– Сказала этой заносчивой суке о нас с тобой. Она ведь этого не знала, не так ли? Я сказала ей, что мы с тобой любовники, сказала, что мы уже несколько лет вместе. И чтобы она отстала от тебя подобру-поздорову.
– Господи Боже мой! – Денби встал. Он стоял сгорбившись, глядя на пустую бутылку. – Когда это было?
– На прошлой неделе.
– И что она ответила?
– Притворилась, будто ей плевать.
– Как жаль, Аделаида, что ты это сделала.
– Очень рада, если тебе жаль.
– Дело не в том, что она могла плохо подумать обо мне… Она решила… Хотя какое это имеет теперь значение.
– Ты ведь помалкивал обо мне, правда? Думал, всегда можно эту мошку вытряхнуть, вымести…
– Да это не важно, не важно. Это не имеет значения. Теперь ничто не имеет значения.
– А я тебя так любила…
– Да не плачь ты опять. Я не в состоянии этого вынести.
– Я тебя любила… Я была счастлива… Да, счастлива. – Аделаида зарыдала.
– Иди спать, или я сам уйду…
– Я убью себя. Я не могу больше жить. Я убью себя…
Денби направился к двери.
Неожиданно среди шума дождя раздался новый резкий звук. В окно настойчиво, решительно стучали. Денби застыл на месте. Аделаида перестала плакать. Под завывание ветра стук повторился снова – громкий, настойчивый, грозный. Аделаида с Денби переглянулись, посмотрели на окно. Между незадернутыми занавесками ничего не было видно, только слепо поблескивали стекла. Денби подошел к окну, отдернул занавеску и, наклонившись, вгляделся во тьму. К стеклу была прижата чья-то ладонь. Аделаида вскрикнула. Теперь Денби различал уже и грузную фигуру, стоящую прямо перед ним в темноте. В следующее мгновение послышался звон стекла, и, едва Денби успел отскочить, в комнату посыпался град осколков.
Денби быстро повернулся, перешагнул через ноги Аделаиды и, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по лестнице. Рывком открыл дверь на улицу. Сквозь неровную завесу дождя он увидел, как кто-то торопливо повернул за угол и скрылся. Денби с минуту постоял перед стеной воды, ветер обдавал его брызгами, сердце сильно стучало. И, только закрывая дверь, он заметил, что наступил на конверт. Он подобрал его и медленно спустился по лестнице.
Аделаида уже поднялась с пола. Она стояла, стараясь закрыть горло воротником кофты. Холодный ветер дул в комнату сквозь разбитое окно.
– Кто это?
– Не знаю. Кто бы это ни был, вероятно, письмо бросил он. Адресовано мне.
Денби вскрыл конверт и прочитал:
Я знаю, что ты живешь с Аделаидой. Она была моей, но я избавился от этой швали. Можешь оставить ее себе. Только скажи ей, суке паршивой, пусть не попадается мне на глаза, если не хочет, чтобы я спустил с нее шкуру. Для тебя же у меня есть наказание. Я тебя вызываю на дуэль. Оружие – пистолеты. Место выбирай сам. Если откажешься драться, я заклеймлю тебя как труса и пропечатаю в газетах о твоей преступной связи с прислугой, я буду преследовать тебя везде – дома, на службе, всеми способами, какие только смогу придумать, я превращу твою жизнь в ад. Если же ты примешь вызов, я приложу все усилия, чтобы убить тебя или изувечить.
Уилл Боуз
Денби прочитал это странное письмо, высоко подняв брови. Затем протянул его Аделаиде.
Аделаида пробежала его глазами. Письмо выпало у нее из рук. Она прикусила пальцы, чтобы сдержать крик. Потом пробормотала:
– Я потеряла его, потеряла, это был единственный человек, который любил меня по-настоящему!
Глава XXV
На пороге гостиной в своем коричневом плаще с поднятым воротником стояла Лиза. На полу в прихожей был виден большой клетчатый чемодан. Солнце, выглянувшее после дождя, заливало комнату ярким светом. У окна стоял Майлз.
– Закрой дверь, Лиза.
Вопрошающе глядя на Майлза, Лиза показала рукой назад, на прихожую.
– Диана наверху, – сказал Майлз. – Не думает же она, что ты уедешь, не попрощавшись со мной.
– Я не хочу усугублять…
– Ее боль? Тут уже ничего не изменишь. А как быть с нашей болью?
– Давай не говорить об этом, – сказала Лиза. Она закрыла дверь.
– Как же не говорить? Ведь мы сказали уже самое главное.
– Возможно. И хорошо, что мы на этом остановились.
– Ты решила покончить со мной одним махом.
– Это единственный выход.
– Может быть, даже и правильный. Хотя не уверен. Но уж, конечно, не единственный. Это насилие над природой.
– То, что правильно, чаще всего и есть насилие над природой.
– Господи, Лиза, у меня кровь стынет от того, что ты говоришь.
– Я знаю. Я люблю тебя, Майлз, – произнесла она сухо.
– И я люблю тебя. Очень люблю. Я буду любить тебя всю жизнь. Я всегда буду думать о тебе.
– Не всегда, Майлз.
– Если, по-твоему, все кончено, ты ошибаешься. Нельзя столь хладнокровно распорядиться чувством.
– Совсем не хладнокровно, Майлз. Пойду позову Диану.
– Нет-нет, подожди.
Майлз подошел и стал в дверях. Лиза отступила в комнату.
– Сними плащ, Лиза.
– Нет.
– Еще не поздно придумать что-нибудь. Никогда не поздно, тем более сейчас.
– Не затевай этого разговора, – сказала Лиза, – не надо. Чем больше мы скажем друг другу, тем больше будем мучиться. И я и ты – мы оба прекрасно знаем, что другого выхода нет.
– Но мы ничего не обсудили.
– Ты же прекрасно понимаешь: мы ни к чему не придем.
– Мы ведем себя как безумцы, Лиза.
– Пойми, Майлз, это безнадежно, пойми. Пока ты не полюбил меня… хорошо, пока ты не понял, что любишь меня, я могла еще жить здесь. Я страдала, но мне было хорошо. Выносимо. Но теперь жизнь стала мучением и для меня, и для Дианы. Ты ведь знаешь, с Дианой ты не расстанешься. Ты любишь ее. А жить на два дома немыслимо. Я этого не выдержу, даже если выдержишь ты и выдержит Диана. Пойми ты, пойми, так уж оно все устроено. Ничего не поделаешь.
– Может, есть еще что-нибудь, что-нибудь такое, до чего мы не додумались?
– Нет.
– Я бы расстался с Дианой. Мы ведь и не говорили…
– Нет, не расстался бы, Майлз. Это как раз то, чего нам не следует обсуждать. Мы должны оставаться людьми. От любви не умирают. Сейчас в нас все до безумия обострено. Но пройдет полгода, и нам станет легче, хотя, когда ты влюблен, это трудно себе представить.
– Мне не станет легче через полгода, Лиза. Кажется, ты не понимаешь всей серьезности случившегося. Я ждал такую, как ты, всю жизнь.
– Я понимаю, Майлз. Ведь я люблю тебя. Я тоже ждала, я жила любовью эти годы. Я не думала, что все так кончится. А если бы даже и думала, я бы все равно любила и ждала. Нельзя идти к цели напролом, губя всех – Диану, тебя, меня. Разве, бросив ее, могли бы мы жить вместе? Мог бы ты писать стихи, а я – делать все то, что я делаю для людей?
– Ты говоришь, мы все преувеличиваем. А не преувеличиваем ли мы страданий Дианы? Может, ей как раз будет хорошо, лучше, чем…
– Она твоя жена, она отдала тебе жизнь. Этого ни преувеличить, ни преуменьшить нельзя.
– Господи, я понимаю, что нельзя…
– Сейчас ты думаешь обо мне. А если б ты ушел со мной, ты бы думал о Диане.
– Лиза, сейчас происходит то, чего я не в состоянии выдержать. Я никогда не верил в твой отъезд. Вот почему я спокойно выслушивал твои доводы. Но и теперь, когда происходит самое невыносимое и мы расстаемся, я знаю только одно – ты не права. Должен же быть какой-то выход. Я только чувствую, что тебе нельзя уезжать, нельзя уходить из моей жизни.
– И все-таки тебе придется смириться с моим отъездом, Майлз. Вот, смотри – у меня билет на самолет, Лондон – Калькутта.
Лиза открыла сумочку, достала красный авиабилет и показала его Майлзу, держа в поднятых руках.
– Когда ты летишь?
– Этого тебе лучше не знать, Майлз. Я тебя безнадежно люблю. Даже сильнее, чем раньше. И мне очень трудно расстаться с тобой. Сейчас, когда я вижу, что ты начинаешь верить в то, что я уезжаю, я тебя особенно люблю. Мы должны сохранить любовь, не опорочить ее, даже если мы ее и убиваем. Понимаешь?
– Любовь и смерть. Мне это представляется не столь романтичным, Лиза.
– Ничего романтичного тут нет. Это действительно смерть. Мы забудем друг друга.
– Нет-нет. Ты слишком многим жертвуешь – ради меня с Дианой…
– Я жертвую не ради тебя с Дианой. Я приношу жертву своей любви. Эта любовь столь велика, что я не могу поступить по-другому.
– Не можешь пойти ни на какой компромисс?
– Ни на какой. Только если бы я встретила тебя первой, раньше Дианы, но это уже непоправимо.
– Господи, Господи, раньше, первой… Что же тут непоправимого, это вполне поправимо…
– Я сюда больше не вернусь.
– Мы с тобой еще встретимся.
– Не встретимся.
– Значит, ты едешь на родину Парвати…
– Я всегда хотела туда.
– Так это там ты будешь работать?
– Да. Я обо всем договорилась в Комитете защиты детей. Я еду в их Калькуттское отделение, а потом уже в какое-то конкретное место. Придется изучать хинди. Я буду очень занята.
– А я не буду занят. Я остаюсь здесь один со своим горем. Я буду тосковать по тебе.
– Ты будешь писать стихи. Поверь, Майлз, пойми меня и смирись.
– Я не могу писать. Твой отъезд тем более не вдохновит меня, а убьет.
– А твои боги, Майлз? Они тебя вознаградят.
– Они не вознаграждают за отказ от любви.
– Кто знает?
– Ты будешь мне писать?
– Нет.
Майлз протянул руку, погладил рукав ее плаща, сжал теплое запястье. Затем медленно притянул ее к себе. Она вяло повиновалась, только склонила голову ему на плечо. Проговорила, уткнувшись в пиджак:
– Я сделала ошибку, приехав сюда, Майлз, нельзя было мне у вас жить. Есть тайны, которые сами себя выдают.
– Я люблю тебя. Это была и моя тайна.
– Я заразила тебя любовью.
– Это не проказа, Лиза, хотя так же неизлечимо. Пожалей меня… – Он стал осыпать поцелуями ее лицо.
Лиза мягко отстранилась.
– Мы зря затеяли с тобой этот разговор, Майлз. Ты ведь постараешься утешить Диану, правда? Вот что требуется от тебя сейчас, этим ты и займешься. Ты должен поддержать Диану. Ее боль – совсем другая, чем наша. Уж я-то знаю.
– У тебя такой тон, будто ты приговариваешь нас к смерти.
– А теперь мне нужно идти. Я позову Диану.
– Нет, нет-нет, подожди, пожалуйста… Лиза, нам нужно многое сказать друг другу… Мы ни о чем не договорились… Я не знаю, где ты, что ты… Встретимся через несколько дней, за это время мы все обдумаем. Я не могу вот так отпустить тебя.
Лиза открыла дверь и позвала:
– Диана!
Диана медленно спустилась по лестнице. Она была тщательно, даже нарядно одета: голубой твидовый костюм, в ушах – серьги. Видно было, что она недавно плакала.
– Я уезжаю, Ди. Не сердись на меня. И не забудь навестить Бруно.
– Бруно тоже нужна ты, а не я, – натянуто произнесла Диана, глядя на сестру.
– И ты станешь нужна. Возьми его за руку и погладь, только с любовью…
– Хорошо-хорошо.
– Ди, ты не проводишь меня до метро? Нет, Майлз, ты оставайся дома. Диана меня проводит… Надень плащ, Ди, на улице дождик.
Лиза пошла к двери, и Диана медленно последовала за нею, не взглянув на Майлза. Он стоял на пороге гостиной и смотрел, как они уходят. В открытую дверь видна была улица, сияющая в голубой дымке дождя.
– До свидания, Майлз.
Дверь закрылась. Они ушли. Майлз вернулся в гостиную, опустился в кресло. Это не конец, сказал он себе. Теперь мне нужно просто все обдумать. Проснувшаяся в нем надежда заглушила боль. Он взглянул в окно на мокрый сад, на светло моросящий дождик. Она не сказала, где она будет жить, но он найдет ее. Возможно, это известно Диане. Да и в любом случае можно даже полететь в Калькутту. Она же не умерла, она не ушла навеки. Нет-нет, думал он, я не смирюсь, не приму ее смертного приговора.
Глава XXVI
Бруно спал. Огромная голова, которая из-за косматой бороды казалась еще крупнее, неудобно свесилась набок, рот был открыт, нижняя губа влажно блестела среди тусклых седых волос. Он глубоко, прерывисто дышал. Темные пятнистые руки с опухшими суставами подрагивали, пальцы нервно теребили светло-желтое покрывало. Может, ему снится что-нибудь, подумала Диана.
Бруно спросил про Лизу. Диана сказала, что она уехала. Он спросил, когда она вернется и уехал ли Майлз тоже. Кажется, он считал, что Лиза – жена Майлза. Диана ответила ему неопределенно. Он расстроился, сделался рассеян и, словно не замечая ее присутствия, произнес: "Бедный, бедный Бруно". В конце концов ей удалось вовлечь его в разговор, они поговорили о домах, в которых ему довелось жить раньше, о преимуществах различных районов Лондона. О том, как меняется Лондон, так же ли он красив, как Рим или Париж. Бруно немного оживился. Диана не могла заставить себя погладить его, как велела Лиза, но, сделав над собой усилие, взяла его за руку, и Бруно не отнял руки, время от времени он даже безотчетно сжимал ей пальцы. Он не вызывал у нее прежнего отвращения, но трудно было вынести запах в комнате и мучительно ощущать этот внутренний распад, обреченность. Было что-то странное и горестное в худеньком, изможденном теле, которое едва угадывалось под одеялом, словно оно ссохлось до предела и все жизненные соки отдало голове. Разговаривали они после обеда. Диана побаивалась встречи с Денби, к которой была сейчас не готова; и только собралась сказать, что ей пора, как Бруно неожиданно, продолжая держать ее за руку, уснул.
Диана растерялась и подумала: а вдруг он умирает? Она осторожно высвободила руку. Бруно дышал спокойно и ровно. Едва она отодвинула стул и встала, как сразу же ощутила, что Бруно отвлек ее от горя, нахлынувшего теперь снова при воспоминании о Майлзе и Лизе. Она стояла и смотрела на Бруно, пока все не расплылось у нее перед глазами. Она повернулась, пошла к двери и по дороге увидела, отчетливо и ясно, как деталь на картинах фламандцев, большой стеклянный пузырек с таблетками снотворного, стоящий на мраморной столешнице книжного шкафа. Она знала, что это такое, так как Бруно упомянул об этих таблетках, отвечая на ее вопрос, хорошо ли он спит. Диана застыла, глядя на пузырек.
С Майлзом она не обсуждала происшедшее. Он сделал несколько вялых попыток завести с ней разговор, но, казалось, испытал облегчение, когда она просто отвернулась от него, как побитая кошка, и ничего не ответила. Дня два после ухода Лизы они жили с Майлзом как два маньяка, с головой ушедших в бурлящую бездну своих дум. Вместе с тем внешне в их поведении не было ничего необычного. Диана ходила за покупками, Майлз – на службу. Они спали в одной постели, точнее, всю ночь молча и неподвижно лежали бок о бок. Диана беззвучно плакала, слезы падали на подушку, она не отирала их. Днем они были подчеркнуто вежливы друг с другом, внимательны и предупредительны, соблюдая все приличия. Единственное, что изменилось в распорядке дня, – это еда. Словно по молчаливому уговору, они избегали совместных трапез. Диана время от времени приносила в столовую тарелки с бутербродами, и они порознь съедали их в течение дня, смущенные тем, что вообще в состоянии есть.
С Лизой Диана тоже ничего не обсуждала. Она не выказала сестре ни малейшего недовольства; и Лиза не пыталась объясниться с нею, хотя дважды взяла руку Дианы, сжала ее и приложила к своей щеке; Диана же молча, с недоумением посмотрела на нее. Она предполагала теперь, что Лиза решила уехать в Индию сразу же после ночного визита Майлза и ничего не сообщала об этом, пока не договорилась о работе. Она объявила, что уезжает, в самый день своего ухода из дому, утром, и Диана видела, что Майлз был ошеломлен не меньше, чем она. По дороге к станции метро Лиза говорила торопливо, холодно и деловито, а Диана молчала. Лиза внушала Диане, что Майлза нужно удерживать от всяких попыток разыскать ее, пока она не уедет в Индию, и что, конечно же, ничего у него не выйдет, даже если он и будет пытаться найти ее. Куда она направлялась, Лиза не сказала. Уже у самого метро она снова заговорила о Бруно. Они обнялись, постояли, закрыв глаза и крепко прижавшись друг к другу. И Лиза ушла.
Диана бродила по улицам весь этот день, и следующий тоже, сидела на скамейках в парках и в церковных двориках. Она бесконечно обдумывала все с самого начала, пытаясь найти что-нибудь утешительное для себя, но не находила. Первое время у нее не было никаких сомнений, что Майлз и Лиза уйдут вместе. Теперь у нее не было никаких сомнений, что ради нее они окончательно и бесповоротно решили убить свою любовь. Она не могла понять, что хуже. Предполагая, что они уйдут вместе, она оставила в стороне вопрос об их порядочности, а исходила только из того, какой великой и страстной была их любовь. Диана сразу же оценила силу этого чувства, поняв, что произошло нечто невероятное и что жизнь ее полностью перевернулась. Увидев однажды за обедом, как они смотрят через стол друг на друга, она тут же поняла, насколько всепоглощающее, огромное, зрелое чувство владеет ими. Диана никогда не ожидала ничего подобного. Ей и в голову не могло прийти, что сестра, которую они жалели вместе с Майлзом, способна пленить его.
В смятенном, испуганном воображении Дианы возникали картины ее будущей жизни, и все они были одинаково безотрадны. Как только страх, что Майлз от нее уйдет, уменьшился, ей стало казаться, что гораздо хуже и труднее принять жертву от них. Лучше уж самой принести себя в жертву. Тогда по крайней мере была бы оправдана и стала бы выносимей та жгучая ревность, смешанная с обидой, которую она все равно продолжала чувствовать и которая не уменьшилась ни на йоту, а только увеличилась теперь, когда она видела, как Майлз с обезумевшим взглядом мечется в четырех стенах на Кемсфорд-Гарденс, словно зверь в клетке. Для нее тоже и дом, и сад сделались неузнаваемы, представлялись теперь местом безысходного одиночества, тюрьмой. Майлз не мог ожидать от нее благодарности, даже если считал, что ведет себя с ней безупречно. Именно это его отношение к ней, возможно, и мучило ее больше всего. Решение Лизы и Майлза вроде бы обязывало Диану к благодарности, но оно и безмерно унижало ее. Интересно, что они говорили о ней? Она старалась не следить за ними. Может быть, они проводили целые дни вместе, пока она сидела и ждала их приговора. "Ты не можешь бросить бедняжку Диану". – "Бедняжка Диана, это разобьет ей сердце". – "В конце концов, она твоя жена. У нее нет никого, кроме тебя". – "Она не такая сильная и независимая, как ты, Лиза". Странно, они поменялись с Лизой ролями. Теперь Диана – птица с перебитым крылом, и ей никогда уже не взлететь.