– Мы от Майлза, он просит прощения за то, что расстроил вас, – медленно и отчетливо произнесла Лиза негромким голосом.
Большая уродливая голова слегка качнулась:
– Что?
– Майлз просит прощения.
Сомнения не было, Бруно явно смотрел на Лизу. Лицо его как будто немножко прояснилось, стали видны рот и глаза.
– Кто вы?
– Я…
– Ну, вы еще успеете поговорить, для первого визита вполне достаточно, – сказал Денби. – Тебя посетили две очаровательные девочки. Такое не каждый день случается, правда, Бруно? Цветы и так далее. Мы же не должны переутомлять тебя, верно? Скажи "до свидания". Мы пойдем.
Как только сестры вошли к Бруно, Денби вдруг стало плохо, его подташнивало. Появление женщин у постели Бруно произвело на Денби угнетающее впечатление. Возможно, это был всего-навсего новый прилив жалости к Бруно, чувство стыда из-за того, каким предстает бедный старик перед посторонним взглядом, как выглядит его сумрачная, убогая, запущенная комната с обоями в потеках, с грязными простынями; умирающий старик с головой чудища, запертый в разящей вонью темной камере. Денби свыкся с Бруно. Он не видел в нем человека, дни которого сочтены. Но теперь ему захотелось тотчас вывести отсюда женщин и выйти самому. Он нащупал ручку двери и протянул к Диане руку, как бы защищая ее и выпроваживая в то же время.
– Денби, замолчи, Бога ради! – Они с Дианой застыли в дверях. – Не говори со мной так, точно я капризное дитя! Ты что, хочешь, чтобы они решили, будь я маразматик? Я пока еще в своем уме, и будь добр обращаться со мной соответственно. А вы сядьте сюда, вы. Пожалуйста.
Бруно смотрел на Лизу. Он с трудом выпростал из-под одеяла руку и, не отрывая ее от покрывала, указал на стул у кровати. Лиза села.
Денби почувствовал, что Диана толкнула его сзади локтем. Он вздрогнул и обернулся. Диана, бормоча что-то невнятное, хотела взять Денби за руку, но натолкнулась на его палец и потащила Денби из комнаты. Он пошел было за ней, однако в дверях замешкался, потоптался на месте, успокаивающе махнул ей рукой, когда она была уже на ступеньках лестницы, и остался в комнате, закрыв за собой дверь. К спертому воздуху примешивался теперь запах нарциссов. Лиза держала Бруно за руку.
Денби прислонился к двери, у него сильно кружилась голова. Чего он испугался? Теперь он видел профиль Лизы рядом с лицом Бруно. Ужасала ли его эта близость? Нет, ничуть.
– Вы ведь не боитесь меня, правда, милая?
– Нет, конечно, нет. Я так рада вас видеть.
– И вы принесли мне цветы.
– Мы с сестрой. Они и от Майлза тоже.
– От Майлза… вы… конечно… Майлз был так жесток, так жесток со стариком отцом.
– Он просит прощения. Он был очень расстроен и растерялся. Теперь он раскаивается. Он надеется, что вы позволите ему снова прийти.
– Денби говорит, что не стоило мне встречаться с Майлзом, это было большой ошибкой. В конце жизни человеку требуется мир, покой. Майлз кричал на меня, страшно кричал. Понимаете, я хотел рассказать ему кое о чем, а он не стал слушать, сказал, что знать об этом ничего не желает. – Бруно перешел на доверительный шепот. Лиза слушала его с напряженным вниманием, отчего казалось, что в комнате очень тихо. Странно было видеть их головы, склоненные друг к другу.
– Не сердитесь на Майлза. Он просто растерялся.
– Он сказал, что прошлого больше не существует, но ведь оно существует, правда?
– Конечно, для нас оно существует.
– Именно. Вот вы меня понимаете.
– Вам нужно снова пригласить Майлза. Поговорите с ним о каких-нибудь пустяках. Это отнимет у вас совсем немного времени.
– У меня очень мало времени, моя милая. И я не могу тратить его на пустяки. Мне нужно решить самые неотложные вопросы. Денби!
– Да, Бруно.
– Налей нам шампанского.
На полу стояло несколько запыленных бутылок, и Денби взял одну из них. На столе было два стакана. Он стал откупоривать шампанское. Оно весело брызнуло в верхний угол комнаты, вспугнув tegenaria atrica, дремавшего там, и золотистым каскадом полилось в стакан. Оттого, что у Денби это получилось так неловко, всем стало легко. Он передал стакан Лизе, которая в свою очередь передала его Бруно. Денби наполнил другой стакан и протянул его Лизе, сидевшей по другую сторону кровати.
– Вы… выпейте тоже, из одного стакана с Денби. – Бруно отпил шампанского.
Лиза, которая продолжала держать Бруно за руку, с улыбкой вернула стакан Денби. Он тоже выпил. Все это было очень странно.
– Ты бы включил свет, Денби.
Небо за окном с бегущими по нему облаками померкло. Свет лампы под абажуром падал на огромный нос Бруно, торчащий среди седой щетины, которая кололась в глубоких складках и перед которой оказалась сегодня бессильной бритва Найджела, и осветил длинные руки Лизы; Лиза подняла руку и высвободила из-под шарфа, упавшего на плечи, густые сбившиеся волосы.
– Понимаете, дорогая, в моем возрасте человек больше всего нуждается в любви.
– Так ведь вас любят. – Лиза взглянула на Денби, стоявшего напротив, по другую сторону кровати. Лицо ее оставалось в тени абажура.
– В моем возрасте живешь своими думами, будто во сне.
– По-моему, все мы так живем.
– На закате жизни ты уже ни к чему не пригоден. Остаются только мысли.
– Мысли – это не так уж мало.
– Превращаешься в этакое чудище. Люди пугаются меня, я расстраиваю их, привожу в ужас, я же знаю. И ничего на свете я уже не могу изменить.
– Нет, можете. Вы можете быть добрым в своих мыслях, вы можете написать Майлзу приветливое письмо. Напишите ему письмо.
– Письмо… Хорошо, можете сказать ему… я погорячился… Пусть забудет мои последние слова.
– Я очень рада.
– Вы думаете, страшно, если вас проклянут? Я совершил ужасную вещь… моя жена умирала, и я не пришел к ней… должно быть, она меня прокляла… я хотел сказать об этом Майлзу… понимаете, у меня была девушка… и даже пауки…
– Ох, Бруно, хватит, – сказал Денби. – По-моему, ты слишком утомился. Наверное, достаточно для первого визита. Не сердись на меня.
Бруно расслабился, откинулся на подушки, лампа освещала теперь его глаза, эти темные, влажные, ужасающе живые щелки на опухшем лице, на котором среди седой щетины зиял безгубый рот.
– Ну хорошо.
– Обычно он так рано не пьет шампанское.
– Вы еще придете, моя милая, вы придете навестить старика? Я хочу рассказать вам кое-что.
– Да-да, конечно, – сказала Лиза. – И Майлз придет. Я передам ему все, что вы сказали.
– А что я сказал? Ну хорошо, не важно. Выпейте еще, оба.
Денби сделал большой глоток и передал стакан Лизе. Она выпила, не отрывая взгляда от Денби, вернула ему стакан и снова склонилась к Бруно, поглаживая его тонкие, как палки, пятнистые руки с узловатыми пальцами.
– Ах, у вас такие прекрасные руки… и эти лунки, просто чудо.
Он еще продолжал говорить, когда Лиза нагнулась и быстро поцеловала его в щеку. Потом она выпрямилась, подняла руку, словно благословляя его, и пошла к двери.
– Я только провожу ее… и назад… – пробормотал Денби.
Он выскочил следом за Лизой. В полутьме на лестничной площадке, где, кроме них, никого не было, Денби внимательно взглянул на нее и осторожно, даже как-то робко потянул за рукав коричневого плаща, увлекая за собой в пустую комнату Найджела, которая находилась рядом с комнатой Бруно. Он смотрел на Лизу с высоты своего роста.
– Вы были очень-очень добры.
– Я умею обращаться со стариками.
– Вы и вправду снова придете к нему?
– Конечно, если он захочет. Но он может забыть об этом завтра же. – Она говорила уверенно и быстро, словно врач, только что осмотревший пациента. Она накинула на голову свой желтый шарф и, спрятав под него тяжелые пряди темно-каштановых волос, подняла воротник плаща.
– Он не забудет. Вы свободны по утрам?
– Я работаю все дни, кроме выходных. А по выходным я помогаю инспектору по надзору за условно осужденными в Попларе. На метро я добираюсь домой к половине шестого. А потом могу прийти.
– И завтра можете?
– Посмотрим. Я вам позвоню, когда буду уходить с работы. Кто-нибудь будет дома?
– Да-да, я постараюсь вернуться к этому времени. Безмерно вам благодарен…
Денби сбежал следом за нею по лестнице. Парадная дверь была открыта. Улица, над которой нависли стальные, тяжелые, подсвеченные солнцем облака, чуть повеселела. Денби увидел Диану, которая разговаривала с Уиллом Боузом, красившим железную ограду перед домом. Диана обернулась к Денби и помахала ему. Вокруг никого не было, и это выглядело так, будто Диана, сияющая среди улицы в своем пестреньком бело-розовом плаще, подает ему условный знак. Денби неуверенно махнул в ответ рукой и закрыл за Лизой дверь. Оставшись в печальной коричневой мгле своего дома, он сел на ступеньку лестницы. Неожиданно из глаз у него хлынули слезы.
Глава XV
Так как парадная дверь была открыта, Аделаида услышала, что кто-то спускается по лестнице, и попыталась высвободить руку. Уилл не отпускал ее, больно стискивал пальцы, напирая на Аделаиду своим крупным телом. Аделаида изо всей силы ударила его ногой по лодыжке и вырвалась. В дверях она столкнулась с миссис Гринслив, которая с улыбкой следила за исходом борьбы.
– Будьте любезны, скажите мистеру Оделлу, когда он спустится, что я на улице.
Аделаида ничего не ответила и спустилась по ступенькам в кухню, которая помещалась в полуподвальной части дома. В ней пахло сыростью. Отсюда Аделаида видела Уилла и миссис Гринслив и слышала, о чем они беседуют у ограды, вырисовывавшейся четким силуэтом в ярком свете солнца, выглянувшего из-за облаков. Аделаида изучала ноги миссис Гринслив.
– Какая приятная голубая краска для ограды, – сказала миссис Гринслив.
– Да, неплохая. Сезанновский цвет.
– О, вам известно о Сезанне? Недурно. Вы сами подобрали краску или мистер Оделл?
– Сам. Мистер Оделл в этом не разбирается.
– Ничего удивительного. Вы работаете здесь?
– Я здесь коротаю время, а не работаю.
– До чего точен этот плут!
– Это Шекспир. А я всего лишь маляришка по случаю.
– И притом ученый. Вы из какой-нибудь фирмы или сами по себе?
– Я, что называется, сам себе фирма. А так как это не очень надежная фирма, я по большей части безработный. На пособии.
– Вот беда-то какая.
– Да ну! Зато ничего не делаешь – что твой король.
– Я смотрю, вы еще и философ! Как вас зовут?
– Уилл.
– Может быть, вы и наш дом покрасите?
– Зачем?
– Я хочу помочь вам. И дом облупился.
– Я подумаю.
– Должно быть, вы знаете толк в этом деле, будучи поклонником Сезанна.
– Я знаю толк в делах и почище.
– В каких же?
– В живописи, в фотографии, в театре…
– В театре? Так вот чем объясняется ваше знание Шекспира!
– Знание Шекспира объясняется моей высокой культурой.
– Прошу прощения, Уилл. Да, я представляю себе вас актером. У вас красивая голова. И по-моему, вам очень идут усы.
– И у вас прелестная головка. Я бы сумел сделать вам отличную фотографию. Вы бы вышли сногсшибательно.
– Я подумаю! Вы симпатичный парень, Уилл. Вы дружок этой… Прислужницы, как ее называет Денби? Как ее зовут?
– Аделаида. Аделаида де Креси.
– Боже, какое аристократическое имя.
– Шикарная девочка.
– Ну, всего хорошего.
– Так где ваш дом?
– Кемсфорд-Гарденс, рядом с метро Уэст-Бромптон. Сейчас я вам запишу.
– Может, я позвоню, а может, и нет.
– Позвоните, пожалуйста! Постойте-ка, Уилл, у вас волосы в краске. Дайте-ка я вытру их бумажкой. У вас такие прекрасные волосы, жалко их пачкать.
Аделаида приоткрыла в кухне окно и тут же с шумом его захлопнула. Затем выбрала одну из двух уцелевших чашек от старинного веджвудского сервиза и грохнула ее о каменный пол. Потом, хлопнув дверью, выскочила из кухни и отправилась к себе в комнату. И здесь обнаружила на юбке своего нарядного шифонового платья с оборочками, которое надела по случаю того, что Денби сегодня дома, длинную полоску голубой краски. Она сняла платье, скомкала его и швырнула в угол. Сняла ирландское эмалевое ожерелье и браслет.
Надела старый халат и легла на кровать. Из глаз у нее полились слезы.
Денби не оставался у нее ни этой ночью, ни предыдущей. Ничего особенного, необычного в этом не было, но она всякий раз расстраивалась. Позавчера он написал ей записку, что вернется очень поздно, а вчера смущенно сказал: "Пожалуй, сегодня я пойду к себе, Аделаида, мне хочется почитать". Она отлично знала – никогда он не читает, еле добирается до постели, усталый и пьяненький, и не способен уже ни на что, кроме как ласкаться с нею; частенько он засыпал в это самое время, а ей приходилось отпихивать его яростными пинками, отчего он все равно не просыпался. И вчера свет у него погас, как только он ушел к себе, и сразу же раздался его храп.
Аделаида жила в состоянии вечной тревоги, во всем улавливая какие-то тревожные признаки, смысл которых постоянно ускользал от нее. Она жила, как зверек, который ясно видит только ближайшие предметы и ступает с опаской, принюхивается, прислушивается, выжидает. Ей дано было видеть кухню, краску на платье, разбитую веджвудскую чашку. Но даже Стэдиум-стрит была для нее загадкой, а уж такие два чуда, как Денби и Уилл, представлялись ей бесконечно таинственными и наводили на нее ужас. Чувство ужаса перед Уиллом не так угнетало ее, она знала его слишком давно. Уилл оставлял у нее на теле синяки, кричал на нее, выворачивал ей руки, и, хотя это было странно, он по крайней мере был каким-то родным. Но ленивые манеры Денби, его рассеянная улыбка, необъяснимые перемены в обращении с ней, хотя она должна была бы к ним привыкнуть, вызывали у нее содрогание; пытаясь понять Денби, она чувствовала себя как человек, который пытается прочесть на незнакомом языке свой смертный приговор.
Она задавалась вопросом, так же ли все у других людей, и приходила к выводу, что нет. Очевидно было, что Денби живет совершенно не так, как другие. Есть ведь на свете женатые люди, которые уверены, что они навсегда вместе, и если даже и случается что-нибудь гадкое или непристойное, то это только временно. Есть люди, которые занимаются какими-то важными делами, их имена фигурируют в печати. И есть очень богатые люди знатного происхождения. Они принадлежат к той части мира, о которой Аделаида вообще ничего не знает. Она ощущала себя крохотным муравьишкой, копошащимся на самом дне, который запросто может провалиться в щелку, и никто этого не заметит. Единственной ее опорой был Денби, и что это была за опора? Он говорил, что обеспечит ее в старости, однако мало ли что это могло значить? Любой может уволить прислугу с выплатой пенсии. Ее положение, ее существование были всецело в его власти. А она слишком плохо знала его. Она могла себе представить, как Денби скажет: "Давай-ка бросим это, Аделаида", тем же обыденным тоном, каким он говорит: "Пожалуй, сегодня я пойду к себе" – или как он сказал когда-то: "Ну, как насчет этого, Аделаида?"
Аделаида знала, что становится все более раздражительной и нервной. Знала она и то, что не нужно было разбивать веджвудскую чашку, даже жалела, что разбила ее. Когда Уилл пришел красить ограду, она решила не разговаривать с ним, дабы он не повел себя дурно, что мог заметить Денби, но уже с утра почувствовала, что ее тянет к Уиллу, хотя это и выражалось в том, что она просто не давала ему покоя. А потом была эта ужасная сцена, когда миссис Гринслив, как бы покровительствуя Уиллу, флиртовала с ним, а Уилл, самодовольно улыбаясь, отвечал, как развязный лакей, и даже позволил ей запустить руки в свои волосы. Это тотчас же вызвало у Аделаиды приступ ревности; она объяснила его себе тем, что возмущена Уиллом, принизившим свое достоинство, которое она особенно в нем ценила, потерявшим гордость, более, чем что-либо другое, делавшую его тем самым Уиллом, каким она его знала. Теперь он стал докучлив и опасен, однако он один видел в ней ту подлинную, прежнюю Аделаиду, хорошенькую девочку, которой два умных старших брата давали читать книжки и говорили комплименты в то время, когда она пребывала в счастливой неопределенности, гадая, кого же из них судьба предназначила ей в женихи.
Аделаида села и спустила ноги с кровати. В том месте на коленке, где был порван чулок, выпирало розовое тело. Наклонив голову, она вынула заколки из волос, и они свободно рассыпались по плечам. Она ощущала, что безобразно толстеет, и это воспринималось ею как признак приближающейся старости, необратимости. Она допустила в жизни какую-то ошибку, из-за которой все должно было быть чем дальше, тем хуже, а лучше – уже никогда. Если бы могло совершиться чудо, как в сказке, и по мановению волшебной палочки все бы изменилось и неожиданно обнаружились бы ее скрытые достоинства? Но у нее не было скрытых достоинств. Она медленно встала и небрежно откинула волосы. Открыла дверь.
Напротив, в комнате Денби, дверь была распахнута, и Аделаида увидела неприбранную смятую постель со свисающей до пола простыней. Пусть сам убирает, решила Аделаида, но потом передумала, вошла в комнату и принялась заправлять постель. Большая черная шкатулка с выдвижными ящичками, в которых хранилась наиболее ценная часть коллекции, стояла на туалетном столике. Бруно был сегодня слишком удручен и не попросил принести марки. Аделаида набросила на кровать выцветшее валлийское покрывало. Комната, кровать – все хранило запах Денби, родной, сладостный запах табака, пота, мужчины. Аделаида посмотрела на шкатулку. Обычно Денби, прежде чем спрятать на ночь коллекцию, наводил в ней кое-какой порядок, и Аделаида, которая заглядывала к нему иногда, чтобы проверить, нет ли на постельном белье клопиных следов, знала, как устроена эта шкатулка с ящичками. Нагнувшись над шкатулкой, она слегка выдвинула ящичек, достала гармошку прозрачных целлофановых пакетиков, в одном из которых лежали треугольные марки мыса Доброй Надежды. Она выхватила наугад одну из них и сунула в карман халата.
– Всего хорошего, Уилл. Не забудьте мне позвонить! И не пачкайте больше волосы краской.
Диана с Лизой пошли в сторону Креморн-роуд. Диана надеялась, что Денби проводит их, но он, очевидно, остался дома, поскольку с ней была Лиза.