Харальд молчал, глядя, как она расчесывает волосы – при свете ближайшего светильника они вспыхивали пламенем, будто золотые нити. Девушка держалась невозмутимо, да он и сам чувствовал, что после первого потрясения она уже успокоилась. А ведь он не солгал: в паре шагов от кровати, на которой она с удобством расположилась, под земляным полом кургана и впрямь были зарыты кости нескольких древних жертв. Этот курган и домом внутри был сооружен не так давно, при Хёрдакнуте, на месте старинного жертвенника Фрейра – как знак могущества рода Кнютлингов и любви к нему богов. А жертвенник располагался на месте еще более древнего, многовековой давности, кургана, так что не исключено, что предание, связавшее его с именем Фрейра, не сильно отклонилось от истины. Горм рассказывал, что лет пятьдесят назад на вершину старой, совсем оплывшей погребальной насыпи прежних веков, где приносили жертвы их предки, поставили этот деревянный дом под двускатной крышей, а потом засыпали землей, сделав курган самым высоким в здешних местах. Ни один, даже самый знатный покойник в Северных Странах не имеет такого просторного жилья, за это можно было поручиться. Оно так велико, что Фрейр может даже принимать гостей…
Оба они были сейчас его гостями, и Харальд ясно ощущал незримое присутствие хозяина дома – для этого ему вовсе не надо было смотреть в угол, где стол деревянный идол, тоже изготовленный при Хёрдакнуте нарочно для этого сооружения и украшенный бронзовой позолоченной гривной, такой огромной и тяжелой, что ни один живой человек не устоял бы на ногах, вздумай он надеть ее на шею. Нет, здесь был сам дух Фрейра, и Харальд, как представитель королевского рода с божественной кровью в жилах, чувствовал его так же ясно, как зрячий видит огонь. Чувствует ли Гунхильда то же самое? Наверное, да, иначе сейчас дрожала бы от страха. Многие испугаются, обнаружив себя в могиле, да еще могиле бога, откуда нет выхода. Но Гунхильда не боялась, а спокойно приводила себя в порядок – будто приехала в гости к родичам.
Харальд не зря принес ее сюда, после того как к нему в усадьбу явилась Ингер, чтобы поделиться необычным замыслом. Он был уверен, что сестра, особа умная, хитрая и себе на уме, рассказала далеко не все. Дескать, отец-конунг решил, что для прочного скрепления будущего союза, столь важного для всей Дании, нужно пригласить на праздник богов и дать им подходящие вместилища. Правда, Кнуту, как старшему, более пристало бы изображать Зимнего Турса, а Харальду, как младшему – Фрейра, Владыку-Лето, но поскольку обручиться с Гунхильдой должен Кнут, ему и быть Фрейром. Харальд сразу согласился, едва поняв, что предлагает Ингер – провести время в Доме Фрейра наедине с Гунхильдой, которая, как богиня весны, должна перед летним оживлением земли спуститься на три дня в подземный мир. Мысль прожить здесь три дня он отверг – в силу некоторых естественных причин это никак невозможно, – но на одну ночь он согласился весьма охотно. Он сразу представил дочь Олава в кургане, где сам ни разу не был, только заглядывал сверху через оконца для жертвоприношений. Харальд был уверен, что само пребывание этой девушки в жилище бога поможет ему наконец выявить ее суть. Кто она – богиня или ведьма? Она так красива, что не удивительно, если сама Фрейя и правда является к людям в ее облике. Но почему ему так не по себе от ее взгляда, почему все мысли устремляются к ней и он думает о ней днями и ночами, как завороженный? Почему мысль о том, что она станет женой брата, вызывает дикую досаду? По сравнению с ней все прочие женщины, в том числе и собственная жена, показались тусклыми и вялыми, только в ней горел огонь жизни, возле которого хотелось погреться.
Будь она ведьмой, она не была бы сейчас так спокойна. Будь ее красота лишь наведенными чарами, сейчас они растаяли бы и он увидел бы ее в истинном облике – наверняка уродливом. Но нет, она оставалась так же хороша… и даже лучше. Сидя на лежанке бога и расчесывая волосы, цвета темного янтаря в золоте, франкским гребнем слоновой кости, который кто-то из викингов пожертвовал в благодарность за удачный набег, она сияла не отраженным светом, а своим собственным, который струился изнутри. От лица с точеными чертами и очаровательным, чуть вздернутым носиком, от белых нежных рук с тонкими пальцами, привыкшими лишь к рукоделью… Фрейя, приходившая к Кнуту, не могла быть более хороша собой.
И, подумав это, Харальд почувствовал, как вдруг оборвалось сердце. Не дочь Олава сидела перед ним на лежанке, но сама Фрейя. Вот она подняла глаза и устремила на него лукавый, обольстительный, выжидающий взгляд, и от этого взгляда стало жарко, кровь вскипела, будто река в весеннем разливе.
– Вы, должно быть, надумали потешить богов и порадовать людей поединком Фрейра и Зимнего Турса за обладание богиней Сунной? – спросила она, не дождавшись ответа. – И если я заточена здесь с тобой, значит, ты и есть Зимний Турс? Ведь не мог же Горм конунг в здравом уме принести в жертву своего наследника, который обещает прославить род и оставить по себе вечную память?
– Я… – Харальд с трудом нашел слова для ответа, отчетливо понимая, что к нему обращается богиня. – Прославить род… вечную память… Ты уверена, что так будет?
– О… Да! – Сперва она сама вроде бы удивилась тому, что сказала, потом будто прислушалась и утвердительно кивнула. – Я уверена! По тебе это сразу видно. Ты из тех людей, в ком слишком много сил, больше, чем надо для мирной жизни под закопченной кровлей, твой путь – это путь подвигов, сражений, опасностей и славы. Ты видишь свою дорогу и ведешь за собой других, ты чтишь богов и обычаи, но сам устанавливаешь для себя законы и правила. Именно такие люди остаются в памяти потомков, когда остальные скрываются под холодными волнами веков.
– Что же будет с-со мной? – спросил Харальд, боясь спугнуть это чудо – живое присутствие богини. Он ловил каждое ее слово и одновременно любовался ее красотой, от вида которой по жилам разливалось горячее блаженство.
– Ты, разумеется, станешь конунгом, единственным конунгом всей Дании.
– Но когда? В старости?
– Нет, уже скоро.
– Скоро? Но как же Кнут…
– Твой брат Кнут останется в памяти людей под прозвищем Радостный – радостна была жизнь его, радостной будет и смерть, и умрет он весело, как все, что делают молодые.
– Он умрет молодым?
– Да. Он войдет в Валгаллу, открыв тебе дорогу к земной власти и славе. А ты будешь владеть не только Данией, но и частью Норвегии, и ее конунги будут подчиняться тебе.
– Конунги Норвегии?
– Разумеется! Не забыл ли ты о том, что твоя сестра Гунн замужем за Эйриком конунгом и у нее есть сыновья? Сейчас они еще дети, но чужие дети растут быстро!
– А я… будут у меня сыновья? – поспешил Харальд задать тот вопрос, который волновал его уже лет пять.
Прежде чем ответить, она снова прислушалась, устремив рассеянный взгляд куда-то во тьму над его головой.
– О да, – негромко, задумчиво подтвердила она потом. – Будут у тебя сыновья… и дочери. Они в полной мере разделят судьбы всех земных владык: будут в ней и власть, и слава, и несметные богатства, и сражения, и блестящие победы, и тяжкие поражения… Не все из них умрут своей смертью… будет и вражда между родичами… и изгнания… Я знаю, как велика твоя жажда иметь сыновей, но и доброе зерно, будучи брошено в дурную почву, принесет дурной плод… горький плод… ядовитый плод…
– О чем ты? – В беспокойстве Харальд вскочил с ларя, на котором сидел. – Говори! Я хочу знать всю правду!
Но она молчала, расширенными глазами глядя вроде бы на него, но взгляд ее рассеивался и улетал в пустоту, не достигая Харальда. Он шагнул ближе: лицо ее слегка исказилось, будто она видела что-то неприятное, пугающее.
– Я хочу знать, пусть даже самое страшное! – Харальд за пару шагов пересек тесное подземное жилье, схватил девушку за плечи и тряхнул, будто пытался силой вытрясти застрявшие речи.
А вот этого делать было нельзя, он и сам бы это понял, если бы дал себе хоть мгновение подумать. От его прикосновения девушка вздрогнула и очнулась, словно проснулась от сна наяву и подняла на него уже иной взгляд – недоумевающий, испуганный. И Харальд, коротко выбранившись, выпустил ее плечи. Вот что он наделал, дурак, – вытряхнул дух богини из тела дочери Инглингов!
– Что ты делаешь? – воскликнула она, и теперь это снова была Гунхильда. – Решил меня задушить наконец? В третий раз пытаешься?
– Нет, – с досадой ответил Харальд и отошел обратно к своему ларю, но не сел, а повернулся вокруг себя и опять взглянул на нее со вновь пробудившейся надеждой. – Ты не помнишь, что ты видела?
– Где?
– Вот сейчас!
– Тебя…
– Да, меня, меня! Что со мной было? – Харальд снова подошел, глядя ей в лицо так пристально, будто надеялся разглядеть там отражения улетевших видений, как тень облаков на воде.
– Ты сидел там… а я здесь… – недоуменно отозвалась Гунхильда. – Ты бросил мне гребень… – Она опустила взгляд на резную вещицу, которую все еще держала в руке, – и я стала причесываться… а больше я ничего не помню! – Будто прозрев, она подняла глаза на Харальда.
– Ничего?
– Ничего. А… что-то было?
– Еще как было! – Харальд горько рассмеялся. – Ты предрекла мне судьбу.
– Наверное, ничего хорошего. – В ее голосе слышалось "так тебе и надо".
– Почему же? Много всего просто очень хорошего. Например… – Он запнулся, вдруг сообразив, что обещанная ему ранняя смерть брата обещает Гунхильде такое же ранее вдовство. – Что я стану конунгом всей Дании… ну, со временем… когда-нибудь. И даже частично Норвегии. Ничего в этом нет необычного, ведь моя сестра замужем за одним из тамошних конунгов – ну, старшая сестра, Гунн, которая за Эйриком конунгом.
– А потом?
– Самого любопытного ты не сказала.
– Чего?
– Как я умру, конечно. И о моих детях. Ты сказала, что их у меня будет немало, но в жизни их ждет много превратностей. Под конец увидела что-то уж совсем нехорошее, но не успела сказать. Ты не могла бы попробовать еще раз?
– Чего?
– Ну, как ты это делала? Как ты входишь в состояние сейда?
– Я вовсе не умею входить туда! – Гунхильда слегка обиделась, поскольку "сейдконы", иначе вещие жены, умеющие предрекать будущее и говорить с умершими, хоть и пользуются уважением, но также их сторонятся и опасаются. – Я никогда в жизни этого не делала!
– Делала. Вот сейчас, я сам видел.
– Но разве я перед этим стучала в бубен, ела сердца всех домашних животных? И где двенадцать женщин, поющих вардлок?
– Здесь не надо бубна и вардлока. – Харальд многозначительно огляделся. – Здесь иной мир так близок, что в него совсем несложно заглянуть. Мы, собственно говоря, находимся с тобой в мире мертвых.
Оба они невольно посмотрели на идол Фрейра в темном углу, и обоим одинаково показалось, что он прекрасно их видит и ясно слышит их беседу, как всякий живой человек.
– Если это так легко, посмотри сам.
– Мужчинам это не дано и не к лицу. Кроме Одина.
– Подожди. – Гунхильда вдруг махнула рукой, чтобы он помолчал, и наморщила лоб.
Какая-то смутная мысль вертелась около сознания… не ее мысль, будто бы пришедшая со стороны… образ… имя…
– Его зовут… звали… будут звать… в общем, его имя Свейн, – наконец сказала она. – Но не спрашивай меня, кто это, я не знаю!
Глава 9
Здесь это было как во сне: разговаривая с Харальдом, Гунхильда не чувствовала прежней тревоги, досады, ни со своей, ни с его стороны – будто все эти дурные чувства не посмели войти сюда, в дом божества, и остались снаружи, на холоде. Здесь, внутри кургана, было, как ей теперь казалось, довольно тепло – она даже сбросила кафтан и сидела, лишь прикрыв ноги меховым одеялом. Непривычная обстановка оказывала на нее странное действие: и будоражила, и убаюкивала. Но более всего ее волновало присутствие Харальда: все существо ее заполняла радость от того, что они наконец начали разговаривать между собой по-человечески, что он больше не считает ее ведьмой. Даже жаль было тратить время на сон, но завтра, сколько она знала по опыту, ей предстоит немало трудов.
Харальд тоже сел на лежанку, у нее в ногах, и ей было приятно, что он так близко.
– Долго мы здесь пробудем? – спросила она. – Неужели три дня, как полагается?
– А тебе страшно? – усмехнулся Харальд, сам в это не веря.
– Понимаешь, – со значительным видом начала Гунхильда, – за три дня у человека неизбежно возникнут некие потребности, отправлять которые в доме бога как-то нехорошо! А выйти отсюда нельзя. Богиня Сунна не бегает туда-сюда из Хель по нужде в те дни дня, что пребывает там.
Не в первый раз исполняя должность воплощения богини, Гунхильда быстро поняла, оглядевшись, зачем ее сюда принесли и чего от нее требуется.
– Поэтому мы пробудем здесь только до утра, – кивнул Харальд. – А утром явится твой блистательный жених, – при этой мысли он вдруг помрачнел, – убьет меня и освободит тебя, дабы ты подарила весну земному миру.
– А зачем понадобилось уносить меня ночью из постели? Неужели нельзя было объяснить по-человечески? Я бы все поняла. Правда, в таком развернутом действе мне участвовать не приходилось: моя мать все-таки была христианка.
– Где же это видано, чтобы Зимний Турс предупреждал Сунну о похищении? – Харальд выразительно приподнял бровь. – Может, еще скажешь, он должен был попросить ее согласия?
– А почему бы и нет, ведь она согласилась бы!
– Вот как? – оживленно переспросил Харальд, который отнес это к себе. – Согласилась бы?
Переменив положение, он опустил руку, чтобы опереться о лежанку, и его ладонь будто случайно попала между вытянутых ног Гунхильды.
– Ну, конечно! – Ей нравилось прикосновение его руки, и она сделала вид, будто ничего не заметила. Он тоже. – Ведь земля должна отдохнуть от летних трудов, должна спать какое-то время, как человек бодрствует днем и спит ночью. Зима – ночь земли. А богиня в мире Хель – как зерно в земле, которое должно пролежать здесь какое-то время, набраться сил, напитаться соками, чтобы потом уже прорасти и выйти на свет ростком, стать цветком…
Харальд едва вникал в смысл ее слов – она сама казалась каким-то волшебным цветком, искрой божественного огня в подземелье, согревающим землю изнутри. Кто она сейчас – смертная или богиня? Или то и другое сразу? Ведь люди королевского рода всегда несут в себе частицу божественного духа – не зря же они прямые потомки богов. И в Гунхильде эта связь с богиней проявлялась ярче, чем в ком-либо, кого он знал. Сейчас Харальд удивлялся, почему не замечал этого раньше. Что за тролль ему запорошил глаза, вынуждая видеть в ней какую-то ведьму, заставлял бояться ее красоты? Ее красота – божественный дар, который надо принимать с благодарность. Благоговением… Восхищением…
Он смотрел нее, а она на него, будто ждала чего-то. У него не шло из головы то, что она сказала ему – вернее, что богиня сказала ее устами. Теперь он знал об этом, а сама Гунхильда – нет. Он знал, что ее брак с Кнутом будет недолгим – но насколько недолгим? Несколько лет? Несколько месяцев? Дней? Может, лучше ей вообще не выходить за него, остаться в девушках, найти со временем другого супруга, которому суждена более долгая жизнь? Но ведь богиня не сказала, что будет с самой Гунхильдой!
– О чем ты задумался? – окликнула Гунхильда, видя его изменившееся лицо. – До утра еще далеко. – Она взглянула наверх, пытаясь увидеть небо сквозь оконца в земляной кровле. – Расскажи мне, как у вас отмечают День Госпожи. Что еще мне предстоит делать?
– Ты сама все поймешь. Ничего особенного.
– Кстати, вы забыли мои башмаки. Так что светлому Фрейру завтра придется нести меня до дома на руках.
– Ничего страшного. – Опустив глаза, он стал слегка поглаживать ее ногу. – Я сам готов… нести тебя хоть отсюда и до Эбергорда…
Она молчала, сердце ее сильно билось, дыхание занималось от волнения. В первый раз он дал ей понять, что она нравится ему. Неужели Ингер была права? Все в ней кипело, она и тревожилась, и боялась упустить этот миг, когда между ними наконец все пошло как надо. Когда они перестали смотреть друг на друга как на врагов, она осознала, что ее всегда к нему тянуло, и теперь его ласковые прикосновения сделали эту тягу неодолимой.
Харальд поднял глаза, потом сел совсем близко к ней. Гунхильда положила руки ему на плечи, обмирая от волнения и блаженства; он потянулся к ней, она подставила ему лицо и ощутила, как его теплые губы прижимаются к ее губам. Волоски бороды мягко щекотали кожу. Сердце оборвалось, по жилам потекло блаженство. Харальд крепко обнял ее, потом опустил спиной на подушку. Он продолжал целовать ее, его руки скользили по ее телу, ласкали грудь, рождая в ней все более горячее желание; она отвечала на его ласки, и вся мощь пробужденного мира текла в ее жилах, будто вода в весенних реках.
В подземном покое вдруг стало тепло, даже жарко, она больше не зябла – Харальд источал жар, и ее влекло к этому жару, как все живое тянется к солнцу. Забылись все их раздоры, тревоги, сомнения, недоверие, все растворилось в этом влечении, которое сами боги вкладывают в тела и души смертных. Она чувствовала, как он просовывает руку под ее подол и гладит по бедру, и каждая частичка ее кожи трепетала от блаженства его прикосновений. Когда он склонился над ней, она поняла, что сейчас произойдет, но это ее не смущало и не пугало. Все было неважно, кроме неистового желания слиться с ним, стать единым целым, раствориться в нем. Даже если бы ей сказали, что вслед за тем она сразу умрет, это ее не остановило бы. Божественное влечение любви всегда больше отдельных людей, и им не дано сил противиться реке возрождения, когда она захватывает их и несет в своем течении. Поэтому даже самые благоразумные и волевые люди бессильным перед любовью, а те, кому случится устоять, жалеют об этом, зная, что упустили самое важное в жизни.
Даже неизбежная боль ее не отпугнула: эта боль тоже была неотделимой частью священного таинства любви, доказывала, что все происходит на самом деле. Но вскоре боль утихла, и Гунхильда застонала от блаженства, ощущая, как вливается в ее жилы поток силы. Она стала деревом, тем самым, на котором держится мир, ее жилы стали ветвями, растущими в бесконечность, и по ним текла горячая кровь вселенной, наполняя неистовым счастьем. Само ее существо стало огромным, как все девять миров. И никогда еще она не ощущала себя такой сильной, полной и цельной, как сейчас, когда отдавалась во власть мужчины, своего вечного соперника и верного друга, божественного соратника по созданию вселенной.
***