своим детям, что в груди твоей бабушки Асфрид билось мужественное и решительное сердце, которое сделало бы честь и мужчине.
Не отвечая, Гунхильда вцепилась в застывшую руку Асфрид и зарыдала, пряча лицо на ее смертной подушке. Невесомая старческая рука в ее ладони медленно остывала.
***
Еще день, а может, два Гунхильда провела как в тумане. У смертного ложа бабушки она впала в оцепенение, не то сон, не то обморок, и почти не заметила, как ее подняли и унесли. Она не то спала, не то впадала в забытье; просыпаясь, сразу вспоминала все, что случилось, и торопилась заснуть опять, словно пытаясь спрятаться от этого ужаса. Совсем рядом с собой она видела Эймунда; брат был жив и довольно бодр, даже пытался подбадривать ее, но его слова не доходили до ее сознания, и она снова засыпала, успокоенная отчасти тем, что хотя бы один близкий человек остается с ней.
И все время ей снился Харальд: она снова видела его серо-голубые, светлые глаза совсем рядом, вплотную, видела тот его взгляд, изменившийся, наполненный особым смыслом… Мерещилось, будто он сейчас где-то близко, лежит возле нее, обнимает. Странно было ожидать утешения от него, ее врага, но Гунхильда чувствовала, что именно он мог бы оказать ей наилучшую поддержку, и невольно тянулась к нему. И сейчас, во сне, ощущение его близости наполняло Гунхильду не тревогой, как наяву, а глубокой радостью, обнимавшей тело и душу, теплым чувством блаженства.
После ночи на холодном камне и всех потрясений Гунхильда могла бы заболеть, но этого не случилось. Ей снова мерещилось, будто некое существо, похожее на нее, но во сто крат прекраснее, сидит возле изголовья, и само присутствие этого существа согревало и наполняло силами. "Твоя бабушка умерла!" – сказал суровый голос в голове, едва сознание выпуталось из сна. Мысль о том, что больше нет бабушки, которая стала бы лечить ее и ухаживать за ней, а еще о том, что некому, кроме нее, позаботиться о раненом брате, заставила ее держаться и довольно быстро прийти в себя. Она только не знала, один день прошел или два, но вот она проснулась, уже с довольно ясной головой, и попыталась осмыслить положение.
Оказалось, что после ночи неудавшегося бегства их с Эймундом обоих заперли в чулан, служивший ранее кладовкой, а теперь – хранилищем для опустевших ларей и бочонков. Вот откуда запах тухлой рыбы, мучивший ее день и ночь – ей устроили постель, бросив пару тюфяков на доски, уложенные на несколько составленных вместе бочонков из-под соленой рыбы. И хотя под присмотром хозяйственной Тюры их тщательно вымыли, этот запах окончательно истребить невозможно. Так же была устроена постель и для Эймунда.
Поднявшись, Гунхильда первым делом осмотрела рану Эймунда. Та оказалась чистой и вид имела довольно неплохой – обошлось без нагноения.
– Чем тебя лечат? Здесь нужны березовые почки, сейчас самое время их собирать. Жаль, дуб еще не выпустил листочки, они бы пригодились. Болит? Здесь нужна белая кувшинка и еще рогоз…
– Королева меня лечит, – сказал он. – Все же мы ей родичи, и она не может бросить нас без помощи. Говорит, что фру Асфрид смотрит на нас и не простит небрежения ее внуками.
– Бабушка и сейчас нам помогает, – вздохнула Гунхильда. Горло перехватило, глаза наполнились слезами. – Ну зачем, зачем она это сделала?
Эймунд помолчал.
– Это из-за нас, – обронил он. – Мне рассказала йомфру Ингер. Горм сказал, что раз уж ты сбежала, то он выдаст Асфрид замуж за своего сына. А она не хотела на старости лет оказаться женой парня, который ей годится во внуки, и не хотела, чтобы права на нашу землю ушли к Кнютлингам вместе с ее рукой. Она надеялась, что ты сумела уехать, и тогда, если бы она умерла, права на наследство уехали бы вместе с тобой. И когда ей показалось, что меня уже убили…
– Выходит, это все из-за меня! – От слез Гунхильда едва могла говорить.
– Ну, ты не виновата, что не смогла уехать! – Эймунд лежа протянул руку, стараясь коснуться ее. – Я уже слышал, как все было. Кнут перекрыл вам дорогу к кораблю, а Халле, бедняга, до последнего пытался увести тебя…
– Он погиб, – всхлипывая, добавил Гунхильда. – Посадил меня на камень и погиб.
– Он уже в Валгалле. Хоть рода он был не знатного, но умер как мужчина.
– Я думала, ты тоже погиб.
– Я сам так думал! – Эймунд усмехнулся. – Меня спасла Ингер.
– Почему это? – Гунхильда подняла на него мокрые от слез глаза, вытирая щеки.
– Я ей понравился! – Эймунд тихо рассмеялся. – Я тут изображал того норвежца, Франмара, который дал на йольском пиру обет, что возьмет в жены Ингебьёрг, дочь конунга Ингвара из Гардов, или умрет. Говорил, что явился сюда, чтобы похитить Ингер, о красоте которой известно по всем Северным Странам.
– Да неужели она тебе поверила? – недоверчиво спросила Гунхильда. Она знала, что дочь Горма горда и честолюбива, но ведь не глупа!
– Может, и не так чтобы поверила, но ей определенно понравилось! Ведь это приятно, когда ради тебя сын конунга является из-за моря и в одиночку лезет ночью во вражескую усадьбу? Это прямо сага, пусть и не совсем правдивая. А она, кстати, и правда ничего себе.
– Ничего себе! Да она красавица! Прямо как из саги вышла! И смелая к тому же.
– Это кто тут вышел из саги? – раздалось от двери.
Брат и сестра обернулись – на пороге стояла именно та, о которой они говорили.
– Ты проснулась наконец, спящая валькирия? – Ингер кивнула Гунхильде. – А я уже хотела позвать Харальда, чтобы он тебя поцеловал, как Сигурд Брюнхильду, а то думала, ты так и будешь спать еще сто лет.
– Почему это Харальда? – Гунхильда покраснела, вспомнив свои сны.
И что это на нее нашло – наяву мысль о том, чтобы целоваться с Харальдом, казалось удивительно нелепой.
– Ах, ну да, лучше Кнута! – Ингер усмехнулась. – Но ведь это Харальд лазил за тобой на Серую Свинью. Говорят, ты спала там беспробудным сном, как Брюнхильда на своей горе. Может, он там уже целовал тебя, чтобы разбудить, пока Кнуту не было снизу видно?
– Ничего подобного! – запротестовала Гунхильда, хотя у нее мелькнула мысль, что если бы Харальд это сделал, она могла бы не заметить во сне. – Он не больше хочет целоваться со мной, чем я с ним. Он ведь считает меня ведьмой, от которой вам один вред!
– Может, ты и права. Ему все меньше нравится то, что Кнут собирается взять тебя в законные жены. Но теперь больше нечего делать – ведь Асфрид объявила тебя единственной полноправной наследницей, Госпожой Кольца, у вас ведь так это называется? И если кто-то из моих отважных братьев возьмет тебя просто в наложницы, все права перейдут к вашему родственнику. А пока он жив, он ведь еще может найти себе поддержку. Говорят, у Инглингов в Гардах очень много земли и людей, и они весьма воинственны.
Брат и сестра помолчали, думая об одном. Если Олав отправится за помощью в далекие Гарды, в этом году его едва ли стоит ждать обратно.
– Но мы говорили о тебе, – вновь начала Гунхильда. – Как ты могла на такое решиться?
– На что?
– Зачем ты полезла, когда меня тянули через частокол?
– Но не могла же я допустить, чтобы мой брат лишился невесты, а род – прав на Южный Йотланд! Мой отец может стать королем всей Дании, а ты вдруг надумала сбежать!
– Но как ты решилась вмешаться – ведь тебя могли убить!
– Меня? – Ингер выразительно удивилась.
Природной робостью она не страдала, зато с детства привыкла к мысли о своей неприкосновенности под защитой отца-конунга. "Да кто же посмеет меня тронуть?" – говорил ее взгляд.
– Тебе очень повезло, что там был я, – заметил Эймунд, выразительно глядя на нее. – Другой на моем месте мог бы просто перерезать тебе горло, чтобы наступила тишина.
– Ты тоже был со мной невежлив! – Ингер потыкала пальцем себе в лоб, где осталась красная ссадина от соприкосновения с бревнами частокола.
– Это заживет.
По первоначальному замыслу, встретить Гунхильду во дворе и подсадить в петлю для подъема должен был Кетиль Заплатка – тот, что теперь наряду с прочими изображал недоумение и искусно делал вид, будто он здесь ни при чем. А тот, хромой волк, битый жизнью и не знающий жалости к другим в борьбе за собственное выживание, без колебаний полоснул бы красотку ножом по горлу и тем обеспечил благополучный исход побега. Эймунд не смог этого сделать, поняв, что имеет дело со знатной молодой женщиной, скорее всего, невесткой или дочерью Горма. За что и поплатился провалом всего дела. Правда, сейчас, глядя на Ингер – ее статную фигуру, белое лицо с правильными чертами, пышные вьющиеся волосы, будто водопад белого золота – он ничуть не жалел о своей доброте. К тому же она потом сполна с ним рассчиталась, не дав Харальду его добить.
– Я должна тебя поблагодарить, – промолвила Гунхильда. Она тоже понимала, что обязана Ингер провалом бегства, но зато и жизнью брата. – Ты сохранила ему жизнь…
– Да. – Ингер смерила Эймунда небрежно-оценивающим взглядом. Он пристально смотрел на нее. – Я подумала… сама не знаю, что я подумала. Должно быть, мне понравилось совершать подвиги!
На самом деле Эймунд был прав: ей понравился он сам. Ведь Эймунд сын Сигтрюгга был не только знатен родом, но и весьма красив, хотя ранее не было случая указать на это. Немного выше среднего роста, сильный и ловкий, он имел довольно правильные, хоть и грубоватые черты лица, а длинные светлые волосы носил завязанными в хвост. Несколько обветренная кожа позволяла серо-голубым глазам сиять еще ярче; взгляд их, когда он разговаривал с девушками, обычно принимал ласковое и немного шальное выражение; в широкой улыбке удивительным образом сочетались детская простота и самоуверенность, если не наглость человека, знающего себе цену. А тот, кто сам знает цену себе, всегда будет ценим окружающими, особенно иного пола. Эймунд везде привлекал внимание женщин и считал, что именно о нем сложена старая пословица: "Кого все женщины любят, тот горя не знает". Голос его, низкий и звучный, производил на женщин самое чарующее впечатление. К тому же он был отважен, находчив, всегда весел, никогда не терял присутствия духа и здравого смысла.
Возможно, его красоте и веселой, немного шальной, соблазнительной улыбке он был обязан тем, что даже использование Ингер в качестве живого щита не уронило его в ее глазах: она видела в этом решимость и способность быстро соображать, качества вполне похвальные. И ей даже нравилось вспоминать о том, как он держал ее, прижимая к себе, и она чувствовала силу и тепло его тела. Даже при таких условиях его объятия утоляли ощущение томительной пустоты внутри, которая нередко ее мучила; ей часто хотелось прижаться покрепче к кому-нибудь сильному и теплому, нравился запах мужчин, их прикосновения – отсюда и выросло это глупое свидание с хирдманом Асгейром, приведшее к таким важным последствия. Но теперь Асгейр был забыт, как игрушка подросшей девушки. Появился сын конунга – красивый, веселый и отважный. Ингер и впрямь не поверила его словам, что он явился сюда ради нее, но слышать их тем не менее было приятно.
К тому же… встречая его взгляд, в котором таился веселый соблазн, она думала, что он лишь слегка поторопил события и сказал правду, еще сам того не зная! Она была бы дурой, если бы допустила смерть такого человека. А то, что Эймунд сын Сигтрюгга из рода йотландских Инглингов был врагом ее рода и с его смертью у Кнютлингов стало бы гораздо меньше забот, для Ингер было не важно. Гораздо важнее то, что с его появлением ей вдруг стало так весело жить, что ни за какие сокровища она не согласилась бы этого лишиться.
Глава 8
В ближайшие дни Гунхильде удалось выйти из чулана только один раз: на погребение фру Асфрид. Благодаря знатности и родству с королевой Тюрой, Асфрид похоронили возле могилы Хёрдакнута, там же, где намеревался упокоиться со временем и сам Горм. Эймунд еще не мог встать, и Гунхильда была единственной родственницей покойной на погребении и поминальном пиру. Кнут бросал на нее обиженно-жалостливые взгляды, Харальд, кажется, вовсе на нее не смотрел, но главной заботой Гунхильды было сохранять спокойный вид и не заливаться слезами на глазах у людей. А это было очень трудным делом сейчас, когда рассказывались саги и исполнялись висы, посвященные наиболее выдающимся представителям Скъёльдунгов, а ей самой пришлось перечислить всех своих предков начиная от Скъёльда, как доказательство того, что она достойна принять наследство рода. Но думала она о бабушке – о той, что растила ее и была рядом каждый день жизни. О чем бы Гунхильда ни подумала, на память приходила Асфрид; мерещилось, она и сейчас совсем рядом, вот-вот прикоснется к плечу, но сколько ни верти головой, увидеть ее больше нельзя. И так теперь будет всегда. А новая встреча после смерти казалась такой далекой, что при мысли об этом громадном времени разлуки щемило сердце.
Потом Гунхильда вернулась в чулан. Вновь эти тесно сомкнувшиеся дощатые стены, вечная полутьма, разгоняемая лишь тусклым фитильком в плошке с китовым жиром, холод, вонь от бочек из-под соленой рыбы. Лишь вечером Гунхильде дозволялось выйти в грид и недолго погреться возле очага; Эймунд, пока не имея возможности ходить, был лишен и этого. Хорошо, что уже наступила настоящая весна, близилось летнее тепло, и можно было жить без очага, но все же ночами еще было холодновато. Как рассказала Ингер, это Харальд настаивал, чтобы Гунхильду держали взаперти до самой свадьбы. Дескать, она не достойна доверия и не понимает хорошего отношения к себе.
Свадьбы… Из темного, холодного и вонючего чулана Гунхильда выйдет в тот день, который сделает ее будущей королевой Дании, но она никак не могла начать этому радоваться. Мысли о Кнуте, который раньше был ей вовсе не противен, стали неприятны. Но теперь этот брак неизбежен. Возложив на внучку наследство рода, фру Асфрид дала ей право самой решать свою судьбу, но разве у Гунхильды был выбор? От ее решения зависела судьба не только ее самой, но и Эймунда. Ибо, как сказал он сам, одно дело быть просто пленником, а другое – братом будущей королевы.
– Но как же отец! – Гунхильда страшилась того, что ей предстояло совершить. – Ведь если я дам согласие выйти за Кнута и объявлю об этом в Хейдабьоре, отец останется ни с чем!
– Из него выйдет отличный морской конунг! – усмехнулся Эймунд. – Даже лучший, чем правитель куска земли.
– Боги и предки проклянут меня, если я ограблю собственного отца и заставлю на старости лет податься в морские конунги, после того как несколько поколений его предков владело державой!
– Не переживай, наша бабушка уже сделала это за тебя! – с невеселой улыбкой возразил Эймунд. – Ведь это она лишила Олава наследства и отдала все тебе. Ты выполняешь волю старшей женщины в роду, наследницы Одинкара и самого Годфреда Грозного. Она сама в молодости поступила так же, а что было хорошо для нее, должно быть хорошо и для тебя.
– Но она тогда оставалась одна из всего рода Годфреда!
– Похоже, перед смертью она посчитала, что и ты осталась одна.
Гунхильда снова прижала руки к лицу, будто пытаясь удержать обильно льющиеся слезы. Наверное, единственный раз в жизни фру Асфрид дрогнула и поддалась слабости: убила себя, не желая видеть, как погибнет ее внук. Она ведь не могла знать, что Ингер вмешается и сохранит ему жизнь. Но что такое жизнь в плену для наследника конунгов? Может, и лучше ему было бы погибнуть. Правда, Гунхильда так не считала. И Ингер тоже.
Ингер приходила каждый день, наряду со своей матерью, и ей не казалось ни скучным, ни зазорным проводить столько времени в вонючем темном чулане – его украшало в ее глазах общество Эймунда, и они подолгу беседовали вдвоем о самых разных вещах. Гунхильда почти не вмешивалась в их веселую болтовню, лишь дивилась присутствию духа своего брата: раненый, плененный, с самыми темными ожиданиями на будущее, он неизменно был весел, всегда имел что рассказать, но охотно слушал, даже складывал висы о своем положении! И никогда еще Гунхильда не видела, чтобы самоуверенная и надменная дочь Горма кого-то слушала с такой охотой и так легко соглашалась с чужим мнением. По утрам она ходила в рощу искать первые ростки целебных трав, чтобы делать ему примочки, сама перевязывала рану, по просьбе Гунхильды принесла свежую березовую ветку, чтобы изготовить руническую палочку с заклинанием здоровья и скорейшего заживления ран. Свойствам растений и целящим рунам Гунхильда училась у Асфрид и сейчас понимала, что пришло время применить свои знания.
Однажды Гунхильда, возвращаясь вечером из грида, случайно услышала, как эти двое прощались.
– Твой брат может быть недоволен, что ты так много времени проводишь со мной, – сказал Эймунд вслед уходящей девушке.
– Ты мне дороже, – обронила Ингер, уже стоявшая возле двери, обернувшись, и тут же вышла, столкнувшись на пороге с Гунхильдой.
Та не была уверена, что слышала именно эти слова. А Эймунд после ухода гостьи сразу перестал улыбаться и лежал с открытыми газами, о чем-то напряженно думая, и Гунхильда не решилась его расспрашивать. Да и узнать ей хотелось только одно: о котором из братьев Ингер он говорил?
Обоих сыновей Горма она видела редко, только когда выходила в грид погреться. Кнут имел непривычно серьезный вид, даже скорее унылый: его очень огорчило то, что невеста пыталась от него сбежать, хотя Ингер объяснила, что в этом заключался долг Гунхильды перед ее родом, как долг самой Ингер – в том, чтобы помешать бегству. Зато епископ Хорит часто навещал пленников в их чулане: садился и заводил разговоры о Христе сыне Марии, о его милосердии и заботе о страждущих. Гунхильду это все только приводило в досаду, но Эймунд слушал внимательно и оживленно поддерживал беседу.
– Уж не думаешь ли ты податься в христиане? – как-то спросила его сестра после одной из таких бесед.
– Я думаю об этом. – Эймунд серьезно кивнул.
– Многие становятся робкими, изведав раны, – только не говори мне, что это произошло и с тобой!
– Нет, конечно. Но неужели ты не понимаешь, что он хочет нам сказать?
– Что?
– Он не так глуп, чтобы… Поди сюда! – Эймунд знаком предложил сестре пересесть на его лежанку и зашептал ей в самое ухо, чтобы не подслушал кто-нибудь снаружи. – Он не может говорить в этом доме прямо, что он и его король поддержат нас с тобой и наши права, если мы станем христианами. Но он как раз это имеет в виду. Разве ты не помнишь: он сейчас произносит те самые слова, которые говорил в прежние годы у нас дома, когда разговаривал с Олавом и предлагал поддержку своего архиепископа и короля, если твой отец согласился бы креститься или хотя бы выплачивать церковную подать с наших земель. А теперь, когда дела наши стали плохи, у него гораздо больше надежды добиться своего – об этом он и говорит.