- И еще, брат, у меня было всегда такое подлое чувство; то есть, не подлое, а скорее обидное: вот я, скажем, пришел в этот дом, а тут есть барышни: невинные глазки, фарфоровый носик, и все прочие духовные и физические принадлежности девственницы, - и, значит, я могу за этой девицей теперь ухаживать и соединить с нею свою судьбу, а вот я встретил, например, третьего дня какую-нибудь такую в трамвае, и глаза и все манеры у нее, может быть, в двадцать раз притягательнее для меня… и душа в глазах светится… и сама она на тебя смотрит, авансы глазками делает, а подойти нельзя. Да если бы и можно было подойти, то все-таки из этого ничего, кроме глупости, не выйдет: ну, что из того, что я встретил ее в трамвае, а двадцать тысяч других я не встретил вовсе и не встречу никогда. Никогда! Я понимаю, что очень глупо говорить таким образом в сорок лет, но ведь это же обидно, господа: мы покорили воду, огонь, воздух, а стихию пола не только что не покорили, а даже еще и не задумались серьезно над тем, что ведь ее тоже нужно покорять, а не брать так просто, в сыром виде. И оттого выходит, что не мы владеем стихией пола, а она владеет нами. Она - точно клейкая бумага для мух. Ужасно противное и гнусное зрелище: летит муха… дай-ка, мол, сяду… только, мол, немного посидеть, - ай, завязила лапку! Туда-сюда - и вторую, и третью, и крылышки, и хоботок. Ведь это же ужас, ужас! Ведь разве можно так? Ты меня прости… Но будем говорить серьезно: заехал ты в Шепелевку, в имение каких-то там полузнакомых тебе Четвериковых, и вдруг решил, что вот эта самая двадцать девятая и есть настоящая, и другой уже нет и не может быть, а если и будет, так ну ее к черту! Помнишь, я тебе тогда же говорил…
Глаза его трусливо и мстительно-обидчиво забегали.
- Не говорил ли я тебе: эй, Вася, не торопись! Но дело не в том, муха уже попала. Хотел я тебя, говоря по совести, из дружбы оторвать тогда вместе с лапкой… (Ну ее к черту, в таком случае, и лапку…), да страшно стало: а вдруг я, мол, все-таки ошибаюсь? Так и не стал… Ведь это же подлинная трагедия: мы, умные, передовые, образованные люди, сходимся с почти первой попавшейся женщиной. Хуже, чем в трамвае. Ведь это же, прежде всего, если хочешь, даже какое-то неуважение к женщине. И я бы на месте женщины, настоящей и серьезной, прямо так бы и ставил вопрос: как вы смеете, милостивый государь? Да, да, да, да!.. Как вы смеете, милостивый государь? Если женщина себя уважает. И прямо - в харю! Непременно.
Он уселся рядом с Петровским на диван и продолжал с глубокомысленным видом:
- Тут, понимаешь ли, непременно должна быть какая-нибудь этакая предварительная разумная организация… вроде "Брачной газеты", что ли. "Ищу жену-друга, преимущество отдам играющей на пианино…" Да, да, да, да!
Петровский визгливо смеялся. Курагин ласково-настойчиво заглядывал маслеными глазками ему в глаза.
- А что ж в этом такого плохого? Этак засмеять можно все, что угодно. А ты докажи, почему это вздор. Тут все-таки я вижу попытку как-то бороться с неясностью положения, побороть пространство… Тут, как-никак, сначала переписка по почте… обнаружение души… Я не спорю: обман и пошлость. Но есть, по крайней мере, работа, есть искание… и не только одного приданого… Есть прямо: "материальной стороной не интересуюсь".
Опять в его глазах появилась слезливая муть.
- И во всяком случае, это лучше, чем делается в буржуазных кругах: точно зашел в магазин и купил себе штиблеты. А к вечеру они, оказывается, жмут в подъем. Но, брат, поздно: в магазине не берут обратно поношенного товара. Ведь это же трагедия! Я тебе говорю.
Петровский слушал, и ему казалось, что Курагин, пожалуй, в чем-то пошло и отвратительно прав. Даже насчет "Брачной газеты".
В передней прозвонил звонок от парадной двери.
Курагин отворил дверь сам.
Порог переступила маленькая, смелая, круглая фигурка в шляпе с зеленым бантом. Петровский узнал Лину Матвеевну.
- Варвара Михайловна велели передать, что они очень больны и не могут приехать. Они ждут вас, Василий Николаевич, немедленно домой.
- Хорошо, идите, - сказал Петровский. - Я приеду вслед за вами.
Когда дверь за ней закрылась, он повернулся к Курагину.
- Знаешь, я не могу ехать. Я тебе не умею объяснить почему. Может быть, просто потому, что я больше не в силах переносить это унизительное издевательство над моею человеческою личностью… Пусть произойдет все, что угодно, но я не пойду. И, наконец, я не верю, что она так больна. Это - штуки!
- Что же ты будешь делать?
- Что? Не знаю сам… Если ты не гонишь меня, посижу вот тут, на диване. Ты можешь отправляться куда угодно, и даже забыть о моем существовании. Только, пожалуйста, прикажи прислуге говорить всем посыльным и по телефону, что меня тут нет.
- Что же ты будешь делать?
Курагин подозрительно посмотрел на него.
- Ровно ничего. Буду сидеть один. Позвоню сначала своим пациентам, что не могу сегодня быть, и буду сидеть один. А ты, пожалуйста, сделай милость, уезжай. Я уже восемь лет ни разу не оставался один. Восемь лет! - вдруг закричал он, размахивая руками, и пальцы его тряслись. - Ты подумай: восемь лет! Я почти перестал быть самим собою, отдельным человеком. Я хочу остаться, наконец, один и собраться с мыслями и чувствами, и чем ты скорее оставишь меня в покое, тем будет лучше для меня. Прости.
- А как же быть с Варварой Михайловной?
- Говорю тебе, что не знаю… Может быть, я совсем даже не вернусь к ней, а может быть, и найду необходимым вернуться, но тогда… тогда… что-то должно случиться… я не знаю этого…
Он начал болезненно всхлипывать.
- Паршивое положение, - сказал Курагин.
Потом он неожиданно стал расстегиваться, сорвал с себя куртку и бросился в спальню. Через минуту он вынырнул оттуда в черном сюртуке, старательно приглаживая щеточкой волосы.
- Я еду сам к Варваре Михайловне, - крикнул он. - Я не могу этого допустить, чтобы нельзя было вам обоим найти какой-нибудь средний путь. Конечно, пол - это гнусность и гадость. Он не признает с собою никаких сделок… Но и не надо. Можно же стать, например, на чисто нейтральную почву… разойтись. Неужели же не остается ничего, кроме позора и скандала? И это у передовых, образованных людей! Чего же тогда требовать от людей темных, бессознательных? К чему тогда эти лозунги культуры, все эти идеи и слова? Я поеду говорить с нею сам.
- Только, пожалуйста, не говори ей, что я сижу у тебя.
Курагин уехал.
XXIV
Отпустив Лину Матвеевну, Варвара Михайловна лежала на постели, окруженная детьми. Она прекрасно понимала, что Васючок прячется у Курагина, намереваясь что-то предпринять.
В первый раз за их совместную жизнь он вдруг возымел дерзость что-то предпринимать. Проходили долгие годы, и он ничего не предпринимал. Но стоило зайти этой авантюристке и расплакаться у него в кабинете - и он уже начинает "предпринимать". Он кричит о своем человеческом достоинстве и, в заключение, начинает прятаться.
Мимо двери пробежала Агния: значит, звонок. Но отчего же он предварительно не позвонил по телефону? С отвращением она смотрит на телефонный аппарат, который ей кажется от этого мертвым.
Входит Лина Матвеевна.
- Василий Николаевич сейчас приедет.
А, так он, значит, был все-таки там! Она улыбается.
- Они при вас о чем-нибудь говорили?
- Нет, сказали просто: передайте, что сейчас приеду.
Варвара Михайловна испытующе смотрит на бонну. Та, в свою очередь, отвечает ей вопросительным взглядом. Нет, она не лжет.
- Но тогда почему же он не приехал вместе с вами?
Лина Матвеевна невежливо улыбается.
- Почем я могу знать?
Ах, с ней бесполезно спорить. Она глупа, как этот телефонный аппарат.
Мимо двери снова слышны быстрые шаги Агнии. Наконец-то, Варвара Михайловна поднимается на подушках.
- Дети, идите играть к себе. Лина Матвеевна, возьмите их.
В дверях появляется Агния. Еще она ничего не говорит, но уже по нахальному выражению ее глаз Варвара Михайловна знает, что там, в передней, куда только что должен был войти Васючок, что-то произошло.
- К вам Александр Васильевич Курагин.
Глаза ее говорят:
- Ага, это тебе поделом.
Откинувшись на подушки, Варвара Михайловна говорит слабым голосом:
- Передайте Александру Васильевичу, что я, к сожалению, не могу его принять, так как мне крайне плохо.
- Слушаю.
- Или нет, подождите. Я сказала не то… Я сейчас… Лина Матвеевна, дайте мне детей. Подойди ко мне, Волик. Посадите девочку вот сюда… Да, так…
Она обняла их руками и прижала к себе.
- Мама, что ты? - спросил испуганно мальчик.
- Ничего, детки… так…
Она несколько раз тяжело перевела дыхание.
- Ваш папа бросил нас.
Мальчик посмотрел в лицо матери испуганными глазами и вдруг закричал и затрясся. Девочка заплакала тоже.
- Вот видите, Лина Матвеевна.
Варвара Михайловна гневно посмотрела на бонну.
- Подите и передайте этому господину обо всем, что здесь происходит; и еще передайте лично от меня, что он подлец, если осмеливается становиться между мужем и женой. Вы слышали это?
- Как же я могу это ему сказать?
- Вы не можете? Тогда дайте мне мой капот… Значит, придется мне самой… Не на кого положиться… Нет людей, нет людей…
Среди оглушительного детского плача она оделась и, волоча ноги, пошла через комнаты. Дети держались за ее платье, и их жалкий крик: "Мамочка, мамочка!" разносился по комнатам.
Увидев ее, приближающуюся в странном, неряшливом виде, с больными, безумными глазами, Курагин попятился.
В то время, как он растерянно смотрел, удивляясь происшедшей в ней перемене, она подошла к нему вплотную и, вытянув указательный палец к двери, сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:
- Мерзавец, вон!
XXV
- Значит, ни на какие уступки она не пойдет. Это ясно, - сказал Курагин Петровскому. - Да если хочешь, оно и понятно. Она для этого слишком умна. Всякая уступка с ее стороны, собственно, была бы нарушением совершенно цельной, продуманной системы. А для нее всего важнее, как говорится, сохранение принципа во всей его неприкосновенной чистоте. Принцип же один: ты должен принадлежать ей душой и телом. Всякое изъятие само по себе нарушает принцип, даже самое ничтожное, на какой-нибудь дюйм или вершок. Отсюда ясно: или ты должен капитулировать, или…
Он развел руками.
- Или уехать, - сказал Петровский.
- Да, если хочешь, то и уехать. (Теперь Курагин сильно раздражался.) - Если человек не хочет сделать никакого употребления из своих мозгов, то против него по необходимости приходится принимать репрессивные меры.
Он был страшно оскорблен, что Варюша послала его к черту. Петровский чувствовал почти удовольствие.
- Я же тебе говорил, что я как мужчина, всегда на твоей стороне, - говорил Курагин смешной, сбивчивой скороговоркой. Теперь он уже немного лебезил. - Но справедливость никогда не была мне чужда. Если женщина объявляет очевидную войну здравому смыслу, тогда она теряет всякое право на уважение. Ты должен немедленно уехать из Москвы. Слышишь?
- А практика?
- Да, вот только практика… Но ты сумеешь ее наладить и в другом городе.
Его голос стал натянуто-пустым, неуверенным.
- Ты, может быть, думаешь, что между городами нет путей сообщения?
- То есть, ты хочешь сказать, что Варвара Михайловна приедет и туда? Это правда. Я не сообразил.
Он был глуп и смешон в своей растерянности закоренелого холостяка.
- Дело в том, - сказал Петровский, который за этот час уже взвесил отчетливо свои шансы, - что ее позиция всегда и во всех отношениях сильней моей: и физически, и морально. Во-первых, за нее общественное мнение и закон. Брошенная жена всегда вызывает сочувствие окружающих, в особенности, если у нее есть дети. Во-вторых, это только так легко сказать: разорвать с семьей, уехать, устроиться в другом городе, а, в сущности, это то же самое, что переехать на Луну или на планету Марс. Может быть, подобные перевороты легко делать в молодости, но я уже отяжелел. В-третьих, - и самое главное, - как на все это будет реагировать Варюша? Например, она угрожает мне морфием, и, действительно, у ней есть небольшой запас… вполне достаточный.
Курагин визгливо и злобно рассмеялся.
- Голову даю на отсечение, что ничего подобного с ней не случится. Не из таких. Она предпочтет с тобой бороться до конца. И победить. Да, победить, потому что ты - тряпка.
Внезапно и с непонятным раздражением он напал на Петровского.
- Ты должен уехать, или я к тебе потеряю всякое уважение. Уехать временно, чтобы, по крайней мере, наказать ее. А то ведь я знаю тебя: вот ты сейчас здесь сидишь: "Я ненавижу, она - дрянь, и больше ничего!", а через час поплетешься к ней же с повинною, будешь ползать перед ней на карачках и целовать ее туфлю. Разве можно уважать такого, как ты? Прежде всего, ты не должен был доводить себя до такого положения. (Постепенно он опять впал в менторский тон.) Ты сам развратил женщину своею глупою уступчивостью. Женщина непременно требует, чтобы ее держать в кулаке.
- Женщина, требующая, чтобы ее держать в кулаке, не может меня интересовать, - сказал Петровский. - Подобную женщину я не могу уважать, а женщина, которой я не уважаю, теряет для меня всякую прелесть.
- Да, но все-таки ты прожил с Варварой Михайловной чуть ли не более восьми лет и до сих пор, по крайней мере, был счастлив.
- Я?!
Петровский удивленно поднял голову.
- Да, ты. И это скажу не один я, а решительно все, кто только вас знал в течение этих лет. Вы были то, что называется нежные супруги.
- Чепуха! - Петровский с отвращением поморщился. - Я же тебе уже сказал, что возненавидел ее с первого дня, но было поздно отступать. Возненавидел сначала бессознательно, чисто-внутренне, боясь себе даже сознаться. Все хотелось верить, что это, может быть, и не так.
- Значит, ты утверждаешь, что прожил все восемь лет с женщиной, которую нисколько не любил?
Петровский молчал.
- Так ведь это же, понимаешь, преступление!
- Может быть.
- Значит, ты все эти восемь лет лгал?
- А что я должен был делать?
- Ты должен был порвать с нею в самом же начале. Я в таком случае не оправдываю тебя. Я уже говорил тебе, что ты сам во всем виноват.
Курагин говорил с таким видом, как будто для него было чрезвычайно важно обвинить во всем Петровского.
- Послушай, можно ли быть таким наивным? Ты запутал жизнь себе и ей, наплодил без нужды ребят. Разве может себя вести таким образом умный, интеллигентный и культурный человек? Ты после этого дурак и больше ничего. И пропадай, как знаешь. Ничем я тебе не могу помочь.
Петровский поднялся с дивана. Курагин внимательно следил за его определенными, рассчитанными движениями. Очевидно, он что-то задумал, только не говорил.
- Ну, в таком случае, я пойду… - сказал Петровский.
Курагин озабоченно подошел и загородил ему дорогу.
- Куда ты пойдешь?
- Но ведь, ты… ругаешься. Поеду с визитами.
- А потом?
- Потом… не знаю.
Курагин сделал смешно-умоляющую физиономию.
- Вася, милый, послушай меня хотя бы раз в жизни! Поезжай сегодня же в Петроград.
- Я не знаю… может быть…
- Не может быть, а непременно… Ты придешь в себя, одумаешься, и Варвара Михайловна тоже немного поостынет. В этих случаях временная разлука дает самое лучшее показание. Просто вы осточертели друг другу. Ей-Богу.
Вероятно, ему показалось, что он сделал удачное открытие, потому что начал громко смеяться.
- Пройдет неделя, и ты, может быть, даже первый встоскуешься: где, мол, Варюша?
Он похлопал Петровского по плечу, и толстый живот его дергался от смеха.
- Может быть, все это не так уже страшно. Скажи: ты раньше никогда не уезжал от нее надолго?
- Никогда.
- Ну, вот, ну, вот… Голубчик. Уезжай на неделю в Петроград. Кстати, побываешь в "Медицинском Обозревателе". Ведь тебя иначе и канатом туда не вытащишь. Сколько уже раз тебя просили. И дело сделаешь, и душу отведешь. Ну, и Варюша получит первое предостережение.
- Противно это, - сказал Петровский.
Ему внезапно почему-то ясно представился образ Раисы Андреевны. Если бы он был женат на ней, ему бы не пришлось переживать того, что он переживает сейчас с Варюшей.
Но Курагин настаивал:
- Ты должен дать мне слово, что сегодня же уедешь в Петроград. Ну, Вася, голубок, я прошу тебя. Можешь ты исполнить мою просьбу? Сейчас же отправляйся на вокзал и бери билет. Иначе мы с тобой больше не знакомы. Да будь же ты хоть раз в жизни мужчиной!
Действительно, поездка в Петроград представляла какой-то временный выход. Ведь, не мог же он, на самом деле, как ни в чем не бывало вернуться домой? Ведь тогда уже крышка. Он несмело поглядел на Курагина. Тот понял его взгляд.
- Нечего долго раздумывать, Вася. Хочешь, я вместе с тобой поеду, провожу тебя?
- Но ведь, она все-таки сейчас больна… Это было бы жестоко…
Курагин смеялся и продолжал похлопывать его по плечу.
- Ну, ну, ладно. Оставь эти глупости. Ты увидишь, она совершенно успокоится в твое отсутствие. Напиши ей с дороги письмо… теплое, но вместе решительное… Надо же когда-нибудь тебе начинать? Ведь иначе же это - могила!
Петровский против воли усмехнулся.
- Согласен, согласен! - кричал Курагин. - Он едет… Ну!
Он протянул Петровскому руку.
- Дай мне слово, что уедешь.
- Глупости.
- А я тебе говорю: дай слово! Я, наконец, требую.
Он забрал вялую, нерешительную руку Петровского в свои обе, жилистые и сильные, и крепко ее пожимал. Вдруг он почувствовал, что ладонь Петровского сначала дрожит, потом чуть-чуть напрягается.
- Но ведь ты же, дорогой, сам понимаешь, что иначе лучше стакан цианистого калия. Поезжай, будь мужчиной.
- Может быть, ты и в самом деле прав, - сказал Петровский, и рука его стала еще немного потверже.
- Значит, даешь слово?
- Даю.
- Вот за это, милый!
Петровский почувствовал на щеке его колючую щеку. Неудобно напирая выпуклым животом, Курагин обнимал его.
Потом они вместе смотрели расписание отходящих поездов, и Петровский сделал Курагину целый ряд наставлений на случай каких-нибудь осложнений с Варварой Михайловной.
Курагин вышел провожать его на крыльцо.
- На Николаевский вокзал, - приказал он извозчику.
- Час добрый, час добрый! - говорил он, стоя на тротуаре. - Вот это понимаю. За это уважать можно.
Извозчик тронулся.
Чем дальше ехал Петровский по направлению к вокзалу, тем более овладевал им необъяснимый страх. Он знал, что Курагин совершенно прав, и если он не решится теперь же определенно заявить Варюше, что больше таким образом жить не может, то ему не придется переделать свою жизнь уже никогда.
- Извозчик, - вдруг сказал он неожиданно для себя, - поверните на Арбат.
И, только сказав, он глупо и смешно успокоился.
- А на Николаевский вокзал разве не поедете?
- Нет, не поеду.
Голос его звучал глухо, и тело охватывала противная дрожь.